на поражение

      Впервые они встречаются ранней весной, в середине марта.       На улице до сих пор холодно и морозно, но не настолько, чтобы затворничать дома, зябко укутываясь в плед и наблюдая за пережитками бушующей февральской метели с дивана. Кеноби тридцать восемь, он взрослый и успешный человек, добившийся всего того, чего он искренне желал и к чему стремился. Оби-Ван уже давно не капризный ребенок, не мальчик, играющий в песочнице красной машинкой и лопаткой, не подросток, охваченный пубертатным периодом. Но жгучая, слепая ненависть к зиме не отпускает его даже спустя десятки лет. Зато сейчас, когда освежающий ветер путается в отросших волосах мужчины и развевает развязанный шарф на его бледной шее, такая погода кажется, что ни на есть правильной. Он держит в руках бумажный стаканчик с кофе, который согревает и даже приятно обжигает замерзшие ладони. Русые пряди, в хаотичном порядке лежащие на голове, под лучами солнца отливают яркой рыжиной. Оби-Ван поправляет очки на переносице и, входя в университет, радушно улыбается.       Собственный кабинет воспринимается Кеноби, как нечто удивительное. Мужчина подставляет веснушчатое лицо навстречу горячим, теплым лучам, широко распахивая полукруглые окна и зажмуривая небесные, голубые глаза с поволокой. Несколько бумаг слетают с подоконника, рассеиваясь по деревянному полу.       Когда-то во владении Оби-Вана был лишь грязный матрац в каморке, настольная лампа, по которой с некоторой периодичностью приходилось бить для необходимого света, и три детектива, подаренные за полгода до смерти отца. Теперь у него есть все: целая библиотека с теми книгами, о которых раньше он и мечтать не смел, большая винтажная кровать и две, в любой момент регулируемых, лампы. Теперь у него есть кабинет, куда, ему до сих пор самому не верится, приходят студенты, внимательно слушают его лекции и сдают сессию в начале приветливого апреля. Редкими, неведомыми моментами Кеноби не может привыкнуть, признать, что все это происходит в реальном мире, в реальном месте и в реальном времени.       Конечно, согласиться с тем, что преподавать латынь было пределом его мечтаний, Оби-Ван совершенно не мог. Книги служили единственным утешением на протяжение всех сопутствующих тяжелых дней, идущих по пятам, и было бы логично связать и без того неудавшуюся жизнь с этим, посвятить всего себя литературному делу, увязнуть в нем. Например, быть писателем или работать в каком-нибудь перспективном издательстве в центре Нью-Йорка. Но возможности о позволении такой роскоши у него, увы, не было. Обучение стоило бешеных денег, а их семье порой не хватало и на банку молока с упаковкой печенья, что уж говорить о дорогостоящей учебе в университете. Пришлось поступать туда, куда он мог поступить, откладывая свои желания в дальний ящик, на потом, даже если это претило всем дальнейшим планам в грядущем будущем. И все-таки, вопреки трудностям, латинский язык нравился ему. Он казался необычным, запоминающимся и красивым. Кеноби любил рассказывать матери о новых словах, фразах или читать отрывки из книги, взятой в городской библиотеке. Благодаря своей отличной способности быстро усваивать материал, запоминать новое, трудиться и выполнять любую работу, Оби-Ван был лучшим студентом своего потока. А теперь стал превосходным и уважаемым преподавателем этого университета.       Спустя время, он всецело точно может сказать, что не жалеет о своем непростом выборе.       Пол противно скрипит, постылым звуком вышибая сумбурные мысли из головы, стоит мужчине сесть на колени, пытаясь подобрать документы, разбросанные по паркету.       У Оби-Вана есть все фрагменты, куски мозаики для полноценного счастья, но что-то гложет, не дает сделать и глотка свежего воздуха. Оно, без зазрения совести, тревожит и без того мнимое спокойствие, выгрызает громадную дыру в груди. «Быть счастливым — дело не из легких», — думает он, не собираясь признаваться в своем страхе. Всю свою жизнь Кеноби был одинок. Возможность быть с кем-то бросается на него, захватывая своими цепкими ручищами, но в этом, верно, и состоит глупость людей — отказываться от тех даров, которые им просто-напросто необходимы. Отношения — это тяжело. Оби-Ван знает данный факт не понаслышке. Делиться каждой печалью и радостью, привязываться, доверять, открывать душу и сердце, все это — кратковременная ложка меда в бочке дегтя. Ему страшно. Страшно быть любимым кем-то и, что самое главное — любить. У Кеноби нет времени на проказу и детскую шалость. С понедельника по пятницу — работа, с субботу по воскресенье — проверка заданий. В лучшем случае, из университета, по будням, его выгоняет охранник, уставший от всех выходок Оби-Вана. Дорога до дома занимает два часа, а потом сил не остается даже на перекус, не то что на полноценный ужин в одиннадцать ночи.       Временами он выглядит, как настоящий мертвец. И сказать, что студентов, коллег пугает это — не сказать ничего. Кеноби всегда и на всех смотрит одинаково. Кеноби глядит так, будто видит все внутри: каждый поступок, движение, каждое слово, сказанное или, наоборот, невысказанное вслух. Но когда этот взгляд, усталый и недоуменный, внезапно останавливается на ком-то, становится не по себе. У мужчины лиловые синяки под глазами, бледная кожа и вечно трясущиеся руки, а ещё обмороки и стабильные отношения с белоснежным унитазом на два фронта — в доме и на работе. По сравнению с этим, постоянные порезы о бумагу кажутся чем-то безобидными, забавными и мелочными. Оби-Вану Кеноби тяжело. Однако жалеть себя — не его прерогатива и дополнительная льгота. Сетовать на сложившуюся ситуацию, к счастью, тоже не хочется.       Оби-Ван глубоко вздыхает, сметая ладонями каждую записку, бумажку, лист, упавший на пол и окруживший его, по ощущениям, со всех сторон. Документы, документы, документы. Их слишком много и ему действительно не хочется снова перебирать бумагу, аккуратно, бережно складывать только из-за того, что он хорошенько не подумал, прежде чем открывать окно нараспашку. Все это — апатия и усталость, затягивающая петлю на шее. Неспокойные мысли кружат вокруг него, словно рой пчел, не давая заняться чем-нибудь таким, что принесло бы долгожданный отдых, успокоение и освобождение. Буквы на белой бумаге расплываются в пятна, но громко хлопнувшая дверь выводит Кеноби из состояния анабиоза. Образовавшийся сквозняк устраивает акт саботажа вновь, отчего листы снова оказываются разбросаны по всему кабинету. Оби-Ван поправляет спадающую на глаза челку, быстрым движением натягивает очки на голову, закрепляя волосы оправой и пытаясь найти взглядом виновника этого маленького преступления. — Aede tua magnus, aliena sis velut agnus, — в привычной сардонической манере высказывается Кеноби, слегка сощурив глаза.       Виновником оказывается молодой парнишка, лет двадцати двух, который по виду ещё недавно дергал девчонок за косички и не мог сложить два и два (Оби-Ван знает это по себе). У него красивые кудрявые волосы, едва касающиеся плеч, и добрая-добрая улыбка. Он поправляет лямку коричневого рюкзака и сильнее поджимает кипу листов под мышкой. Из-за темной, черной одежды внешний вид сразу приобретает траурный характер, а в глазах, что странно, начинает рябить яркими красками. Внимание сразу же привлекают острые скулы и шрам от виска до щеки. Кеноби моментально, интуитивно перебирает в уме всех своих студентов, но вспомнить этого, даже после множества попыток, не может. Они молчат приблизительно минуту, рассматривая друг друга с головы до ног, пока незнакомец не делает громадный шаг вперед, протягивая ладонь. «Сюрприз в сюрпризе», — анализирует мужчина, принимая протезированную руку. Она обдает его неприятным холодом, но Оби-Ван, теряясь лишь на секунду, тоскливо обводит протез взглядом, отпуская с разумным решением промолчать. Не стоит будить лихо, пока оно тихо. Однако сожаление о том, что когда-то произошло, отдав горькие последствия с собой после, болезненно бьет по голове кувалдой. — Здравствуйте, магистр Кеноби. Я Энакин, Энакин Скайуокер, — весело представляется он. — Извините, не понимаю итальянский.       Наверное, чтобы описать свое негодование, Оби-Вану не хватило бы всех слов в мире. Он вдруг резко замирает, забывая про прежние эмоции и недовольно глядя на своего гостя. Энакин замирает так же внезапно, пытаясь понять, что сказал или сделал не так, но все догадки начинают казаться ему какими-то до ужаса нелепыми или нелогичными. Потому что, что можно было сделать не так, находясь в кабинете всего лишь три-четыре минуты? — Эм… Испанский? — начинает предполагать он после затянувшегося молчания, — Может, французский? — Не стоит, — не выдерживает Кеноби, — не ставьте себя в ещё более неловкое положение.       Скайуокер смеется громко и оглушительно, подмечает про себя Оби-Ван. Такая открытость и искренность поражает его, отчего он сам начинает широко, но сдержанно улыбаться в ответ. Энакин чем-то напоминает ребенка, который застрял не в своем теле, но вполне приспособился к этому необычному явлению. Что поражает Кеноби ещё сильнее — это поступок молодого человека. Он совершенно молча собирает листы по всему кабинету (даже те, которые закатились под шкафы и стол), поправляет их протезом и ровной стопкой складывает на подоконник. Оби-Ван, словно завороженный, наблюдает за всеми действиями. И, когда «помощник» встает напротив него, Кеноби благодарно кивает и, садясь за рабочее место, легким движением руки указывает на стул напротив. Энакин вальяжно плюхается в него, задевая что-то ногой и намертво цепляясь за свои вещи. Едва Оби-Ван успевает сказать что-то, Скайуокер бесцеремонно обрывает его на полуслове. — Я, в общем-то, от Асоки. Она сказала, что я могу обратиться к Вам по поводу редактирования произведений, — сумбурно выдает он, почесывая шрам на лице и решая не раскрывать всего того, что на самом деле наговорила ему Тано, — и что Вы — лучший в этом деле. Конечно, не забесплатно, — зачем-то добавляет Энакин в конце.       Следующие тридцать минут проходят совершенно незаметно, но Кеноби абсолютно точно замечает, что Скайуокер — мастер по переливанию из пустого в порожнее. Они разговаривают о пьесе, написанной Энакином, и о том, что конкретно он хочет от Оби-Вана. Ничего нового Скайуокер для Кеноби не открывает, но тот учтиво кивает через раз, подпирая подбородок сложенными руками и неотрывно глядя на вишневое дерево за окном, будто оно самое интересное, что видел Оби-Ван в своей жизни. Под конец новые знакомые обмениваются номерами. Кеноби предлагает встретиться на нейтральной территории после того, как прочитает произведение, предложенное на редактирование, и они смогут обсудить все детали. Уходя, Энакин крепко пожимает руку и оставляет папку, вытащенную из рюкзака. Когда дверь хлопает, листы с подоконника снова разлетаются.       Пройдут годы прежде, чем Оби-Ван начнет вспоминать это с болезненной улыбкой и горькими слезами.

***

      Трель телефонного звонка встречает заснувшего Кеноби чудесным ощущением надетого алюминиевого ведра, по которому со всей силой и превеликой радостью бьют металлической лопатой. Былая идея прилечь на минутку кажется до жути безрассудной. У него затекшая рука, упрямо отказывающаяся нормально функционировать и делать какие-либо движения, уже красная щека с хорошо пропечатанным узором от черного кардигана, который Оби-Ван наспех надел из-за холода в кабинете, обычно появляющегося по вечерам, и стонущая боль в пояснице. И это меньшее из всех сувениров кратковременного сна. Мужчина оглядывается по сторонам. Пытаясь найти часы, зацепиться за них взглядом, усердно сфокусироваться на бегущих стрелках, Оби-Ван понимает лишь то, что абсолютно дезориентирован. Проверять творческие работы всегда трудно, это несомненно отнимает много сил и времени. По правде сказать, быть преподавателем тоже трудно. Но ничто (и, наверное, никогда) не сравнится в его жизни с даром учиться и учить других.       Живот, от долгого голодания и всего лишь одной съеденной перед первой лекцией конфетой, урчит настолько громко, что находись Кеноби в компании или среди студентов, такое представление было бы неловким и смешным одновременно. Определив свой организм, как гнусного предателя, Оби-Ван начинает озираться на мозолистые конопатые руки, замечая забавный прямоугольник из едва заметных родинок. Пытаясь отыскать ответы на волнующие, назойливые, ковыряющие в душе громадные дыры вопросы, он незатейливо водит по четырем крапинкам, соединяя, словно созвездия. Способ, что и требовалось ожидать, оказывается странным и абсолютно нерабочим. Поэтому мужчина, еле волоча ноги, ковыляет до лаборантской, где прячет свою банку кофе от коллег-друзей, пытающихся посягнуть на неё.       На часах начало девятого. Кеноби прекрасно знает: сейчас — самое подходящее время для того, чтобы забрать вещи, работы студентов, надеть пальто и поехать к себе домой, вприпрыжку скача до метро. Но дома, что греха таить, Оби-Вану находиться совершенно не хочется. Несмотря на то, что студия, в которой он живет уже пятый год, кажется ему чем-то близким и родным, пребывать там одному приравнивается к самой ужасной пытке из средневековья. Ещё немного, и на стенах начнут появляться перечёркнутые палочки, ликующе ознаменовавшие конец месяца, года в жуткой темнице.       В его скромном обители может появится все, что угодно для беспокойной, мечущейся души. Он мог бы поставить джакузи прямо посередине кухни, выбрать красивые, изящные стеллажи для книг, повесить самые дорогие картины или сделать целый бар с любимыми напитками. Разве что на крайний случай устроить системный парк-сафари в комнатном закоулке. Увы, за такое долгое время в углах до сих пор стоят коробки, которые нужно было разобрать ещё несколько лет назад, а вместо большой двуспальной кровати он, как и прежде, предпочитает выбирать полуразваленный диван, едва стоящий на ножках. Чудно, что он не разваливается прямо под хозяином во время сна, превращаясь в груду обломков. Ну, а что уж говорить о содранных обоях за креплением для верхней одежды и отломанной плитке в ванной комнате рядом с трубами. Возможно, кому-нибудь (кто был бы дорог Оби-Вану) было бы под силу вдохнуть в это место полноценную жизнь и навести порядок. Но переступать через свои принципы, с которыми он привык жить и мириться, — не калачом поманить. Поэтому квартира, по истечении долгого время, гордо остается точным олицетворением направления — сюрреализм.       Гораздо проще раздражать коллег и сотрудников университета, которым приходится ежедневно, как по расписанию, одаривать волшебным пинком Кеноби, лишь бы он не сидел на работе, подпирая собой стул, стол, стены, не держал тяжелое здание на своих хрупких плечах и не придумывал любые возможные отмазки, чтобы остаться здесь. Гораздо проще разобрать всю учебную библиотеку, чем сесть дома перед телевизором и посмотреть давно интересующий фильм с субтитрами. Гораздо проще взять на проверку работы чужой группы, чем приготовить себе вкусный ужин и наслаждаться им за бутылочкой хорошего вина. Гораздо проще попросить (выклянчить) дополнительные смены, чем взять отпуск и нежиться под солнышком, попивая сладкие коктейли на берегу теплого океана. Гораздо проще бегать от себя, чем остановиться один, всего один раз, и признать, что что-то ты все-таки делаешь не так.       И все же, сегодня наступает тот самый редкий случай, когда мужчина не готов сидеть до утра, укрываясь тем самым кардиганом и ютясь в неудобном, скрипящем кресле. Оби-Ван наливает себе кофе, чудом не выливая кипяток на собственные руки. Пытаясь окончательно пробудиться, он умывается ледяной водой в уборной, случайно заливая всю рубашку. В глазах словно песок, из-за чего у Кеноби с горем пополам получается моргать через раз. Спина болит из-за неподходящего положения, в котором он пробыл около двух часов, а голова существует своей жизнью. Мужчина собирает все вещи, с постылым стыдом прячет в ящик работы студентов, зато с большим энтузиазмом хватает произведение нового знакомого, чуть сминая его, чтобы положить в сумку. Оби-Ван радостно, но уставши прощается с охранником, желая ему доброй ночи и оставляя кружку чая. Свежий глоток воздуха в данный момент кажется самой настоящей панацеей и спасением. Кеноби впервые искренне улыбается за сегодняшний день, когда делает шаг в сторону выхода.       Пребывание на улице кажется раем, не иначе. Ему всем сердцем нравится спокойствие города ночью, когда люди уже давно разбрелись по своим домам и все, что он может слышать — это шорох листьев и редкий гул проезжающих машин. Оби-Ван видит вокруг целый мир, и это служит важным напоминанием о том, что именно в такие моменты, он по-настоящему свободен. Свободен от фантомных оков и цепей. Самого се6я.       Кеноби думает обо всем: о родителях, сестре, своих сомнениях и боли, о том, что мог сделать и не сделал. Он думает о чем мечтал в далеком, едва ощущающемся в подкорке мозга быстротечным воспоминанием юношестве: о собственной комнате, личном пространстве без надоедливой, маленькой Асоки, о отсутствии поучительных речей матери и отца. Он думает о том, что отдал бы все за возможность увидеть родителей ещё одним глазком, обнять или поговорить о чем-то повседневном, простом. Он думает о том, что сделал бы все немыслимое в обмен на спокойное детство сестры: на прогулки с подругами, красивые платья и книги о принцессах, а не полученную инструкцию от кухонной плиты и хождение по соседям с вереницей просьб. Оби-Ван не хочет ворошить прошлое и уж тем более тащить силками старые ощущения, тошнотворные чувства. Его кривые, с трудом заплетенные косички Асоке в школу никогда не были идеальными, а бесформенные, и без того уродовавшие хрупкую девичью фигурку рубашки и штаны брата, показывали, кричали всем своим видом о ужасном положение, в котором два ребенка оказались по чистой случайности. Они выживали. Не жили.       Кеноби шагает бодро и смело. Так, будто не было ни потерь, ни боли, ни скупых слез по ночам. У него прямая осанка и высоко поднятая голова. А ещё вдребезги разбитое сердце. То, что нельзя вылечить — нужно терпеть. Он делает глоток кофе, чувствуя, как оно обжигает горло.       Следующие два с половиной часа мужчина проводит время в полупустом метро, пытаясь прочитать то, что нужно будет редактировать в ближайшие несколько месяцев. Оби-Вану приходится несколько раз, против своей воли, вчитываться в строчки, потому что глаза закрываются из-за усталости, а буквы начинают плыть по бумаге черными непонятными волнами. Но, несмотря на все сопутствующие преграды, произведение кажется ему чем-то необычным, новым, хотя и события происходящего моментами начинают настораживать. Кеноби вчитывается в каждую букву, предложение, стараясь найти объяснения тому, что имел ввиду Энакин в любой спорной ситуации. К сожалению, разгадки так и не появляются в голове, поэтому он решает уточнить все неочевидные моменты лично и чуть позже у самого Скайуокера.       Оби-Ван дочитывает ровно до половины, когда по громкоговорителю объявляют его станцию. Он неряшливо засовывает листы, которые снова мнутся из-за других вещей, в сумку и выбегает из вагона перед самым закрытием дверей. Потом Кеноби задерживается на целых двадцать минут около мужчины, играющего на виолончели, любезно расспрашивая о том, сколько лет он занимается этим. Когда Оби-Ван хвалит чужую игру, незнакомец благородно играет любимую композицию Кеноби, промелькнувшую в ходе разговора совершенно случайно. Они пожимают друг другу руки и улыбаются напоследок, как старые добрые знакомые. По пути домой за ним увязывается черная кошка, которая усердно пытается зацепиться за штанину брюк и мяучит так громко, так жалобно, что по итогу Оби-Ван оттаивает. Он забегает в ближайший магазин, покупает три пакетика влажного корма и булочку с маком себе, заглядываясь на привлекательную полку с молочными коктейлями лишь на секунду. Животное довольно съедает свою порцию под лавочкой, пока Кеноби глотает сладкие куски на скамейке, запивая остывшим кофе, налитым ещё в институте. Он гладит её шершавой ладонью на прощание.       Доброта и самоотверженность — определенно его лучшие качества. Обычно Кеноби ведет себя сдержанно, невозмутимо, спокойно. Так, как полагается вести себя взрослому и воспитанному человеку. Так как полагается вести себя преподавателю и магистру. «Нет эмоций — есть покой», — звучит в голове иллюзорной мантрой голос отца. И все же, иногда… Иногда Оби-Ван просто не может не сказать пожилой женщине о том, какая красивая у неё шляпа или не улыбнуться маленькому ребенку в автобусе, не похвалить и не послушать чью-то игру в грязном метро, не налить чай старому охраннику в университете, не отдать только что купленный завтрак бездомному и не обнять студента, защитившего диплом. В такие моменты он любит мир, любит жизнь, любит все, что окружает и касается его больше, чем кто-либо может это сделать. Любит, несмотря на боль, причинённую этим самым миром, бесконечные подножки и падения. Любит за взлеты после них.       Входя в квартиру, Кеноби валится с ног. У него слегка трясутся руки и подгибаются коленки, а ещё совсем немного болит голова. Он бросает сумку на пол, стараясь не обращать внимание на сбои организма, и опирается на тумбочку, пытаясь стянуть с себя ботинки. Из-за количества работы и отсутствия отдыха Оби-Ван стал до жути рассеянным: забытый пропуск, неправильно поставленная оценка, футболка, надетая задом наперед, задолженности по оплате коммунальных услуг. Видимо, сегодня из-за собственного беспамятства он остался без света и электричества, в кромешной темноте и тишине наедине с самим собой. Что может быть страшнее? Приходится довольствоваться водой из-под крана, открытым окном и фонариком в телефоне с пятьюдесятью процентами. Полчаса он читает главу пьесы, осознанно следя за каждым событием, а когда понимает, что начинает пробегать через строчки, заворачивается в одеяло, размышляя о том, что сейчас — самое подходящее время для сна. Навязчивые мысли мучают его ещё очень-очень долго.       Когда у него наконец-то получается заснуть, на телефон приходит скромное «Привет?» от Энакина.