Часть 1
16 января 2021 г. в 20:53
— ...и потом про эту бабку короче японский мультик сняли, — захлёбывается очередной историей Сергей.
Иван смотрит влюблённо-влюблённо — хорошо, что свет преломляется в камерах, и на экраны это не попадёт.
— Ваня, а ты ведь был в Японии, — включается спасительный Гарик, — расскажи, что там интересного.
— А что интересного мы с Владимиром Владимировичем, — Ургант делает паузу, чтобы кто-то в зале прыснул с сочетания имени и отчества — один из тех ритуалов, на котором держится национальным юмор, — Познером увидели в Японии, смотрите в эту субботу на “Первом”.
Он светится сразу во все камеры, и из-за преувеличенного, наигранного самодовольства — как я классно ввернул рекламу себя же, а — ему всё спускают с рук.
— Добрый вечер, дорогие зрители, дорогие телезрители, — Ваня улыбается и небольшой аудитории — съёмочной группе, и большой толпе там, за стеклом, которая может плеваться от его надоевшей улыбки, а может слать воздушные поцелуи и кричать что-то поддерживающее. — С вами сегодня программа “Вечерний Прожектор”, которая вытеснила из сетки мою любимую программу.
Гарик делает серьёзный строгий военный голос:
— В двадцать три ноль-ноль на стратегически важном телеканале была захвачена вражеская передача и отдана в руки честных простых рабочих.
Ваня смеётся — боже, никаких обид, мы тут все на странных метафорах и то злом, то исцеляющем юморе — и хватает Гарика за плечо:
— А ты как хорошо устроился: и гостем на вражеской передаче был, и сейчас выступаешь в роли прекрасного освободителя.
Гарик усмехается — да все мы тут лицемеры, что ты, и это нормально, пока нам платят деньгами, а не ненавистью.
Светлаков оживляется:
— Гарик просто хочет и рыбку съесть, и…
Ваня реагирует мгновенно — закрывает Серёже рот рукой — он, пожалуй, самый тактильный мальчик российского телевидения. И где-то, наверное, есть тайная очередь известных (и не очень) мужчин, которые хотят, чтобы Ургант посмеялся им в плечи и подёргал за рукав.
Иван не знает, сколько из записи потом уйдёт на монтаже, но вполне уверен, что сорок минут вырезанного материала — это их смех с собственных шуток и нелепостей. И ведь часть зритель не поймёт никогда, потому что юмор спонтанный, он здесь и сейчас, вот за этим столом, кружит между ними, ерошит волосы и тыкает в щёки, чтобы было смешно — и не объяснить, отчего же так весело.
А ещё рядом располагается весна — вот сидит под столом, спрятавшись за длинной скатертью, обнимает себя за колени и смеётся громче всех, но зажимает себе рот, чтобы остаться неуслышанной, незамеченной, неопознанной.
Март заканчивается; они записывают программу, которая выйдет первого апреля вместо очередного выпуска “Вечернего Урганта” — вот такой вот розыгрыш, с праздником, страна, день шутов-дураков же самый главный здесь. Они подобное проворачивали на новый год, мол, придут итальянцы, а мы уйдём в депрессию (получилось здорово, и Ваня устроил переводчице каникулы в Италии — очень тяжко со всеми ограничениями, но когда у тебя есть связи с людьми, которым ты делаешь ироничные комплименты на юбилее… что ж, всё можно). А теперь всё будет даже без предупреждения — просто родной стол, родные газеты, родные ребята (Цекало приёмный).
— Как я по вам скучал, — честно восторгается Ваня.
Он правда искренний в своём обожании мира и людей, которые его окружают; он может язвить сколько угодно, но Сергей потом устраивает игру “пересматривай выпуск и пей каждый раз, когда у Вани обожание во взгляде” — и напивается, чтобы словно не обращать внимания, что с обожанием Иван смотрит чаще всего на него.
— А Саше вообще повезло, он как к тебе гостем пришёл, так уснул в норке тут, а вокруг него мы программу и образовали, — веселится Светлаков.
Цекало вальяжно машет рукой в камеру.
— Ага, наросли вокруг меня, словно грибы.
— Вокруг лысого пенька, — подхватывает метафору Сергей.
— А мы хоть ядовитые? — вкрадчиво интересуется Гарик.
— Лично я — да, — уверенно заявляет Ургант.
— А я, видимо, тот, который запрещён в России, — усмехается Серёжа, который мог бы сделать карьеру только на шутках про травку и прочее наркотическое несчастье.
— Радужный? — мягко спрашивает Саша.
Три красных от смеха лица — Цекало собой доволен, он здесь ради того, чтобы показать, как одно короткое замечание может привести к смешной катастрофе — и он в этом успешен. Ваня плачет Сергею в плечо и повторяет задыхающееся — “ра-а-адужный” — это всё вырежут точно, и их вырежут тоже, таких червивых, ядовитых и вообще неизвестных науке.
— У Саши там свои грибы какие-то, — отшучивается Светлаков. — Но отсыпать нам не надо.
— Отсыпать — нет, просыпаться — да, — подытоживает Иван.
И чувствует какое-то необъяснимое чувство возвращения во что-то родное, где не только про тебя шутят, что ты чуть-чуть не такой, что вы вообще все — нестандартные и не такие. В “Вечернем”, конечно, тоже такая атмосфера, но там могут прийти гости, которые всё сломают.
— Ребят, может быть, всё-таки почитаем новости? — предлагает Гарик.
Они заранее договариваются выбрать новости, которые о чём-то бытовом, абсурдном, но забавном, но не о политике и не о серьёзном. Во-первых, потому что как раз из-за политики они и закрылись — слишком много опасных тем, которые сковывают человека, который и работу терять не хочет, но и постоянно врать невозможно. Этакий компромисс в душе людей, которые никогда не собирались быть революционерами и даже в расшатанном мире смогли найти себе место. Во-вторых, всё-таки праздник, встреча на один вечер — день дураков, которые потом будут скучать по этой компании снова — и не хочется никого — ни себя, ни зрителей — грузить вечными проблемами.
— Да Ваня тут без нас, наверное, все интересные новости обшпрехал, — вздыхает Сергей.
— Прости, что сделал? — Гарик наклоняется поближе.
— Обшпрехал.
— Это что-то на нижненемецком, — поясняет Иван.
— Насколько “нижне”, ниже пояса? — удивляется Гарик. — Тебя вот сейчас твоя учительница по немецкому смотрит, в платок, который ей подарил Томас Андерс.
— Ну как подарил, — подхватывает идею Ваня. — Просто какая-то женщина, пока Андрес пел “cheri, cheri lady”, ворвалась на сцену и стала рвать его рубашку.
Сергей смеётся — видимо, его учительница знала толк и в музыке, и в мужчинах — и, сложив руки в замок, приветственно кланяется в камеру:
— Алина Сергеевна, гурен лаган!
— Нет-нет, Серёж, — спешит поправить его Ваня, — “Гуррен Лаганн” — это аниме, а в Германии всё-таки ещё гутентагом пользуются.
— Да она всё оценит, — широко улыбается Сергей.
И, может быть, где-то в провинции несколько десятков учительниц вспомнили своих учеников с сочувствующей улыбкой — эх, кем ты стал, безнадёжный мальчик, а где же ты, мальчик с большими надеждами, а как же вот мальчик-Надежда — передавайте приветы, пусть даже на неизвестных нам языках.
— У меня, кстати говоря, и новость в тему, — вклинивается в разговор Саша. — В Японии полиция возбудила уголовное дело против компании, использующей нелегальный тук-тук.
В зале повисает тишина, и Сергей боязливо стучит по столу.
— Вот такой? Типа в Японии уже за звук сажают?
Гарик объясняет:
— Да нет, это такой вид транспорта.
— У меня есть фотография, — говорит Саша, позволяя оператору переключиться и заснять фрагмент статьи.
— Вот куда Серёжина “лада” делась, — поддевает Ваня. — А он-то искал.
— Да, думал, за диван завалилась, а она вон где теперь. А в чём проблема-то? Ну подумаешь, машина без регистрации, у нас вон полстраны без регистрации живёт, — он чуть кивает на Гарика.
— Вот-вот, — не остаётся в долгу Гарик, — некоторые живут в любви — и брак не регистрируют, рожают детей — и, например, отцов не регистрируют, заводят номер, чтобы по нему звонить родителям похищенного ребёнка и требовать выкуп, — и не регистрируют, чтобы паспорт не светить, а про машины я уж вообще молчу.
— А некоторые вообще даже умирают без регистрации смерти, — подхватывает Ваня свою любимую тему абсурдной жизни и не менее абсурдной смерти.
— Дело в том, что компания была туристическая, — поясняет Цекало. — И они возили туристов на незаконном автомобиле.
— Так сказать, камикадзе-тур, — усмехается Сергей. — Слева от вас располагается древний храм, справа — тюрьма, в которую мы все вместе и поедем в конце путешествия. Присоединяйтесь!
— Детям — скидка, — вклинивается Иван.
Сергей смеётся.
Александр продолжает:
— Тут так ещё смешно написано, что полиция обнаружила нелегальную машину случайно. Они занимались каким-то иным делом, но в ходе расследования наткнулись на вот это чудо.
— Просто интересно, что же там за дело такое было, от которого так легко отвлечься, — удивляется Гарик.
— Это был кокаин, — со знанием дела сообщает Светлаков. — Знаете ещё вот показывают фотографии, мол, там цветущая сакура, всё красивое это, и тут резко подарок небес — снег. Так вот это не сне-ег, не-а, это кокаин, — Серёжа под общий смех смотрит куда-то наверх и одними губами шепчет “спасибо”.
— Поэтому нас там с Владимиром Владимировичем так хорошо приняли, — усмехается Ваня.
И думает про себя: “Мы все пойдём под одну статью”.
— Потому Япония и на Курилы претендует, — включается Саша, — думает, что там все курилы и будут делиться травкой.
— Саша! — восторженно и с ужасом говорит Гарик. — Мы на телевидение пришли, чтобы людей развлекать, новости осветить, провести вечер в приятной компании, а Саша — чтобы построить международную наркоимперию.
— Империю, чтобы хоть где-то оправдать то, что у него шапка Мономаха лежит дома, — подхватывает Ургант.
— Украденная из… — Светлаков снова захлёбывается своей мыслью, и словно ждёт, когда мозг, как телефон, подставит случайное слово, — из тюза!
Саша-наркобарон и тюз оказываются абсурдными и смешными.
“Нет, всё-таки по разным статьям пойдём, — снова думает Ваня, — но пусть хотя бы в одну камеру с Серёжей”.
— Ждите нас в новом тв-сезоне на НТВ в криминальной драме, — радостно объявляет Гарик.
— У тебя и пиджак подходящий, — замечает Сергей.
Гарик осматривает свой алый пиджак и смеётся:
— А я ко всему готов.
— Странно, что год крысы закончился, а крысы никуда не ушли, — поддевает его Ваня.
Потом обязательно, конечно, извинится, если что не так. Правда, всё у них обычно так, как надо — с отсутствием границ и морали.
— Давайте лучше к следующей новости перейдём, — предлагает Александр. — Вот замечательная новость в этой газете, не вызывающей никаких подозрений.
Тут фокусируется камера: явно желтушная газета, которая среди конкурентов болтается в середине списка.
— “Ургант и Светлаков тайно встречаются”, — торжественно читает Саша.
За столом повисает тишина.
А потом Ваня и Сергей стукаются лбами, пытаясь просмеяться друг в друга.
— Уже можно кричать “горько”? — включается Гарик.
— Нет, на такого тамаду, как ты, у нас не хватило бы денег, — отсмеявшись, говорит Светлаков.
— Денег нет, но вкус-то есть, — язвит Ваня.
— Странно, что новость только сейчас появилась, когда вы вместе нигде не светитесь, — разводит руками Цекало.
— В смысле нигде? — ворчит Сергей. — Мы вообще-то “Граммофон” вели вместе.
— Вот такой ты, Саша, друг, — с укоризной замечает Ваня.
— Но вообще-то Саша прав, — включается Гарик. — Несколько лет назад вы сняли фильм, чтобы поцеловаться на всех экранах страны, а затем ещё несколько, чтобы это вспоминать.
Ваня смеётся, потому что — боже, оно как будто так и есть.
— Если уж говорить серьёзно, — вдруг заявляет Светлаков, и Ваня невольно выпрямляется, не зная, как реагировать придётся — переводить тему, останавливать или хохотать до слёз, — то вы вообще видели Ваню в чёрной водолазке? Вот то-то же.
— Пу-пу-пууу, что-то ты, Серёжа, сегодня всю мужскую одежду оцениваешь, — Гарик мягко делает акценты на другом, догадываясь, что это не самая приятная новость для обсуждения.
— Он просто так давно не был в Останкино, что сначала зашёл на “Модный приговор”, — усмехается Ваня.
И где-то в подтексте тоскливое такое, невысказанное — “приходи чаще”.
— Там уже покрутил барабан и сделал звонок другу, — подхватывает мысль Цекало.
Сергей улыбается, а потом снова становится пафосно-серьёзным:
— А вообще, чтобы быть честным с этими журналю… журналистами и со зрителями, надо нам кое в чём признаться. Расскажем? — смотрит прямо на Ваню, и в такие минуты — “как тебе идея запустить программу, где мы просто сорок минут смотрим друг на друга, и где-то на фоне скрипка и саксофоны?”.
— Давай расскажем, — уверенно соглашается Ургант, хотя понятия не имеет, что там Сергей собирается рассказать.
— Мы с Ваней купили обручальные кольца, — очень торжественно говорит Серёжа и даже хватает Ваню за руку, чтобы показать кольцо. А потом, когда хохот и аплодисменты съёмочной группы стихают, добавляет резкое. — Разные.
Какая элегантная точка, а. Одним словом — пулей в висок.
На минуту Ваня ловит это странное чувство — с любовью — обожанием — смотреть на человека, который поставил между вами непреодолимую преграду.
(Просто Иван знает чуть больше, чем журналисты, чем Саша и даже Гарик, и иногда — даже больше, чем Серёжа, и хватается за это знание за спасательный круг — жаль, не это должно помогать в аномальную метель.)
— Наверное, после такого нам осталось только позвать сегодняшнего гостя, — предлагает Ваня.
— О, всё-таки будет тамада? — усмехается Гарик.
— Нет, мы решили без лишних глаз, — боже, как легко Ургант сдаётся и снова идёт трепаться на опасную тему, ой-ёй, всё-таки его в отдельную камеру посадят как буйнопомешанного.
— Только одного журналиста и позвали, — Сергей кивает на газету, мол, того самого, кто написал статейку.
Немного любопытно обоим узнать аргументы, но это потом: заберут газету у Саши и почитают в гримёрке.
— Сначала мы хотели позвать нашего общего друга Митю Хрусталёва, — начинает Ваня. — Но он как только узнал, что его зовут в “Прожектор”, понимая, что он не может сказать “нет”, рассказал, что у него есть проверенный вариант, и сел в такси. Митя, передаём тебе привет в кому! — Ургант радостно машет рукой в камеру. — Поэтому мы решили позвать другого нашего общего друга…
— Подожди, Вань, вот ты говоришь “общего”, — вклинивается Гарик, — и у Саши такая блаженная улыбка, вспоминает, как коммунизм строил.
— Говорил, мол, а вот это наша с вами общая страна, товарищ Сталин, — подхватывает Ваня.
— Ну как Сталин, сначала ещё Саша по-немецки надиктовывал Карлу Марксу, мол, слышь, герр Маркс, напиши, чтоб всё общее было, у соседа просто ботинки чешские появились — такие же хочу, — развивает мысль Сергей.
— Итак, я всё же настаиваю, что это наш общий друг, — возвращается к гостю Ургант. — Встречайте — Александр Гудков!
Гудков под аплодисменты приходит из-за кулис — снимают всё на студии “Вечернего Урганта”, Саша чувствует себя одновременно как дома, а в то же время в дом ворвались странные друзья старшего брата, с которыми он разговаривает на своём языке и не всегда это осознаёт.
С Гудковым обсуждают ерундовые новости: о собаке в Индии, которая сидит у храма и благословляет посетителей, об инструкции, как вести себя при встрече с бобром, о танцующих роботах.
В конце — о самой громкой новости в жизни Гудкова.
— И как тебе теперь быть женатым человеком? — интересуется Цекало.
— Саша спрашивает, потому что он за столько раз так и не понял, — поясняет Гарик.
— Ну, в случае нашего Саши — быть замужним, — смеётся в кулачок Ваня.
Гудков смущённо-восторженно ахает.
Зато Ваня и Сергей переглядываются с облегчением: всё, что было про них, точно вырежут: Первый канал не выдержит двух гейских свадеб на одной передаче.
Гудков как-то отшучивается, и на него, конечно, не давят — возвращаются к разговору о юморе и по касательной — о цензуре.
А в конце, когда Саша уже со всеми попрощался и ушёл творить новые шутки для всех своих проектов, записывают ещё сколько-то минут незапланированного материала — просто потому что вместе в таком формате именно на телевидении, а не в театре, оказалось всё-таки как-то по-родному.
Ваня выдыхает только в своей машине: они задержались на целых три часа. Потому и не было времени переговорить обо всём после: все так устали, а Ургант ещё и давал рекомендации, что хорошо оставить, что явно по внутренним ощущениям требует пристального внимания. Дальше — работа монтажёров и зрителей. Иван просто надеется, что хотя бы кому-то будет в тот вечер менее тоскливо из-за них.
Он собирается уезжать, когда в машину — без приглашения и бесцеремонно — потому что всегда ждут и всегда рады — садится Серёжа.
Сколько-то лет назад — Ваня быстро прикидывает, что больше десяти, и слышит, что волосы седеют, — Сергей так же приходит в его жизнь — с размаха ногой выбивает дверь и начинает разговор с невыразимо глупой шутки и зачем-то держит розу в зубах.
— К тебе или ко мне? — усмехается Ваня, потому что пока всё можно скрыть за шутками, тогда нестрашно.
— К кому-то, — выдыхает Сергей. — В гостиницу там или в съёмную, не знаю, неважно.
Иван не расспрашивает: догадывается, что можно просто мчать из Москвы, пока хватит бензина, остаться в чистом поле или в деревне, где не знают про телевизоры, и там погибнуть (а потом максимально сюрреалистичным способом возвращаться из ада на работу).
И всё же есть у них на примете одна квартира, которую сдаёт как раз такая бабушка, которая не смотрит телевизор и живёт на солнечных лучах. О чём-то она догадывается, но мудрость её не в знании, но в том, что она не спрашивает.
— Давай пропадём от всех на неделю, — шепчет Сергей, когда они выезжают со стоянки.
— И это мне предлагает человек, с которыми у меня обручальные кольца разные, — возвращает Иван реплику и чуть крепче сжимает руль.
Вот теперь становится немного обидно и чуть больше больно. И ни разу не до шуток.
— Вань, ну ты ведь знаешь, почему я так сказал, не начинай, — устало морщится Сергей.
Они привыкли решать вопросы вот так — в дороге, хотя уже есть место назначения, где можно поговорить. Просто можно из-за ссоры никуда не доехать. Или, напротив, выяснить в словах что-то такое, что врываться в квартиру — с цветами и шампанским.
Они попадают в небольшую пробку, и становится невыносимо: сказать нужно как будто чересчур много, одна машина не выдержит.
Сергей не выдерживает тоже — тянется и целует Ваню, чтобы не обижался ни на что — ни на шутки, ни на кольца, ни на бедовую жизнь.
Иван удивлён — и больше тому, с какой лёгкостью он втягивается, словно ждал этого, словно это было в его расписании, словно встретиться с Серёжей взглядом — это всегда обещание вечерних поцелуев.
К чёрту, действительно, давай сбежим — переждём день дурака вместе. Этот праздник для нас (про нас).
— Странно, что журналисты написали, что встречаемся мы тайно, — бормочет Иван, — когда у нас тут такой материал для фотосессий.
— Чё за гадость? — непонимающе облизывает губы Светлаков.
— Слушай, если тебе со мной не нравится — давай разойдёмся, но красиво, чтобы на развод позвать Меладзе и чтобы потом не отсиживаться в разных углах на совместных съёмках, зачем так грубо-то, — вздыхает Иван.
— Да я не про тебя, дурак что ли?
— Он самый.
— На губах у тебя гадость какая-то.
— А. Это гигиеничка со вкусом пломбира.
Сергей смотрит так — тяжело, осуждающе.
— Извини, я не знал, что она такая поганая на вкус для других, — Иван чуть смущается.
— А что, ни с кем не целовался без меня? — подначивает Сергей.
И стопорится от абсолютно серьёзного:
— Нет.
Машины наконец-то продвигаются на целых два квартала, чтобы снова замереть.
— Зачем вообще мазаться всякой дрянью… — тихо возмущается Сергей, чтобы хоть как-то заполнить пространство.
— Губы начали так нелепо трескаться ещё в морозы январские, помнишь, тогда Останкинская ещё заледенела вся, ну вот как-то и вошло в привычку.
О да, Сергей помнит.
Ваня его специально вечером сюда возил: давай посмотрим, как закатные лучи будут скользить по льду на стенах нашей любимой башни. Закатных лучей не случилось — сквозь лёд пробивалась, настойчиво и безуспешно, забывшая отключиться иллюминация. Огоньки, призванные украшать город, вгоняли его в большую тоску, и Москва вспоминала, что она кабацкая девочка, и танцевала на вымороженных каруселях под простудно-охрипшие голоса тех, кто всё бросил — и прежде всего себя. Останкинская грустно смотрела на танец, пыталась светить ярче — дорогая столица, смотри, я пытаюсь сделать твоё существование не таким болезненным — но сквозь наледь не получалось докричаться, и лёд буквально вымораживал горло, огоньки трескались, электричество сбоило. Белая зима всегда носит чёрный траур. Москва ей любуется (но танцует одна).
Это всё случается где-то там — а неудавшийся закат ловится в случайной квартире — уже не на льду, а на горячей коже, и губы кусаются не от мороза, но по любви.
— Плохие привычки у тебя, — заключает Сергей.
— Я ещё браслетики люблю, — обновляет Иван свой список грехов.
— Да ты много чего любишь. Или — кого.
Ваня задумывается. Уже не в первый раз они говорят о странном своём положении, но их женщины и дети — это что-то другое. Не то чтобы прикрытие, так, дружба с расширенным списком привилегий.
— И тебя в том числе, знаешь ведь.
Сергей улыбается. И знает, что у них с Ваней всё равно не они друг у друга на первом месте, а работа. И где-то между съёмками, людьми и зрителями робко втискиваются совместные побеги куда-то, которые и служат призрачным доказательством, что всё это между ними правда было, действительно есть и, скорее всего, снова будет.
— Надо нам на какие-нибудь заграничные съёмки, — предлагает Серёжа, — чтобы после тяжёлого трудового возвращаться друг к другу.
— Ого, ты такой романтик.
— А то ты не знаешь, — чуть дуется Сергей.
Ваня улыбается — знает он, всё знает, и в квартиру сегодня придётся влетать в лепестках и комплиментах.
— Ещё татуировки парные набьём, — развивает мысль Светлаков.
— С тобой так интересно жить.
— А что ещё будет, — загадочно сообщает Сергей.
(Ничего, наверное, не будет уже — только закат по уставшему городу и любовь, которой в жизни отведено немного места.)
Они снова стоят на красном, и у Серёжи как будто привычка теперь — целоваться, пока мир вокруг замер под кроваво-закатные отблески.
— Гадость же, — напоминает Ваня.
— Потерплю. Да и ты со мной пьяным целовался и не морщился, хотя я догадываюсь, как неприятно целоваться с тем, кто только что выпил.
— Если не заметил, я тебя обожаю всякого.
— Ох чёрт, Ваня, что ж ты делаешь-то такое, мы с тобой правда выберемся обратно в мир только в апреле.
Иван пожимает плечами: мир без них справится.
И тянется целоваться сам — под одобрительно празднично-красный.
И за красным скрываются повороты, затем — квартира, а потом — опускающийся день дураков — главный праздник страны — который в качестве розыгрыша задержится здесь на неделю.