Музыка была...

Музыка была ужасная. Рваная, визгливая, грязная. Юра мотался по залу, прогонял общий рисунок танца — максимум что мог безо льда. — Вот здесь, слышишь? — Юра подлетел вплотную к Отабеку и протянул руку. — Ты снимаешь с меня перчатку. Потом — вторую. Отабек ни хрена не слышал, но послушно стягивал перчатки — правую и левую. По очереди. На льду разберутся. Юра выиграл Чемпионат мира. Свой первый взрослый Чемпионат. Он был шальной — от эйфории, от бешеной популярности, от себя самого. Он так обалденно откатал произвольную, что Отабек этой же ночью на ютубе пересмотрел её раз десять. Юра был неподражаем — тонкий, гибкий, прыгучий и эмоциональный до ёкавшего сердца. Лилия безжалостно выжала из него все соки. Отабек смотрел, пересматривал и почти сломал пробел, пытаясь поймать и заскринить все выражения Юриного лица. Часы на ноутбуке показывали заполночь, и пора было уже ложиться спать, потому что завтра показательная программа. Сам Отабек занял четвёртое место. Самое дурацкое место, ещё хуже, чем второе. Ни туда — ни сюда. Но в показательных выступлениях он всё же участвовал, так что надо было выспаться. Усталость навалилась бетонной плитой. Стук в дверь вырвал из сонного оцепенения. Отабек включил ночник, натянул майку и шорты и пошёл открывать. На пороге стоял Юра — абсолютно счастливый и, вроде бы, слегка пьяный. — Впустишь? — улыбнулся он и протиснулся мимо Отабека, не дождавшись ответа. — Почему так темно? В прихожей щёлкнул выключатель, и яркий свет больно резанул по глазам. Отабек зажмурился и прикрыл лицо ладонью. — Мы в Милане, погода шикарная, а ты один в темноте торчишь! — Ты выпил? — спросил Отабек, прикрывая дверь. — А ты из Госнаркоконтроля? — Тебе на лёд завтра. И Госнаркоконтроль не занимается вопросом пьянства. Юра отмахнулся: — Ой, да похер, я к тебе не за этим. Поможешь с показательными завтра? Мне тут идея в голову пришла, как моё выступление улучшить — бомба будет! Ты на льду потусуешься около стенки и в конце пристрелишь меня. — В смысле — пристрелю? — растерялся Отабек. Юра скинул ботинки, бесцеремонно просочился в комнату, обо что-то споткнулся, зло выматерился (Отабек точно не расслышал, но Юра умел ругаться только матом) и врубил свет. Отабек тяжело вздохнул и поплёлся следом. — Ты спал, что ли? — спросил Юра, залезая в ещё тёплую развороченную кровать и закутываясь в одеяло. Отабек прислонился к косяку и устало кивнул. — А почему так ра... — начал Юра и затих, уткнувшись взглядом в часы на экране телефона. — Ни хрена, час ночи! — Вот именно. Отабек привычно поморщился от Юриного лексикона. Отучить его выражаться не вышло, но всем известную комбинацию из трёх букв поменять на «хрен» убедить получилось. Так что некий прогресс был. — Блин, Бека, прости-и, — заныл Юра, прячась с головой под одеяло. — Фотосессии эти, блядские интервью, и Яков ещё, чтоб его, в ресторан потащил. «Надо уметь праздновать победу». Да какой, на хрен, праздник с ним! То не ешь, это не пей, спину выпрями, не выражайся. Я чуть не сдох там. Успел шампанского хлопнуть, когда он отвернулся. И к тебе сразу, а ты спишь! Юра возился под одеялом, напоминая огромную гусеницу. А Отабек смотрел на него и думал — как он мог так глупо и безнадёжно влипнуть. — Так что, — Юра выпутался из одеяла, лохматый и сонный, — ты в деле? — Пристрелить тебя на льду? — чуть улыбнувшись, уточнил Отабек. — Руки вот так сделаешь, — Юра скрутил пальцы пистолетом, вытянул руки и прицелился в Отабека. — И так: «Пав, пав!» — он сделал вид, что стреляет, и Отабек подхватил игру, героически поймал пули грудью и картинно растянулся на полу. Юра подскочил, рухнул сверху, легко придавливая своим тонким телом. Его зелёные глаза смеялись. Как тут было отказать? И сегодня, в тренировочном зале (лёд был занят с самого утра) он уже третий раз подряд снимал перчатки — правую и левую, точно в таком порядке, и делал два игрушечных выстрела в Юру. Лучше бы один раз в себя. По-настоящему. В висок. В дверь заглянула запыхавшаяся Мила. — Вот вы где! — яростно выпалила она. — Вас по всему стадиону ищут! Совсем с катушек слетели? Отабек, на лёд через двадцать минут! Юра, Яков там очередных журналистов собрал. Бегом! — Хрен ему, а не интервью, я на Отабека смотреть буду! Не сдавай меня! — прокричал он и пронёсся вместе с Отабеком мимо отшатнувшейся Милы. Она громко ругалась вслед, но они уже не слышали. Юра натянул капюшон до самого носа, скользнул в проход к обычным зрительским трибунам, кинул через плечо: «Буду тут, найдёшь меня!». Отабек свернул в раздевалку. Хорошо, что костюм был надет, с коньками он быстро справится. Раздевалка была пуста, и Отабек был чертовски рад. Портить настроение видом взбешённого Якова перед прокатом, пусть и показательным, не хотелось. Он успел в последнюю минуту, добегал до бортика, когда его объявили. Стадион встретил его тёплыми выкриками, дружными хлопками и вспышками сотен фотоаппаратов. Отабек снял чехлы с коньков, выехал на лёд, окинул взглядом трибуны и сразу поймал блеск зелёных глаз. Юра широко улыбался, махал руками, что-то подбадривающе кричал. Сердце затопила острая, колкая нежность. Господи, как же ему шло, когда он улыбался! Почётный круг по льду, гулкий шорох лезвий, движение камер на штативах. Затормозить, зафиксировать вступительную позу, замереть — раз, два, три, четыре... По стадиону прокатился первый завораживающий гитарный перебор. Поехали. Кто-то говорил, если хочешь возненавидеть песню — поставь её на будильник. Но Отабек прекрасно знал, что для этого песню надо ставить на прокат. Лучше — на произволку. Но показательные были исключением, за что Отабек их и любил. Любимая музыка, любимые элементы и эмоции через край. Не нужны тысячи прокатов, отработок, нервов, отчаяния и разочарований. Только чистый адреналин, пьянящая музыка и шальная фантазия. Только сейчас можно так, как хочешь — и Отабек не изменял себе. Он даже оделся так, как любил — светлая футболка, потёртые джинсы и косуха. Не очень удобно, да и плевать. Отабек скользил по льду под умопомрачительный баритон Барри Хея, ловил каждый поворот пронзительный взгляд зелёных глаз, а когда не успевал — чувствовал его всей кожей. «Going to the run, run Angel!» пел глубокий, раскатистый голос и Отабек летел — прыгал так высоко, как никогда раньше. Но всё равно недостаточно, потому что он не был ангелом. А тот, кто был, сидел на пятом ряду и радостно кричал вместе с трибунами. Песня мягко закончилась, и люди взревели волной. Так хорошо и одновременно плохо Отабеку ещё никогда не было. Быть другом тому, без кого жить не можешь, мучительно. Быть от него за несколько часовых поясов — мучительно вдвойне. Вечером Юра улетал. Самолёт Отабека был утром. Поклониться, выпрямиться, повернуться, поклониться... И, главное, улыбаться. Держать нужную эмоцию на лице у него всегда хорошо получалось. А что внутри — никому знать необязательно. Отабек еле успел уйти со льда, как на него накинулись, сдавили и чуть не сшибли с ног. С коньков, если быть точнее. Отабек влетел поясницей в борт — и только поэтому не упал. — Ты был лучший! И песня — это что-то! И когда он про Харлей пел — это же всё про тебя! Юра кричал, подпрыгивал, хватался за косуху, а Отабек стоял — обалдевший и задыхающийся — и не знал, что ему, чёрт возьми, со всем этим дальше делать. Потом будто кто-то стрелку на путях перевёл, и Отабек отмер, обвил руками тонкое, разгорячённое тело за плечи и поясницу, притянул и крепко обнял. Юра затих, уткнулся носом в изгиб шеи и обнял в ответ. Так они и стояли, под блеском вспышек и визгом толпы, пока взбешённая физиономия Якова не замаячила за Юриной спиной. Не стоило его злить — это Отабек помнил ещё по летнему тренировочному лагерю. Юру оттащили от Отабека и поволокли в жадные объятья журналистов. Главное, чтобы к прокату отпустили. Когда объявили Юру — зал взвыл. Отабек судорожно оглянулся, и когда заметил того на противоположной стороне льда — ровно выдохнул. Успел. Всё хорошо. По инструкции Отабек должен был стоять у любого борта. Позу Юра обрисовал «богатый хрен, которому все должны, в стрип-клубе». Отабек никогда не был богатым хреном и, тем более, никогда не был в стрип-клубе, так что пришлось импровизировать. Костюм, вернее, кожанка с джинсами, привели Юру в дикий восторг ещё на репетиции, и он запретил их менять. Отабек выехал на тёмный лёд, упёрся в бортик спиной, откинулся на локти и поморщился от ярко вспыхнувшего прожектора. Трибуны недоумённо смолкли. А потом появился Юра — в чёрных очках-авиаторах, с волосами, частично забранными в пучок на затылке, и в распахнутом лиловом пиджаке. Он не приветствовал зал, сразу выехал на середину льда, чуть расставил ноги, опустил голову и застыл. Отабек не мог отвести от него взгляд. Непонятное, большое и горячее растекалось в груди — не продышаться и не разобрать: то ли слишком хорошо, то ли слишком плохо. А потом грянула музыка — и она была прекрасная! Сначала даже показалось, что на репетиции была другая. Рваная, резкая, с чётким ритмом. Такая, как Юра сейчас, на этом льду: гибкий, дерзкий и очень красивый. Он спустил пиджак с плеч и оказалось, что чёрная майка под ним от майки имеет одно только название — вырез на спине был сумасшедшим. «Хорошо, что пиджак не снял, а вернул на место», — лихорадочно думал Отабек. Он смутно представлял, что бы тогда было. Но он чертовски ошибся — и лиловая тряпка улетела в обалдевшую толпу. И вот сейчас, стоя в грёбаном свете софитов, в окружении кучи людей, камер и вспышек фотоаппаратов, Отабек понял — не надо было соглашаться. Юра был до одури, до подгибающихся коленей хорош. Как его можно было не любить — таким? Отабек почти пропустил момент, когда Юра подъехал, отбросил очки, запустив их вслед пиджаку, под оглушающий фанатский визг. Но Отабек этого уже не видел, потому что перед взглядом было только Юрино лицо с дерзко подведёнными чёрной краской глазами. На голых ключицах блестел огромный золотой крест. Накрыло глухое оцепенение. Правая рука — снять перчатку, левая... А левая почему то остановилась у самого рта и Отабек на автомате ухватил чёрную ткань зубами и резко мотнул головой, отбрасывая её на лёд. Стадион взорвался красным светом и рёвом толпы, Юра полетел, закружил по залу, скользнул на колени и откинулся на лопатки, невозможно выгибаясь, задирая майку и оголяя торс до самого горла. Если бы у Отабека был дробовик, он бы перестрелял здесь всех, чтобы никто не смел смотреть на Юру. Но у него был только сложенный из пальцев пистолет и два выстрела. Стадион не отпускал — выл, визжал, орал и бил ногами. Отабек и Юра выезжали уже на четвёртый круг поклона. Хотелось замотать его во что-нибудь и увезти уже отсюда. У самого бортика валялась перчатка, и Юра на очередном круге подхватил её и закинул в трибуны. Там случилась настоящая драка. Вторая перчатка так и осталась у Отабека в руке, что не укрылось от бдительных фанаток, и они тыкали в неё пальцами, умоляя отдать. Отабек до дрожи хотел оставить её себе, но это было бы слишком откровенно. Юру просто охватил азарт, но он придёт в себя и осознает, как всё это выглядит на самом деле. Поэтому Отабек не имел права подставлять его ещё больше. Он обречённо смотрел, как перчатка летит в сторону фан-клуба. В эту минуту он ненавидел их больше, чем кого бы то ни было за всю свою жизнь. Журналисты теперь не отлипали от них обоих, вместе фотографировали, задавали ворох дурацких вопросов. Потом их растащили, и Отабек малодушно сбежал в раздевалку. Для него всё стало — слишком. Хотелось спрятаться в номере, замотаться в одеяло, как Юра вчера, натянуть наушники и забыться до самого отъезда. В раздевалке было всё ещё пусто и тихо, если не считать далёкого гула стадиона. Отабек развязал шнурки, стянул коньки и методично разминал затёкшие лодыжки и ступни. Слишком перетянул шнуровку — и не заметил. «В плен синевы твоих глаз...» исступлённо билась в голове строчка из давно забытой песни. В случае Отабека глаза были зелёные, но с пленом было очень точно. Кроссовки приятно холодили ноги, в груди больно давило. Но это ничего, пройдёт. Дверь скрипнула, когда Отабек накинул спортивную сумку на плечо. Юра зло щурился, что на непривычно ярко накрашенных глазах выглядело слишком остро. — Бросаешь меня? — спросил он, громко хлопая дверью. — Я устал, Юр. Вымотался за эту неделю, прости. Злость с его лица как-то слишком резко сошла. Он, шатаясь на коньках, подошёл к Отабеку вплотную. Сейчас они были одного роста. Отабек залип взглядом на голом животе в рваных вырезах чёрной майки. До дрожи захотелось взять его за тонкую талию и проверить, поместится ли она в ладонях. Маленькие волоски на Юриных предплечьях стояли дыбом. Он молчал, и это было странно непривычно. Отабек протянул ему свою олимпийку с эмблемой Казахстана. — Холодно, Юр. Оденься. Взгляд на его лицо так и не поднял. И ушёл. Коридор был пуст — миланская служба безопасности фанатов не пропускала. Сейчас это особенно радовало, потому что Отабек был критически не готов. Как и к традиционному банкету после соревнований. Руки тряслись, под рёбрами всё ещё тянуло, спортивная сумка больно резала плечо. Отабек зашёл в туалет, выкрутил кран с ледяной водой на полную и поплескал в разгорячённое лицо. Отражение в зеркале было привычным, никакой затаённой боли и тоски во взгляде, про которые так любят наивно говорить. Будто не глаза, а учебное пособие — открывай и читай, всё расписано. В отражении мелькнуло лицо — с белой чёлкой до подбородка и размазанной по бледным щекам чёрной краской вперемешку со слезами. Отабек резко обернулся, и Юра застыл в дверях, заметив его. — Я... — он осёкся, плотнее запахнулся в слишком большую бело-синюю олимпийку и неловко отступил в темноту коридора. Отабека как кипятком окатили. «Я дурак», — шибануло в мозгах. Сумка рухнула на пол. Он бросился к Юре, подхватил на руки, затянул в туалет, ногой захлопнув дверь. Юра уткнулся лицом в его грудь и разревелся, а Отабек крепко сжал его в руках, зарылся носом и губами в мягкие волосы, целовал в висок и шептал: «Прости, прости, прости…» — Я же... для тебя катался, а ты... Юра всхлипывал, дрожал, раскрашивал светлую футболку Отабека остатками чёрной подводки. — Я понял, теперь — понял! Прости меня, я дурак… — Ещё какой. — Не догадался... — Да. — Я идиот... —Да! — Я люблю тебя! Юра заревел ещё сильнее, оторвался от мокрой груди, поднял заплаканное лицо. — И ты ушёл? Я же думал, что не нужен… — Нужен, Юрочка, сильнее всех нужен, — Отабек тронул губами лоб, скользнул по переносице, по кончику покрасневшего носа, по щеке и подбородку к тёплым губам. Поцелуй был нетерпеливый, жаркий, влажный. Язык Отабека проехался по губам, сначала по верхней, потом по нижней, мягко толкнулся в рот. Юра застонал и вцепился в отвороты кожаной куртки, выгибаясь в сильных руках. Он был всё ещё в коньках, потому не сдержался, пошатнулся на кафельном полу, и Отабек подхватил его под ягодицы, закинул длинные ноги к себе на талию. Юра был удивительно лёгкий. Они до боли прижимались, стучали сердцами друг другу в рёбра, прерывались всего на секунду, чтобы глотнуть воздуха. Вжикнула молния — и кофта с эмблемой Казахстана отправилась на пол. Острые лопатки, невозможно узкая талия, гладкая горячая кожа под майкой (запрет на одевание её в общественных местах Юра обязательно получит) — Отабек задыхался и чувствовал, как тяжёлое возбуждение сметает трепет первого поцелуя, первого касания. Юра был не лучше: он совсем ошалел, раскраснелся, стонал вперемешку со всхлипами и двигался без всякого ритма, стараясь втереться пахом в чужой напряжённый живот. Было чертовски неудобно, остро, сладко. Кровь бухала в ушах и паху, но Отабек не потерял ещё связь с реальностью, соображал, где они, что делают и что обязательно произойдёт, если кто-то решит зайти. А вот Юра был в экстазе и не соображал вообще ничего. Выход был один, и Отабек прижал тонкое тело к стене, одной рукой крепко обхватил за поясницу, другой расстегнул брюки, скользнул внутрь, сжал горячо, сильно — как больше всего нужно было. Юра задёргался, завыл, и глубокий поцелуй хоть как-то смог заглушить эту агонию. До смерти хотелось разрядки, но не здесь и не так. Юра резко откинулся на стену, запредельно выгнулся, оголяя чёткие линии пресса. Отабек еле удержал его, чувствуя чужую крупную дрожь, сорванное тяжёлое дыхание и неразборчивый шёпот. Вроде, что-то матерное, но сил прививать культуру не было. Отабек опустился на колени, устраивая разомлевшего Юру сверху. Воздух рвал лёгкие так, будто оба по две произвольные подряд откатали. — Сбежим? — отдышавшись, спросил Юра, умоляюще заглядывая в глаза. — Твои фанаты не простят мне. — Нахер их. — Банкет? — улыбнулся Отабек и провёл большими пальцами по Юриным щекам, пытаясь стереть чёрное безобразие. — И его нахер. — А это Яков не простит мне. — Адрес тот же. Между ними повисла тишина. Отабек тяжело вздохнул. — У тебя самолёт вечером. — Я билет сдал. — Что? Когда? — Утром в аэропорт сгонял, — Юра помолчал пару секунд и добавил: — И твой тоже. — Да как бы ты смог? — не поверил Отабек. — Для этого я нужен. Юра неопределённо пожал плечами. — Ну, ты и был... Почти. Я вчера твой билет и паспорт спёр, взял с собой Кацудона. Он мне желание проспорил. Для тётки в аэропорту вы на одно лицо оказались. — Это невероятно! — Отабек потрясённо смотрел в честные зелёные глаза и не знал, то ли убить, то ли крепче обнять. Даже намёка на угрызения совести не было! — Ага. Представь моё расстройство в раздевалке. Такой план мне чуть не обломал! — Юра! — Ой, да брось, — отмахнулся Юра, соскочил с колен, застегнулся, подобрал с пола олимпийку Отабека и закутался в неё. — Ты же хотел каникулы после чемпионата. У тебя, кстати, виза открытая? — Этим надо было интересоваться до сдачи билета! Юра улыбнулся — широко и ярко. Отабек изо всех сил старался быть суровым, но попытка оказалась провальной. — Двигаем, а то не вырвемся. Да, кстати, — Юра протянул руку, помогая Отабеку подняться, — не рассчитывай, что кофту я тебе верну. Теперь она моя любимая. Сразу после тебя.