оставь свои обещания в прошлом

Глаза слипались от усталости и желания свернуть в сторону автобусной остановки, а не переулка, по которому можно было пройти к бару. В корне идиотская затея, но всё же лучше, чем возвращаться в по-прежнему пустую квартиру, от которой Бунину было до трясущихся в нервном ознобе рук тошно. И самое отвратительное — даже унять свои собственные руки, контролировать их, он не мог. Апофеоз неподвластности собственной жизни. Собранное за тридцать пять лет, — треть целую, — бинго. Проблемы в ещё подростковом возрасте — галочка. Неудачные влюблённости — галочка. Чуть ли не уничтожившие его длительные отношения — галочка. Глупая, бестолковая влюблённость в того, в кого влюбляться априори нельзя — галочка. Ненависть к собственной работе — галочка. К жизни — галочка. Определённо нужно что-то менять. Так продолжаться просто-напросто больше не может. Ещё чуть-чуть, кажется, и останется только в петлю лезть. От него не осталось совсем ничего. Где-то точно была совершена ошибка. Непоправимая, что ли. Дверь поддаётся удивительно легко, хотя ещё на прошлой неделе открывать её пришлось с трудом. Но на это внимание Ваня не обращает почти никакого. Так, маленькая отметочка в голове, привыкшей замечать и подмечать вообще всё на свете. Писательская. Зал полон. Пятница, поэтому это было даже ожидаемо и нисколько не удивило. Жаль только, что занять место подальше не удастся — все столики были заняты шумными компаниями. Не то чтобы Бунин был против них. Напротив, этот галдёж и пьяные вопли мало-помалу создавали иллюзию того, что жизнь вокруг кипит, что он с лёгкостью может влиться в эту жизнь, да только каждый раз Ян ощущал себя лишь наблюдателем на всём этом празднике жизни. Вообще везде. Будто он — просто выжатая основательно оболочка, а сознание блуждает где-то повсюду, рассматривая всех и цепляясь за всех, но никак не за себя. На себя было плевать. По-прежнему. Ваня проходит к деревянной барной стойке, уже местами грязной от крошек с гренками, что подавали к пиву, и каплями алкоголя, что по неосторожности проливали не совсем трезвые посетители. Пальто даже не расстегивает, потому что от двери к месту, где он сидит, будет дуть, а значит можно подмерзнуть, чего не хотелось. Да ещё и убрать куда-то пальто не представлялось возможным. Бунин из внутреннего кармана достает телефон, коротко смотря на время, а затем откладывая его экраном вниз на стол перед собой. Заказывает как обычно, даже не задумываясь. Виски. Пиво уже чуть ли не вызывало отвращение, и несмотря на горечь напитка покрепче, Ваня всё равно брал именно его. То ли мазохизм, то ли желание напиться побыстрее — черт его уже знает. Ян даже не пытался разобрать. Локтями уткнувшись в стол, Ваня запускает руки в волосы, тяжело и устало выдыхая, жмурясь и протирая лицо в ожидании, пока миловидная рыжая барменша наполнит бокал виски и пока не предложит ещё чего-нибудь, зная, что получит отрицательный ответ, но так положено. Как и назойливым консультантам в магазинам, так и барменам, и официантам — лишний раз донимать клиентов. А рыжая всё улыбается. Ей на вид лет двадцать пять, и она действительно привлекательна. Высокая, с яркими зелено-ореховыми глазами и россыпью веснушек на носу, словно только с обложки сошла. Улыбается, склонив голову чуть на бок, а в глазах явно мелькает интерес, который Яну уже не составляет никакой сложности распознать. Особенно учитывая, что интерес и не скрывается. Скучно. Не то. Со-овсем. Да уже и не нужно что-то. Несмотря на любовь к получению внимания, любовь к ненавязчивому и ни к чему не обязывающему флирту, заводить хоть какой-то разговор совершенно не было никакого желания. Хотелось только уравновешивающего спокойствия и, наверное, тишины. В непривычном значении и понимании данного слова. — Что-то случилось? — она протирает стакан белым платком, а Ваня только сейчас обращает внимание на «Вера» на бейджике, прицепленном к футболке на уровне груди. Идиотизм какой-то. Хочется только нервно усмехнуться и сразу послать девицу ко всем чертям. — Только что убегал от гонящейся за мной машины. Весь проспект меня преследовала, представляешь? А за рулём никого. Призрак, наверное, — Ваня выдавливает из себя ухмылку, а Вера закатывает глаза и тихо усмехается: — Шутник. Бунин пожимает плечами. По крайней мере, мягко дал понять, что разговоры его не интересуют, и «Вера» намёк уловила, отходя в сторону и протирая барную стойку у железных кранов, откуда разливала пиво по пинтам. Коснувшись губами края бокала, Ян делает маленький, но обжигающий глоток, совсем не морщась, потому что даже это жжение стало привычным. — Ты всех так мягко отшиваешь, или только тех, кто приглянулся? — слышится сбоку, по правую руку от Бунина. Голос незнакомый, как и, собственно, его обладатель. Ваня непонимающе хмурится, так и не опуская бокал. Взгляд тут же пробегается по лицу напротив, отмечая только какое-то насмешливое выражение. Маску, пожалуй, и совершенно ничего более. На нём что, написано, что можно сегодня доканывать? Что он по неведомой специальной акции сегодня игрушка для моральной отдушины? — А ты с каких пор со старшими на «ты»? Или нынешнее поколение совсем забывает о приличиях? — незнакомец и вовсе фыркает, приподнимая темные брови вверх, а после заливается тихим смехом, отставляя свой напиток. — Очень-то ты о приличиях помнил, когда ко мне в рот языком лез. В голову тут же приходит только один вопрос — «что ты несёшь?», но озвучивать его Ваня не собирается, пусть и этот вопрос сам по себе отражается на бунинском выражении лица. Попытка понять чужие слова и связать их с судорожно выпотрошенными из общей кучи воспоминаниями занимает времени больше чем хотелось бы. — Что, совсем не узнал? Незнакомец залпом опустошает стакан, отвернувшись на пару секунд, а Ваня вглядывается опять, пытаясь разобрать чужие черты лица. И как только сопоставляет, что-то внутри переворачивается. А парень всё наблюдает за изменяющимся в осознании выражением ваниного лица. Действительно — узнает. И по-прежнему большие карие глаза, и чуть вздёрнутый нос, и тонко очерченные губы, и взлохмаченные тёмно-каштановые волосы. Блять. Сплошной список неприличных ругательств проносится перед глазами, пока Ян наблюдает за тем, как совсем повзрослевший, изменившийся и возмужавший Лермонтов, отрастивший усы, с лёгкой улыбкой глядит на Бунина в ответ. Он-то, конечно, узнал Ваню сразу. Ваня и не изменился почти. А вот Миша — более чем. И голос стал ниже в том числе. Сколько ему, двадцать четыре? — Миша? — Шерлок из тебя никудышный, Вань. А ведь мишин подарок-то он прочитал от корки до корки. Только, видимо, совсем ничему не учится. Ни в отношениях, ни в саморазвитии. Улыбка у него как обычно — радостная, а взгляд как всегда где-то в глубине души грустный. Как всегда. Кажется, за те несколько месяцев Ян изучил его от и до, переворошив всю душу семнадцатилетнего пацанёнка, а потом вынужденно оставив его самого разбираться со своими чувствами. По-другому и нельзя было. Совсем. Несмотря на стойкое ощущение даже спустя шесть, почти семь лет того, что отпустить Мишу было ошибкой. Мишу — последний якорь в этой заунывной жизни. Ян распахнутыми глазами рассматривает Лермонтова, не находя ни единого слова, чтобы сказать. Бунин явно не был готов к встрече, особенно спустя столько лет. Легче было списать это всё на алкоголь, но не разбираться с приветом из прошлого и не разгребать свои мысли, которые явно будут истерично вертеться в голове, когда Ян останется наедине с собой. — Погоди, что ты тут делаешь? — Ваня разворачивается совсем, забывая про свою былую усталость и вымученность. — Пью. Отдыхаю. Очевидно же, — усмехается. — Ты же вроде хотел в Москву уехать. Хотел уехать вообще куда-нибудь подальше или колесить по миру. Что ты в Питере-то делаешь? Щелк — что-то внутри вновь замыкается, издавая неразборчивый звук. Хотел ведь, хотел ближе к солнцу уехать из гадкого, облитого серой краской Питера, а по итогу остался репетиторствовать и существовать. — Решил остаться, — пожимает плечами неопределенно, качая головой. Мишина улыбка постепенно сползает. Понимает и без слов всё. — А ты? Поступил? — Ну, на лингвистический. — Ты же на филолога хотел. — Хотел, — Лермонтов ненадолго отводит взгляд вниз, также покачивая головой. Мечты не сбываются, а ванино обещанное «всё хорошо» так и осталось лишь фразой, сказанной когда-то давно, чтобы просто хотя бы ненадолго спасти тонущего в окружающей тьме Мишу. И Миша, осознав и переосмыслив очень многое за годы, понял, что Ян, на самом-то деле, очень сильно ему тогда помог и что Ян его действительно спасал. — Но ты же знаешь, как оно бывает.  — А сейчас что? — А сейчас… Фриланс? Не нашел пока что-то определённое. Да и такая работа устраивает пока что. На жизнь хватает — и ладно. Вопросов, на самом-то деле, к Мише было очень много. Хотелось узнать обо всём, что происходило и происходит в его жизни, хотелось вновь шутить и смеяться с ним как было когда-то. С Мишей было легко, несмотря на то, что лёгким по характеру Лермонтов никогда не был, и это то, чего Ване слишком остро и искренне не хватало всё время. — Ты всё ещё пишешь? — Лермонтов, спустившись со стула, пересаживается на тот стул, что разделял их, чтобы говорить спокойнее и чтобы разглядеть Ваню лучше. — Пишу, — Бунин кивает. — А ты? Лермонтов так же кивает. Напряжение, нарастающее в воздухе, становится слишком ощутимым. После того разговора они даже не переписывались — просто оборвали контакты на чертовых шесть лет, даже и не надеясь, что когда-то встретятся вновь. Бесконечное «а ты?» как показатель образовавшейся пропасти между ними. Бесконечное «а ты?» без той глубинной искренности в ответах, что была ранее. Да её и, пожалуй, после разбитых друг другу сердец не добиться. Ваня бы, может, и хотел, но понимает, насколько утопичны его мечты и что как прежде уже не будет никогда. А уж тем более понимал, что вновь лезть в жизнь пацана будет лишним. Проще всего — разойтись опять и забыть вообще об этой встрече. Только вряд ли смогут. — А... как ты вообще? — Бунин спрашивает вполголоса, заглядывая в мишины глаза, будто там можно было найти ответ. Там не было ничего. Возможно, какая-то притупленная глухая боль, скука. Не более. И Ваня не знает, кого благодарить за то, что в них нет обиды на него. Миша пожимает плечами. — Как обычно. Держусь, борюсь, смеюсь. Как-то так, — парень невесело хмыкает и тут же отводит взгляд куда-то в сторону ваниного бокала. Убегает. — Слушай, мне стоило бы идти. Меня ждут, а я и так засиделся. И ведь правда — убегает. Но Ваня прекрасно понимает, почему Миша уходит так быстро. И держать не собирается. Ни тогда, ни сейчас. У них не было общей дороги. Ни в тот раз, ни сейчас. А даже если и была эфемерная возможность поступить по-другому шесть лет назад, то ничем хорошим бы это не закончилось. Сейчас этой возможности не было и в принципе. — Извини, я правда бы хотел поговорить, — Бунин хмыкает и дёргано улыбается уголком губ. Формальные фразы. Миша совсем изменился. — Но не могу. Потом как-нибудь встретимся. Надеюсь. Лермонтов делано уверенно и приободряюще улыбается, поднимаясь уже окончательно со стула и отправляя руки в карманы своего пальто. — Конечно, — Ян кивает, понимая, что намеренно никто из них искать встречи не будет. Ни к чему. В этом нет никакого смысла и незачем ворошить прошлое. Прошлое должно оставаться прошлым и никак иначе. — Тогда… до встречи? Миша спиной делает шаг назад, поджимая губы в подобие улыбки и так же, как и Ваня, кивая. Возможно, не увидятся они уже никогда. Судьба подкинула возможность, от которой оба добровольно отказались. Третьих шансов не даёт никто. — До встречи, Иван Алексеевич.