Зонт

      «Генри, нет!» — истошный крик до сих пор временами эхом звучит в голове, будто со всех сил разрывая черепную коробку изнутри. Потом неизменно бьют по ушам два последовательных оглушающих выстрела, что обрывают последнюю нить самоконтроля, внутри тоже будто что-то обрывается: больно, опустошающе и безвозвратно, и меня клещами вырывает из сна, а собственные крики разрезают звенящую тишину комнаты. Кажется, скоро соседи начнут жаловаться на раздражающие звуки по ночам администрации, но сплю я редко. В первое время после твоей смерти вообще не спал, если быть совсем откровенным. Конечно, пока я находился в той маленькой больничке, мне кололи обезболивающее и снотворное, так что это, пожалуй, был один из тех немногих периодов в моей жизни, когда это мне удавалось хорошо. Пока я был там, твоя мама приходила, знаешь? Ты так похож на нее. По крайней мере, мне так показалось, пока я находился не совсем в сознании. Единственное, что я четко запомнил из этой встречи — у нее такие же глаза, как у тебя: умные, проницательные и холодные, даже когда в душе бурлит чертово море эмоций.       Всегда так восхищался этой чертой в тебе, а у меня никогда так не выходило. Но ты это и так прекрасно знаешь, не правда ли? Черт, конечно, ты все знаешь, знал тем вечером, когда безжалостно лишил себя (а вместе с тем и меня) жизни, когда в последний раз смотрел на меня своими прекрасными, будут они прокляты, голубыми глазами, знал, когда по несколько десятков раз за вечер ловил на себе мой непозволительно неосторожный взгляд, знал, когда я, краснея, одергивал неосмотрительно тянущуюся в твою сторону руку в те дни, когда той зимой мне становилось очень плохо, а ты, будто верный пес, всегда сидел у моей койки.       Ты сейчас сказал бы, что я вдаюсь в мелодраматизм, снова сентиментальничаю и показываю этим свою слабость, но знаешь, что, Генри? Мне плевать, мне уже глубоко плевать на то, что ты бы подумал, на то, что бы сказал или каким из своих фирменных холодных взглядов одарил бы меня в этот раз, потому что ты ЗАПУСТИЛ СЕБЕ В ГОЛОВУ ДВЕ, МАТЬ ТВОЮ, ПУЛИ! Ведь ты этого больше никогда не скажешь, я никогда больше не увижу твою несмешливо-снисходительную улыбку в ответ на какую-то философскую мысль, что я изреку по пьяни, ты никогда больше не поможешь мне с домашним заданием по проклятому греческому, не перескажешь с восхищением свой любимый отрывок из «Илиады», не будешь отчаянно разъяснять мне глухой ночью почему Гомер — величайший из всех когда-либо существовавших поэтов, не удивишься какому-то очевидному факту из современной истории (если так называть все, что случилось после завершения существования тобою обожаемой Древней Греции), что вызовет у меня неподдельную улыбку, а у тебя — сконфуженный взгляд и требование объяснений, что, возможно, позже перейдут в долгий увлекательный разговор. Ничего этого больше никогда не будет.       И я не могу с этим смириться, слышишь, не могу? Мне твердят со всех сторон, будто ты умер, будто тебя больше нет, ты уже давно лежишь в деревянном ящике под землей, но я в это не верю, я знаю, что ты не мог так просто уйти. Как ты сам однажды говорил: «Я предпочитаю думать об этом как о перераспределении материи». Ведь я же видел тебя, клянусь, видел, ты приходил ко мне в больницу, глядя на меня тяжелым, но, как бы немыслимо ни казалось говорить это о тебе, обеспокоенным взглядом, почти как прошлой зимой. С тех пор еще несколько раз ты соизволил показаться мне лишь во снах, и то — исключительно в кошмарных. Еще бы хоть раз, Генри, черт тебя дери, Винтер, мне нужно столько тебе сказать!       Из всех твоих вещей, помимо машины, которую ты любезно переписал на мое имя, я забрал твой зонт. Тот самый черный безумно дорогой зонт с металлическим (мне часто казалось, что золотым) наконечником, что ты неподходяще носил с собой всегда без исключения, кажется, совершенно не беспокоясь погодой и тем, насколько нелепо ты выглядел с ним в летние плюс двадцать пять. В моей памяти этот зонт стал неотъемлемой частью тебя, вместе с непозволительно умными мыслями и темными костюмами, так что после твоей смерти твоего «перераспределения материи» он стал для меня неким талисманом, напоминающим о тебе (как будто не все вокруг постоянно напоминало о тебе, конечно). Я, будто суеверный пожилой вермонтец, вечно таскал его с собой как глупый оберег, возил с собой в твоей машине, приходил с ним на занятия, каждой ночью бережно укладывал за кроватью, даже брал на эти бестолковые вечеринки, куда приходил только чтобы закинуться наркотиками в часто безуспешных попытках забыться.       А этим вечером, проснувшись с ужасной головной болью после очередной подобной вечеринки, с ужасом обнаружил, что его нигде нет. События предыдущей ночи вспоминались с огромным трудом, тяжело было даже предположить, кто организовывал эту вечеринку и где все это могло происходить. Пересиливая себя, я обыскал всю комнату, конечно, не нашел твой драгоценный зонтик, и уже думал заставить себя найти Джуди, чтобы попросить ту помочь с поисками, когда вдруг дверь прямо передо мной отворилась, и эта потребность в миг отпала. За порогом стоял ты. Со своим зонтом в руках.       — Прости, что без стука, — ты затворяешь дверь, абсолютно беспристрастно, будто это была обыденная встреча, как десятки нами проведенных. — Надеюсь, не помешал?       Я ошалело смотрю на тебя, пока ты, не обращая внимания на мой ступор, проходишь вглубь комнаты, присаживаясь на кресло возле окна. Зонт ты пристраиваешь, опирая на кресло, поджигаешь сигарету и делаешь глубокую затяжку, испытующе глядя на застывшего в проходе меня.       — Генри, — только и выдыхаю, пока присаживаюсь на кровать напротив тебя, не в силах стоять и сдерживать бешено бьющееся сердце.       — Я просто зашел отдать тебе это, — неопределенно махаешь сигаретой куда-то вниз, видимо, имея ввиду зонт. — Насколько я понимаю, теперь он принадлежит тебе.       Ты смотришь выжидающе, а я, наверное, чересчур долго и пораженно, судя по тому, как ты вдруг ухмыляешься, киваешь головой и вскидываешь бровь, мол: «ну, говори уже, раз так хотел». И я в который раз слушаюсь тебя, в душе проклиная себя за это, но не в силах противиться невольному желанию беспрекословно следовать всем твоим указаниям даже в такой мелочи, как разговор.       — Генри, ты умер, — глупо изрекаю я, а ты, кажется, сейчас рассмеешься, пустишь колкость, хотя во взгляде читается и тихое отчаяние.       — Всегда знал, что ты умный мальчик, — едва заметно слегка грустно улыбаясь, почти на автомате отвечаешь ты.       — И почему же ты здесь? Почему я вижу тебя сейчас прямо передо мной?       — Вообще-то я просто пришел занести тебе твою вещь. Надеялся, ты будешь рад меня видеть, но раз кроме подобных вопросов тебе нечего мне сказать, я уже, пожалуй, пойду.       Ты приподнимаешься с кресла, и в какой-то момент мне приходит мысль, что делаешь это специально, и на самом деле никуда не уйдешь так просто, но, будто боюсь, что ты сейчас же исчезнешь навсегда, я все равно судорожно подскакиваю, припечатывая ладонями твои предплечья к подлокотникам кресла, а телом нависаю сверху. Наверное, почти безумно глядя на находящееся непозволительно близко лицо напротив, я чувствую, как бешено колотится сердце, а горячее дыхание учащается. На несколько секунд мы застываем в этой немой позе, пока я окончательно тону в синем омуте твоих глаз, и вдруг, повинуясь внезапному порыву, наверняка вызванному кем-то из древнегреческих богов, наклоняюсь ближе и нагло целую тебя.       — Тandem*, — выдыхаешь ты, когда мы отрываемся друг от друга, и заливисто смеешься, властно притягивая меня для еще одного поцелуя и усаживая к себе на колени.

***

      На следующее утро я проснулся поздно: студенты уже давно вывалились на солнечную приуниверситетскую территорию, наслаждаясь на удивление хорошей погодой, цветущей природой и пением одиноких птиц. Чувствовал я себя как нельзя хорошо: казалось, все проблемы испарились, жизнь прекрасна, и прочая оптимистическая дурь лезла в голову. Перекатившись на другой бок, я обнаружил рядом с собой на кровати лишь смятые простыни и одиноко холодный матрас. Медленно стало приходить страшное осознание: неужели все это был просто странный сон, а ты все еще мертв? Приподнявшись на локтях, я обреченным взглядом окинул комнату.       Напротив кровати, аккуратно опертый на кресло, стоял твой зонт.