История под соусом подробностей

Меня зовут Артур Уэлсли. Но вы, конечно же, знаете меня как герцога Веллингтона — смелого полководца, политического деятеля и все такое прочее-прочее… Нет смысла говорить о своих военных кампаниях, вы и так прекрасно все знаете и про Индию, и про Испанию. И про Ватерлоо, несомненно. Признайтесь, вам не интересны мои победы. Одевшись в них, как в самый дорогой плащ из легкой струящейся ткани, я стал вызывать у вас интерес не как военный, так ведь? Да, я знаю, вам интересна вся подноготная, моя личная жизнь, интересны имена женщин, лежавших рядом со мной, интересны интриги, которые я плел. Что ж, на этой исповеди у меня от вас секретов нет. Да, наверное, это, все же, исповедь, как бы странно сие ни звучало. Я никогда не каялся и никогда не божился, не страшился высшего суда, а теперь — о, Боже, как смешно — исповедуюсь. Но не перед Богом. И не вздумайте обольщаться, я исповедуюсь и не вам! Я исповедуюсь самому себе. Итак, интриг я не плел, а женщин рядом со мной бывало слишком много за время военных походов, что их имен я банально не упомню. Что уж скрывать, имен многих из них я даже и не знал. Кто их нас не изменял женам? И какая жена не изменяла нам? Редкая. Вам ведь интересно что-то куда более грязное и потаенное, не скрывайте, я вижу вас насквозь, как видел сотни остальных — человек тянется ко всему самому, как это говорят французы, декадентскому. У меня перед собой секретов нет, и я расскажу все, как есть. Все самое потаенное, грязное. Декадентское. Если с женщинами все понятно, то, возникает вопрос, а не любил ли я мужчин? Нет, не любил. Но это не значит, что я с ними не спал. Ага, вот он! Вот этот огонек интереса и любопытства в ваших глазах, я вижу его, вас воспламенила одна только мысль о чем-то запретном, вы уже горите жаждой узнать подробности всей этой гнусной истории, вы хотите услышать это. Что ж, слушайте и впитывайте, запоминайте, чтобы потом не суметь переварить — эта пища вам не по зубам, так ведь? Как же такое может быть: герцог Веллингтон, победитель Наполеона, герой Испании, спал с мужчиной. Вы уже положили этот кусок в рот? А теперь попробуйте разжевать, уверяю вас, в своем неверии вы сломаете себе зубы, а мне останется только со смехом откинуться на спинку своего крайне удобного кресла. Привезенного из Франции кстати. Что ж, пока вы жуете, я буду поливать блюдо этой новости соусом подробностей, дабы на язык легло вкуснее. Имя человека, которое я сейчас назову, знакомо вам, но, я уверен, оно весьма и весьма удивит вас в контексте всего вышесказанного, оно станет главным украшением блюда, об которое вы сейчас ломаете зубы и режете языки. Пусть это имя встанет у вас костью поперек горла. Мишель Ней. Ого, господа, вы даже перестали жевать. Да, примерно такой реакции я и ожидал. Вы, наверное, больше ожидали услышать имя какого-нибудь из моих адъютантов или, на крайний случай, нашего дорогого императора Наполеона. Ох, простите мне. Я имел ввиду Бывшего императора… Так оно и есть. Я не оговорился. Имя того мужчины — Мишель Ней, это тот самый герцог Эльхингенский и князь Москворецкий, это тот самый Храбрейший из храбрых, пылающий маршал, рыжий Мишель и как вы там еще его зовете — всего и не упомнишь. В тот вечер, когда он оказался на моей кровати он был для меня никем. Совершенно. Вы не представляете, насколько я обезличил его, не представляете, насколько мне было плевать, кто он есть такой. Но, наверное, вы жаждете подробностей в больших количествах, так? Не переживайте, господа, я дам вам их. Стоит оговориться, что началось это все еще в Испании, когда я увидел его в подзорную трубу, а после гонялся за ним по всей стране, по болотам и захолустьям, а он уходил и уходил, увиливал, как увиливают эти рыжие плутовки лисицы, обманывая гончих псов взмахом своего хвоста. Как я злился! Как я ненавидел его и хотел, чтобы эта рыжая клякса навсегда исчезла с линзы моей подзорной трубы, но он все оставался, держался и, черт бы его подрал, ухмылялся! А что потом? А потом, наконец-то, он ушел из Испании, но удовлетворения от этого не было никакого, мне было теперь недостаточно избавиться от его присутствия! Я хотел убрать его сам, хотел сделать все своими собственными руками, хотел сломать, стереть в порошок, хотел разорвать в клочья, вцепиться зубами и держать, пока не задохнется я… я превратился в охотничьего пса, желанная добыча которого вильнула между деревьев и скрылась где-то в чащах леса! Простите мне мою эмоциональность, господа, иначе я не могу, вспоминая о нем. В Нее в самом было слишком много эмоций, говорили, что иной раз с ним невозможно было вести разговоры из-за его эмоциональной грубости. Кажется, впечатление о нем еще делал и его немецкий акцент, совершенно отвратительный, к слову. Впрочем, сложно сказать, что в нем было мне не отвратительно: я ненавидел его ухмылку, ненавидел рыжие волосы, особенно, когда хватал их и крепко сжимал, ненавидел глаза, особенно, когда смотрел в них, ненавидел его веснушчатые плечи, особенно, когда впивался в них зубами… Я ненавидел его всего, все в нем было мерзко и отвратительно, во всем было это естество человека, который не желает мне покориться. Впрочем, он спешил ответить мне взаимностью. Он совершенно точно не испытывал ко мне симпатии. Наверное, именно потому все, о чем я сейчас рассказываю, случилось именно сейчас. Это был Париж, близился тысяча восемьсот пятнадцатый, да-да, тот самый год, ставший для меня триумфальным. Очередной прием при дворе короля, все, как полагается, танцы, выпивка. И, конечно же, верхушка общества и светские беседы. До этого я бывал на подобных приемах ни раз, наблюдал за всеми украдкой, с кем-то подолгу болтал и так далее, впрочем, ничего необычного не происходило. Ней тоже был там, бросал на меня презрительные взгляды, но с огромной охотой хвастался тем, как он уговорил императора отречься. Что ж, не могу не признать, за это я был ему благодарен. Наверняка все вы знаете, в каком порыве от новости об отречении я танцевал фламенко, отбивая каблуками и щелкая пальцами. Кто бы знал, что за этим танцем опять стоял он. Ней. Но тот вечер был каким-то иным. Я не вспоминал свой танец и не слышал хвастливых речей. Нея на нем не было. А почему? А все просто — его бахвальство и показная преданность Бурбонам была настолько помпезной, что выглядела идиотски и весь Париж не преминул начать сочинять о нем анекдоты. Кажется, это пошатнуло его, он и сам начал понимать, кто он такой. Лжец и приспособленец. Он запутался в своей лжи и каждое появление в свете становилось для него актом бичевания, он будто оказывался на аутодафе, ему становилось дурно. А мне стало еще дурнее, когда я не увидел его. Черт, все было настолько отвратительно, мне не на кого было отвлечься, не над кем было зло и ядовито посмеяться про себя, не было этого отвратительного рыжего пятна! Когда он появился снова, то мне становилось еще паршивее. Он не говорил и не бахвалился, только молча пил вино, стоя в стороне и опустив голову, как подсудимый. Его, судя по всему, тошнило от самого себя. А потом, классика. Бал, мы танцуем русскую кадриль, дабы уважить императора Александра, мы смеемся, в ушах звенит женский смех, взлетают подолы их платьев, цокают каблучки и все такое прочее, все кружится, вертится, мешается в одно непонятное месиво, в водоворот музыки и голосов, который крутит, крутит, крутит. Так крутит снежная лавина, которая захватывает и начинает швырять из стороны в сторону, а ты уже и не понимаешь, где верх, где низ. Ты не понимаешь ничего, но тут тебя за локоть хватает чья-то рука… Да, меня схватил он, Ней, вытянул из танца, и танец этот перерос в бешеную пляску, охваченную неясным экстазом, я вцепился в его плечи, впился взглядом в его глаза, вонзился во все его естество своим присутствием, и в следующий момент вихрем вытянул его из зала, а там — по улице, по улице, я тащил его за руку как свою добычу, а он несся за мной, ничего не спрашивая и ничего не говоря. Что это было, спросите вы? Если бы я сам знал. Меня вела ненависть к этому человеку, вело закоренелое желание стереть его в прах, а он… Он, видимо, попросту хотел забыться в самом сильном чувстве — в ответной ненависти. Это, должно быть, влекло нас обоих в постель. Вам это кажется нелогичным и забавным? Будет вам, господа, в ваш ли век не понимать того, о чем я говорю. Господа, у вас есть этот ваш Фрейд, он растолкует все куда лучше меня. Секс — это куда больше, чем средство продолжения рода. Это удовлетворение, это самоутверждение, это власть, это подчинение, все чувства сходятся в одном, в плотском желании, в сексе, простите меня за это слово, сам его не люблю. Как-то слишком уж сухо звучит, что ли. Впрочем, вы ведь здесь не за тем, чтобы узнать, как звучит это слово и что говорил герр Фрейд. Вот, после того, как я попытался перевести все на язык сексологии, думаю, можно продолжить и языком нормальным, человечьим. Я втащил его в свои апартаменты, озверевше срывая все одежды, срывая покровы — его мундир, в котором он рисовался теперь уже пэром Парижа, его рубашку, штаны, чулки. Он предстал передо мной такой, какой он был, без лишнего пафоса и официоза, лежал на моей кровати совершенно открытый для любого взгляда и любого действия. Ней не смотрел на меня, не ухмылялся, как в Испании, а мне того было и не нужно. Одним резким движением я перевернул его на живот, вздернул его бедра и, схватив за волосы, вжал лицом в постель. Господа, не нужно на меня так смотреть, жуйте, жуйте. Я понимаю вас, но спешу сообщить, что он сам пришел ко мне за этим, он знал, как все будет, понимал это и, я более, чем уверен, что он хотел именно это. Да, в этот момент он ненавидел меня так, как никогда, его тошнило от меня, ему было мерзко и стыдно. Но он не думал о своем предательстве, не думал о Наполеоне, полностью концентрируясь на физических ощущениях. Он пришел ко мне как к спасителю. То, что я делал с ним было для него благодатью, равно как и для меня. Я заламывал ему руки, выкручивал пальцы, царапал его спину, кусал плечи до крови, я брал его, я владел им, я имел его так, как не имел даже самую распоследнюю шлюху. Как себя вел он? Если честно, господа, то мне было совершенно плевать на это. Я помню его сдавленные стоны и короткие вскрики, которые он не мог удержать время от времени. Он ничему не противился, казалось, ему было абсолютно все равно, его не трогало ничего из того, что я с ним делал. Хах, это было даже обидно в какой-то мере. Ну, я думаю, вы понимаете это чувство, когда ты делаешь что-то эдакое, выходишь из себя, стараешься, а на это не реагируют. Обидно, будто все старания впустую. Я сыпал оскорблениями, даже что-то умудрился сказать по-немецки, какое-то ругательство, которое я слышал от Блюхера, но сам не понимал его точного значения. Надеюсь, что оно хоть как-то задело его. Сколько все это длилось — черт его знает. Я выжал себя полностью, измотал, но результат стоил того. Я получил свое. Ней — свое. Он лежал рядом, отвернувшись от меня, а я смотрел в его спину, как тогда, в Испании, когда он убегал от меня. Его искусанные плечи изредка подрагивали, тут я уже не понимал отчего и не интересовался. Мне было плевать на то, что он чувствовал, плевать на него в целом. Господа, скажите мне, кто из вас заботился о чувствах проститутки, с которой переспал? Кого из вас волновало, что она думает и как ощущает себя? Вы не в праве осудить меня, более того, вы сами понимаете, кто такой Ней для меня. Он мой враг. И врагом остался, утром я пытался выбить из него эмоции, вырывал слова и, стоит признать, того, что произошло между нами утром, он уже совершенно не желал. Это было мое желание. Раз он явился ко мне, пусть терпит — так я думал. И не испытываю ни малейшего угрызения совести, к слову. Я ни о чем не жалею, а чего мне жалеть? Разве что только того, что я не вышвырнул его за дверь, позволил отлежаться и привести себя в порядок. Ну, или что попросту не пристрелил его в постели, дабы потом было меньше мороки при Ватерлоо и после, когда его жена пришла ко мне с мольбами замолвить за осужденного на расстрел мужа слово. Я замолвил? Нет. Впрочем, это и так ясно, мне достаточно было одного слова, чтобы увести его от расстрельной стены, но могила на Пер-Лашез даст вам понять четко, что слова от меня не последовало совершенно никакого. Что ж, господа, это все подробности. Вот перед вами он — Мишель Ней, такой, каким я его обрисовал, та фигура, которую вы не ждали увидеть. Но это он и это, как я говорил, главное блюдо. Вы прожевали? А теперь проглотите.