Он старше

      В начале декабря должно быть холодно. Но на крытом балконе холод почти не чувствуется, особенно если прихватить теплую куртку и пачку сигарет. Дрожащие пальцы сжимают нагревшееся стекло стакана, сизый дым тяжелыми кольцами плывет за окно. Нужно перестать курить настолько крепкие.       Он ненавидел вот так. Наблюдать со стороны, подмечать мелкие, незначительные детали. Видеть двусмысленные касания — вот только не надо вешать лапшу на уши про фансервис и броманс, он же не идиот! Эта социальная проститутка была мила и приветлива абсолютно со всеми, в десятках групп у него находились хорошие знакомые, с которыми ну просто, блять, жизненно необходимо обменяться парой слов, объятиями, ухмылками, жарким шепотом на ушко…       Сигарета ломается в пальцах и летит вниз.       И по сути, злиться-то он не имеет никакого права. Он старше, он обязан о нем заботиться, он сам оттолкнул тогда еще совсем зеленого тонсена. Он просто выслушал сбивчивое, тихое признание в любви и назвал его глупостью. Убедил, что Чимин просто принял заботу о себе за проявление совсем других чувств, что хен тоже полюбил его в ответ.       Вот только любить парней в их стране смерти подобно. Хотя смерть милосердней — она не растягивается на долгие годы пряток.       За спиной звенит стеклом балконная дверь, на воздух выходит еще один человек. Не оборачиваясь, Юнги негромко уточняет:       — Кто на этот раз?       — Никого.       Чимин повзрослел. Похорошел. Понял, насколько он привлекателен и как этим пользоваться так, чтобы текли не только девочки-фанатки, но и любой, кого он захочет. Учился двигаться, говорить, вести себя как факбой. Делать макияж, подбирать одежду, вплетать в свои повседневные привычки интонации и жесты, которые делали из него самого желанного мужчину. Прекрасно знал свои рабочие позы, профессионально играл с камерой, пел так, что не верилось, что этот высокий, хрустальный тенор принадлежит человеку. Что он вообще может существовать.       Но единственный, кого он стремился заинтересовать, продолжал относиться к нему, как к младшему брату. Как же это злило. Иногда Чимин ловил себя на том, что специально вел себя как кокетничающая малолетка, на камерах или без, лишь бы добиться долгого, тяжелого взгляда любимого хена. В какой-то момент, в попытках вызвать ревность, он стал вести себя игривым щенком, липнуть ко всем мало-мальски знакомым людям в их индустрии, ни одна премия не обходилась без круга почета по залу и приветственных чмоков в пухлые щечки. После иногда ему становилось противно, и смывая макияж перед сном, бывало, он беззвучно плакал, прикусив кулак, чтобы не выдать себя остальным. Но кого это волнует, правильно? Ведь после он вытрет лицо, улыбнется своему отражению и выйдет обратно в мир, где Мин Юнги не хочет его, что бы он ни делал. И не захочет никогда.       — Зачем ты всегда спрашиваешь, если тебе все равно? — это говорит не он — алкоголь, но вдруг почему-то становится очень важным узнать. Если все равно — не отворачиваются и не закуривают торопливо еще одну, стирая пальцы об колесико зажигалки. Не смотрят хмуро в ночь, задумчиво покусывая тонкие губы. Не уходят с общей вечеринки, лишь бы не видеть. — Зачем снова и снова даешь мне повод?       — Тебе не нужен повод, чтобы вести себя как блядь, — невозмутимо роняет Юнги. Большими глотками, даже не поморщившись, допивает виски, наклоняется, чтобы поставить пустой стакан на пол. — И не приплетай в свое блядство меня, пожалуйста.       — Ты… — у младшего просто не находится, что возразить. А и правда — что здесь скажешь, если хен прав? Он действительно ведет себя как профессиональный работник борделя, хотя большая часть из этого — просто сценический образ. Чимин просто хотел доказать, что достоин внимания, достоин любви, хотел переубедить строптивого Мина, убежденного, что не стоит даже начинать. И куда это привело? — Это жестоко, тебе не кажется?       — Да что ты, блять, знаешь о жестокости?! — неожиданно взрывается старший, мертвой хваткой вцепляясь в его куртку на груди. И наматывает на кулаки, и встряхивает, продолжая прямо в лицо выплевывать хлесткие, обидные слова. — С самого предебюта, с первого дня, как ты появился в составе группы, я не видел больше никого, кроме тебя! Я, блять, знать не знал, что так бывает! Что ты живешь, ощущая себя ничтожеством, выступая против всех, кто мешает тебя с дерьмом, идешь наперекор семье, сбегаешь в другой город, моришь себя голодом, потому что надо доехать на работу. На каком-то проходном драном прослушивании в мелком агентстве тебе предлагают стать трейни — а ты на хую вертел сцену и танцы, все, что тебе интересно — музыка, и ничего кроме! Но от отчаяния ты соглашаешься, ненавидишь себя, считая, что предаешь все, ради чего впахивал, заводишь друзей, таких же долбоебов, не знающих, зачем они здесь. Меня всегда утешало, что в крайнем случае это просто шанс засветиться где-нибудь и пойти выше. Но потом я знакомлюсь с Кимом, и охуеваю с его целеустремленности. Он идет напролом, забив на все, что мешает его мечте, он согласен быть кем угодно, лишь бы ему дали писать музыку. Ты не видел его в андеграунде, я вообще охуел, когда он в первый раз сделал на камеру эгье, настолько это резало взгляд…       Чимин хватается за чужие запястья и не понимает, что происходит. Вечно закрытый, хладнокровный, ледяной Мин Юнги плюется ядом и…изливает ему душу?       — А потом приходишь ты, — хрипло продолжает Мин, — открытый, ласковый, такой до жопы милый, что это не сыграть даже. Я влюблялся в тебя снова и снова. Когда ты дурачился с Тэхеном, наводя кавардак в общежитии и в гримерках. Когда ластился к Намджуну, ища его одобрения. Когда выпрашивал у Сокджина кусочки повкуснее и просил его научить тебя готовить. Когда сутками пропадал в танцклассе и на занятиях, стараясь доказать всем, что год — это не так уж и мало для трейни. Когда ты, зеленея от усталости, шел не спать, а на очередной урок, я мог только восхищаться тобой и стараться быть таким же усердным…       — Юнги… — Чимину хочется прервать этот поток откровений, но кто бы ему дал. Молчащий годами хен, видимо, решил сказать вообще все, что его мучило, за один раз.       — А потом ты… — старший вдруг отпускает его и буквально рушится на пол, закрывая руками лицо. — Потом ты приходишь ночью ко мне в постель, и говоришь, что любишь меня. В девятнадцать-то лет! У тебя впереди вся жизнь, мы только-только попробовали сцену, о чем ты вообще думал? Рассчитывал, что все будет, как в сопливом кино? Что я обниму тебя, прижму к себе, так крепко, что будет невозможно вздохнуть, и пообещаю никому не отдавать? Боги, хорошо, что ты не узнал, как же я этого хотел тогда…       Чимин вдыхает судорожно, пытается, но горло перехватывает, и голова начинает кружиться. Где-то за дверью слышен визгливый голос Сокджина, который не перекрывает даже рокочущий баритон лидера, они о чем-то спорят, а Юнги продолжает:       — Я высмеял тебя, посчитав, что так будет лучше. Что я не имею права ломать тебе жизнь. Не тогда, когда только-только все начало налаживаться. Я испугался. Того, что мы каким-нибудь образом выдадим себя, и все пойдет прахом. На себя мне наплевать, но ты…       Неожиданно дверь распахивается, и на балкон вваливается счастливый, расслабленный и явно выпивший больше нужного Намджун. Окинув взглядом друзей, он понимает, что что-то не так, но предпочитает не лезть. Заплетающимся языком сообщает:       — Там Джин мне покоя не дает, ворчит, что вы куда-то запропали, поэтому вернитесь, пожалуйста, в гостиную, а то я опять буду ходить побитым и вы будете в этом виноваты…       Плаксивый монолог прерывается Сокджином. Он наваливается всем весом на лидера со спины, цепляясь за плечи, и спрашивает, не утруждая себя тем, чтобы понизить голос:       — Ты их нашел? Они тут? Опять поцапались, потому что Чимини кому-то что-то сказал?       — Тише, — шикает на него Намджун, разворачиваясь к нему лицом и закрывая собой обзор, — ты перепил, Джин, пойдем. Оставь их в покое, пусть поговорят…       — Намджун, — низким, с хрипотцой шепотом, без всякого перехода. Джин мог перевоплотиться за считанные секунды, и каждый раз это действовало на Намджуна как в первый. А в первый они сломали стол. И дверь, потому что замок не хотел закрываться. — Я хочу, чтобы ты сейчас же…       Джин понижает голос еще, слов почти не слышно, он шепчет, касаясь губами уха Намджуна и обняв того руками за покрасневшую шею. Чимин уверен, что лицо лидера по цвету сейчас близко к их костюмам в Малайзии несколько лет назад.       — Все, что пожелает моя принцесса, — густой, угрожающий тембр заставляет их старшего хена только мягко улыбнуться и прижаться к Намджуну еще ближе. Что-то пробормотав, Намджун просто подхватывает Джина и открывает дверь, уже шагая внутрь, но Джин вдруг хлопает его по плечу, вскрикивая:       — Подожди!       Намджун покорно разворачивается немного, притирая своего хена спиной к стене и так и не выпуская из ладоней чужих крепких бедер. Джин смотрится странно хрупким и изящным, откидывая голову и подставляясь под жадные, влажные поцелуи своего парня. Чимин просто неприлично пялится во все глаза, потому что — да, все знают, что эти двое встречаются, знают, что даже помолвлены. Но никто и никогда не видел их такими. А сейчас Намджун бесстыдно оборачивает чужие стройные ноги вокруг себя, самозабвенно продолжая выцеловывать ему одному понятные узоры на желанном теле, а Джин, повернув голову вбок, смотрит поплывшим взглядом на двух тонсенов, и неожиданно говорит:       — Бога ради, не проебитесь хоть сейчас, хорошо?       Чимин — в ахуе. Их цивилизованный, воспитанный, осторожный лидер рвет на Джине рубашку, россыпь пуговичек разлетается по полу, и Юнги не выдерживает и выталкивает их взашей:       — Валите уже трахаться!       — Что значит, не проебитесь?       — Ты забыл, с кем я живу в одной комнате? — Юнги тяжело вздыхает, закуривает снова. — Мне хоть иногда нужен кто-то, кто выслушает. Я же все-таки не железный.       — Ты не ответил.       — Чимин, — старший опять закрылся, опять что-то решил в своей упрямой голове, — иди спать.       — Вот уже точно нет, — от распирающей его ярости, накатившей как цунами, самому становится страшно, — объясни мне немедленно, что происходит, или я клянусь, я сейчас пойду к Джину, выдерну его прямо из-под Намджуна и задам тот же вопрос!       — Нам тогда тебя грохнет, — невесело усмехается Юнги, — он никому не позволит увидеть их в такой момент. Он слишком собственник.       — А ты? — что ему терять-то, в конце концов? Джин ошибся, все уже давно проебано. — Ты слишком дурак?       — А я, — глубокий вдох, — слишком влюблен, и не хочу отвечать. Иди спать. Пожалуйста.       — … — Чимину бы сказать что-нибудь. Например, «наконец-то!», «я так долго этого ждал!», «ты такой придурок!», «ты не шутишь?», но слова забываются, все как одно, когда до него доходит смысл сказанного, и все, на что его хватает — это всхлипнуть и попытаться ударить эту равнодушную, прямую, идеальную спину, Мин, мать его, Юнги.        Старшему прилетает внезапно, он даже пугается, вскидывает руки, пытаясь защититься. Оборачивается и видит перед собой мокрое от слез лицо и летящие в него сжатые кулаки. Машинально ловит, не дает себя бить, совершенно ничего не понимая. Чимин же бессильно роняет голову, продолжая плакать, и глухо спрашивает:       — Кто она?       — Кто она — кто? — они допились до белой горячки или он попросту спит и видит кошмар? — Что ты имеешь в виду?       — Не ври мне! — высокий, мелодичный голос младшего переходит в короткий визг на последнем слове, и Юнги невольно морщится — иметь музыкальный слух не всегда приятно. — Ты сказал, что слишком влюблен. В кого? Кто оказался лучше, чем я? Кто смог то, что не удалось мне за столько лет?       — Ты.       Одно короткое слово — как контрольный в сердце. Ноги не держат, и Чимин падает на колени, продолжая плакать. Не может быть.       — Всегда. Только ты. Я не видел никого другого. Каждый раз, когда ты вешался на кого-то, чтобы привлечь мое внимание, я давил в себе порыв присвоить тебя себе и не отдавать никому. на весь мир заявить, что люблю тебя. Восхищаюсь. Боготворю.       Старший осторожно берет его лицо в ладони, нежно вытирает щеки от слез. Видит в глазах неозвученный вопрос и горько улыбается.       — Потому что я недостоин тебя, Чимин. Я никчемный, помешанный на музыке, самовлюбленный, высокомерный алкоголик. Зачем я тебе?       — Ты решил за двоих, — медленно, тяжелея от осознания, говорит Чимин. — Почему ты посчитал, что вправе?       — Я старше.       Простой факт. Он старше — на нем ответственность. Он старше — и в случае провала вина автоматически ляжет на его плечи. Одно дело — зачитывать со сцены дерзкие тексты на грани приличия, и совсем другое — открыто заявить о себе в нетерпимой к этому стране. Он старше — и он переживет. А что будет с Чимином?       — Помнишь ту ссору Тэхена с Чонгуком? — Юнги кивает. — Тэхен тогда тоже решил, что не может испортить жизнь макне, что это слишком. Что к его выходкам в любом случае отнесутся терпимо, а вот золотой мальчик не должен пострадать. Знаешь, что Чонгук сделал?       Младший больше не плачет. На полутемном балконе он кажется существом из сказки, настолько прекрасным, таким нереальным, что Юнги в очередной раз задается вопросом, когда его тонсен вырос в…это.       — Он не оставил ему выбора.       Губы Чимина соленые, мягкие и настойчивые, руки сильные и нежные, и Юнги теряется и оседает назад, прижимаясь спиной к стене, а его бедра уже седлает само воплощение порока. И продолжает целовать, игривыми прикосновениями языка выпрашивая разрешение, прося чуть разомкнуть губы, чтобы скользнуть глубже и простонать чуть слышно. Юнги приходит в голову, что Чимин целуется, как танцует — отдаваясь полностью, страстно. забывая о мире и всем, что может отвлечь. Тягучие поцелуи спускаются на его шею, и старший просит:       — Чимин, прекрати сейчас же…       Лихорадочный, горячечный шепот взлетает до хриплого крика, когда младший всасывает его кожу у кадыка, больно кусая. И лижет, мокро и так горячо, и по хорошему столкнуть бы наглого тонсена с колен и уйти, вот только проворные чужие ладони уже расстегивают его ширинку, торопливо добираясь до самого интересного, и Юнги только и может, что сбивчиво шептать:       — Не здесь же, блять, подумай головой…       Все, что сейчас чувствует Чимин — пульсирующую горячую плоть в своей руке, властную, сдерживающую хватку на талии и топящую все разумные мысли похоть. Он так мечтал об этом, Так хотел, а когда наконец-то получил, его хен смеет сопротивляться!       — А где? — жаркий. туманящий сознание выдох в самое ухо, и Юнги вынужден признать — он сдается. Он подумает потом над своим поведением, над их дальнейшей жизнью, над отношениями хена и тонсена, что так кропотливо годами выстраивал, стараясь не дать младшему даже призрака надежды. А сейчас — сейчас он его хочет. Просто до звона в яйцах.       Он спихивает младшего с себя, поднимается, оправляет одежду. Молча смотрит на Чимина, ожидая продолжения. Если сейчас он даст понять, что все это ошибка…       А Чимин стоит, сжавшись, и смотрит на него так жалко, что Юнги становится не по себе.       — В моей комнате наверняка Намджун, — хрипло, через силу, но это все-таки удается сказать, — поэтому, если ты все еще…       Его целуют опять, и голова начинает кружиться от нехватки воздуха, когда младший наконец-то отпускает его и шепчет, глядя прямо в глаза:       — Я — все еще. Моя комната свободна, я знаю. Пойдем.