Снежные великаны

— Вот что, молодые люди, — сказал дедушка, поставив чайник на стол, — раз такое дело и выпал снег, то съездили бы вы лучше на дачу. Что вам в этой Москве торчать? На Ленина собрались смотреть, что ли. Отабек смутился, а Юра заржал. Юра приехал два дня назад, «Сапсаном», а Отабек прилетел вчера. День они провели прилипнув друг к другу и ни на секунду не затыкаясь, и у них оставалось ещё два полных дня, начиная с завтрашнего, а в полдень понедельника у Отабека обратный самолет. Два дня, казалось бы, ни о чем, пролетят, моргнуть не успеешь, а с другой стороны — в два дня можно откатать две программы и стать чемпионом. А у них в распоряжении не только дни, а ещё и ночи! Немало. В этом году по времени всё совсем неудачно совпало, и Новый год Юра встречал в Питере, но дедушку-то увидеть всё равно надо. Решили совместить: Юра поедет к дедушке, а Отабек прилетит в Москву, и они побудут вдвоем, обменяются подарками. Вот говорят, что после пандемии мир изменился и если раньше только хикканы всякие жили онлайн, то теперь так живут вполне приличные и, как написано в учебнике обществознания, социально адаптированные люди, но Юра утвердился в одном: духовный контакт духовным, социальный социальным, а физическое присутствие ничем не заменишь и не окупишь. Реальные болельщики на трибунах, настоящие игрушки на льду, рука тренера на плече, объятия дедушки. Отабек. Теплый и настоящий. Юра толкнул Отабека коленом в колено под столом, но Отабек вместо слов взял обеими руками чашку — сервиз дедушка достал парадный, расписной, с витыми тонкими ручками, в которые при всем желании палец не всунешь — и стал пить кипяток как ни в чем не бывало. У-у-у, азиат проклятый! — На навес заодно посмотрите, — договорил дедушка. — Вроде упасть не должен, а там черт его знает. И сразу так получилось, как будто он отправляет их на свой навес посмотреть, который соорудил над уличным столиком с лета, и собирался разобрать осенью, там трубки какие-то и брезент, но сосед отговорил, какие, дескать, в Подмосковье снега, простоит зиму, не рухнет, и дедушка поддался на уговоры, но нет-нет, да и возвращался мыслями к этому своему навесу. Говорил: если зиму простоит, то брезент уберу, а по трубам пущу виноград. Юра не понимал зачем заводить эту возню с виноградом, вон купи какой хочешь, даже зимой, но дедушка его отсекал: не лезь, если не понимаешь, сок виноградный домашний будет, у соседа Петровича соковарку возьму и… И проебу всё лето, ворчал Юра себе под нос, но громко высказываться опасался. Характер у дедушки скверный, будешь много вякать — ещё припашут банки мыть или ягоды перебирать, чтобы очистить голову, так сказать, через ручной труд. Этот способ воспитания дедушка любит! — Ты как? — Юра толкнул Отабека уже в плечо, легонько, чтобы не расплескал кипяток. — Я-то…— заговорил Отабек, но дедушка встрял, толкуя паузы, как сомнения: — Дача большая, теплая. Печку топить не надо! Деревья в снегу! Красота! Вы тут и гулять не ходите, таращитесь на парк из окна, что там интересного, ветки черные, смотреть страшно. Дороги черт знает чем посыпают, собаки ходят обутые! А на даче — воздух! Варенье в погребе… — И навес, — поддакнул Юра. — А, ну и навес заодно посмотрите, стоит он там или свалился уже. Только встать надо рано, чтобы я вас до работы туда отвез и обратно вернулся. Юра представил. Он живо вообразил, как звонит будильник, а на часах пять утра. За окном кромешная ночь, только фонари выгрызают куски у погруженной в черноту улицы. Надо откинуть одеяло. Комната кажется прохладной, и сразу же хочется завернуться в тепло опять, но нет, надо непременно откинуть край и вскочить на ноги, иначе уснешь. Непременно уснешь. И так спишь! Но во сне добредаешь до ванной и там опускаешь руки в теплую воду, набираешь полные горсти и умываешь лицо, словно размывая слепивший веки клей, и только тогда поднимаешь голову и первый раз смотришь на свою сонную, смятую, припухшую со сна рожу. О, нет! Они встанут в семь. В семь нормально. Подъемы в пять у Юры ассоциировались с ранними перелетами, он их ненавидел. — Не-не-не, — зачастил он и замахал над чашкой руками, разогнав пар, — мы сами, электричкой доедем. Дедушка удивился: — Точно? Юра пнул Отабека коленом, и тогда они хором заверили, что оба спать сегодня не будут, так хотят покататься на электричке, честное слово! Дедушка ушел рано. На прощание постучал им в дверь, и Отабек, не проснувшись, не открыв глаз, а просто подчиненный инстинкту врожденного приличия в половину секунды перебрался из нагретой постели на холодную раскладушку и натянул плед до самых ушей. Но всё было зря, дедушка не вошел, а только крикнул: — С добрым утречком! Вставайте! — Ага! — крикнул Юра, вытаращившись в темноту. — Встаем! Он провалился в сон, и Отабек, как оказалось, тоже, и оба подхватились уже к половине девятого, с чувством, что всё проспали. — Да я ж заводил будильник! — возмущался Юра, тыча телефон Отабеку под нос. — Он звонил? — Я не слышал, — признался Отабек, костяшками больших пальцев растирая глаза. — Звонил, наверное. Главное, телефон Юра, как опытный человек, положил на стол в другом конце комнаты, чтобы не было шанса просто дотянуться рукой, а надо было встать, прошлепать пять шагов босиком по холодному полу и точно-точно проснуться. Не помогло. Он вставал, раз телефон оказался у него под подушкой, но как, когда — да хрен его знает! У себя, в Питере, он бы так не проспал, а тут, дома, у дедушки — другое дело. Расслабился. В кухне дедушка оставил им завтрак. Даже чайник вскипятил, но тот успел остыть и был теперь еле теплым. Греть яичницу они не стали, съели холодную, запили кофе, зажевали бутербродами с сыром и через десять минут — трижды тщательно проверив, что всё выключено, постель застелена, раскладушка убрана, посуда вымыта, а замки закрыты, — выскочили на улицу и помчались к метро. — Снег! — возмутился Юра, указывая перчаткой на узкие белые островки вокруг детской площадки, на газоне и около тротуара. — Зима! Накануне вечером город и правда присыпало снегом, и двор из окна выглядел светло, свежо и празднично, но к девяти утра от той красоты мало что осталось: на тротуаре грязь, а без того низенькие сугробы просели, как будто осунулись от огорчения, что им выпало оказаться в городе в еле-еле минус один, вместо того, чтобы залечь на белоснежные льды Арктики и там остаться. — И деда спихнул нас на дачу в такую погоду. Проспать проспали, а Юра всё равно нельзя сказать, чтобы выспался. Холодная яичница конфликтовала в желудке с горячим кофе, а промозглый ветер, едва они вышли из-за угла, ударил не куда-то, а прямо в лицо, и Юра, чтобы от него спрятаться, с раздражением натянул капюшон поглубже. Вдруг его что-то почти ударило в плечо. Оказалось, это Отабек подошел вплотную, взялся пальцами за рукав Юриного пуховика и, носом отодвинув капюшон, почти ткнулся носом Юре в щеку. — Не спихнул, — сказал он очень серьезно, но Юра знал, что за этой серьезностью прячется самая хитрая улыбка, почти насмешка над Юриной недогадливостью. — Завтра суббота. — И что? — Выходной. Николай Ильич будет дома. — И что? — повторил Юра, как дурачок, и вспыхнул, отстранившись от теплого дыхания, и даже рукав высвободил. — Ты… — задохнулся он, — ты, блин!.. — Не я, — сказал Отабек. — А Николай Ильич. Подарил нам лишний день наедине. И две ночи. Да ну! Деда не стал бы! Юра для него навсегда останется маленьким. Щеки горели, и, опасаясь их заморозить, Юра спрятался в капюшон ещё глубже, как черепаха в панцирь. На платформе народу было мало, можно сказать, почти не было, и Отабек удивился этому наблюдению вслух, а Юра пожал плечами: что удивительного, зима, дачное направление, мало кто после праздников по дачам разъезжает, ну разве что у кого-то там самогонный аппарат. Но и на фоне этого немногочисленного народа Отабек выделялся. В этом своем теплом пальто и хитро накрученном кашемировом шарфе. Без шапки, конечно же, и волосы уложил! Когда успел? Был в ванной двумя минутами дольше Юры, а Юра только сполоснулся под душем и зубы почистил. Повозил большим пальцем по подбородку и решил, что проще бросить бритву в рюкзак, а может она за два дня и не пригодится. Бородачом, уже ясно, он никогда не будет, не та растительность. Может, разве что в старости, как у дедушки. И даже после душа и умывания Юра выглядел каким-то помятым, а Отабек — нет. Как будто в барбершоп заскочил: свежий, гладкий, и волосы лежат как надо. Юра почесал голову через шапку и понадеялся, что не забыл взять расческу. Подошла электричка, и они, дружно со всеми, погрузились в её натопленное нутро, не забыв на ступеньках поддернуть маску из-под носа к переносице. Как Юру тихо бесило в двадцатом, когда все кругом резко нацепили маски. Не соблюдение рекомендаций ВОЗа бесило, и не то, что носили некоторые, как попало, а просто он носил маску раньше и был стильным, одновременно скрывался и выделялся, и вдруг стал как все. А маски зимой теперь, наверное, станут обычным делом безо всякой пандемии, потому что лицу тепло и можно не прикрываясь зевать в утреннем транспорте или беззвучно шевелить губами, подпевая песне из плеера. В электричке сели возле окна. Отабек на секунду замешкался, подбирая полы пальто, и Юра покачал головой: — Надо было куртку тебе какую-то дать. Ты бы не побрезговал моей старой курткой? Над маской у глаз Отабека собрались лучики. — Ничего. Его всё равно пора чистить, поэтому в дорогу и взял. Приеду и сдам в химчистку. Доехали быстро — там ехать-то полчаса, подремать как следует не успеешь — и выгрузились на платформу, когда утро едва подобралось к своему завершению. Хотя в такую погоду, что девять утра, что полдень, что четыре дня — всё едино! Тускло, пасмурно и промозгло. Юра поежился, озираясь. За городом зима чувствовалась сильнее, и всё равно сугробов было не видать. Ветер мел по платформе сухую поземку, сгоняя её под стенку, и только ниже железнодорожной насыпи, где через семьдесят метров уже начиналась улица и стояли дома, белели четкие прямоугольники огородов и припорошенные крыши. Юра проворчал, что при таких осадках дедушке лучше бы беспокоиться, что его драгоценный навес сдует ветром, который налетел на них, как преступник, опасный и безжалостный, и вмиг расправился с идеальной укладкой Отабека, превратив волосы в воронье гнездо, плотное и черное. Юра подцепил края шапки и плотнее натянул её на уши. — Нормально переживать о том, что сделал своими руками, — сказал Отабек, и Юра только через секунду понял, что он не об укладке своей, а о дедушкином навесе. — Ты бы, может, шарф на голову намотал? — Казахский модник в Подмосковье, картина маслом! Юра сто лет не брал в руки ни карандаши, ни кисти, но он бы нарисовал. — Как тюрбан. Витя носит. — Ничего, — Отабек потер руками в перчатках наверняка онемевшие уши, — дойдем. Отсюда недалеко? — Вот что, хипстер, — сказал Юра и стянул с себя шапку, с его волосами ветру и возиться и не пришлось, готовое гнездо, сажай туда аистов, — надевай шапку, а у меня капюшон есть. Давай, давай, отморозишь уши, мне перед вашей федерацией за тебя отвечать. Пришьют мне умышленное причинение вреда здоровью, хана моей репутации. — И напоследок страшным «дедушкиным» тоном добавил: — Менингит заработать хочешь?! Они спустились со скользковатых ступенек платформы и на минуту задержались около магазина, обычной пластиковой коробки с большим окном, и Отабек, как перед зеркалом, натянул перед ним шапку. Юра заржал в перчатку. В дорогущем модном пальто, в крутых ботинках, черных джинсах, с кожаной сумкой через плечо — нет, Отабек не одевался в то, что из шкафа выпало — и поверх всей этой красоты — Юрина коричневая шапка с помпоном. Помпон мигом сбил с Отабека половину серьезности и превратил пусть не в типичного местного пацана, прибарахлившегося в секонд-хэнде, но в москвича-дачника, который не собирался ехать на дачу, но вот так вышло — определенно. Отабек повторил, как мантру: тут же недалеко. — Да пятнадцать минут пешком, нам вон туда, — и Юра показал рукой примерно, как помнил. Он давненько не ездил на дачу электричкой, но тут не заблудишься, самый обычный поселок, даже не совсем дачный, местных, живущих тут круглогодично полно. — Идем уже. У Отабека изменилось лицо, он что-то хотел сказать, но успел выдавить только: «Ю…», когда Юра шагнул назад, и что-то уперлось ему под коленку. Коленка согнулась, Юра взмахнул руками, тут же перенес вес на другую ногу и устоял. Ему показалось, что он чуть не наступил на ребенка — господи боже мой! — но препятствием оказалась большая — реально здоровая — уличная собака. Она просто наклонила башку, чтобы Юру под коленкой понюхать. Крупная собака песочного, как акита-ину, окраса навострила мясистые уши и подалась вперед черным носом, тщательно обнюхала теплые Юрины штаны. — Чего тебе? Отцепись. Дедушка учил с детства: руками махать нельзя, кричать нельзя и бежать нельзя. Говори уверенно и спокойно, и ничего собака тебе не сделает. Юра и не боялся, просто реально же, эта псина если на задние лапы встанет, то передние положит ему на плечи. И та вдруг и в самом деле присела, напружинилась и как будто попыталась встать, как человек, но вместо этого приняла другую позу с согнутыми перед грудью передними лапами. Кажется, эта команда и зовется «служить», тут Юра уверен не был. А Отабек восхитился. — Молодец! — сказал он, позабыв про дурацкую, не подходящую к пальто шапку. — Молодец! Умница! Из магазина вышла тетка в красном пуховике и расхохоталась: — Пальма, попрошайка, отцепись от людей. Она сунула руку в пакет, и собака мигом опустилась на четыре лапы и потрусила за теткой, а та достала из пакета другой, завязанный пакет, и выудила оттуда куриную ногу. Собака, как загипнотизированная, бешено виляя мощным хвостом, потрусила за ней. — Идите, мальчики, — сказала тетка, — не бойтесь, она не покусает. На углу магазина бросила Пальме обещанную ножку, и та поймала её на лету. Юру это почему-то рассмешило, но когда он обернулся, чтобы убедиться, что смеется и Отабек, того рядом уже не было, он стоял в дверях магазина. — Сейчас, я на минуту, — бросил он и исчез внутри. Какого?.. Юра дернулся было следом. На него накатил иррациональный, не пойми откуда взявший страх, что Отабека в этом модном пальто и с кожаной сумкой в этом сельском магазе сейчас ограбят местные алкаши. Отберут кошелек, айфон, снимут пальто и ботинки. Он отчетливо увидел перед собой Отабека в черных носках на присыпанном поземкой асфальте, с фингалом на смуглой скуле, смущенно улыбающегося: Юра, так вышло. Зачем он туда поперся? На даче всё есть! Но не успел Юра навоображать себе чего-то похлеще, как дверь открылась, и Отабек вернулся назад. В руке он держал пакет с сосисками. — За завтраком не наелся? Отабек улыбнулся и позвал: — Пальма! Пальма! Мог и не звать. Псина была уже тут как тут, с куриной ногой она давным давно расправилась, и теперь крутилась, облизываясь, вокруг Отабека, угрожая утеплить своей шерстью его пальто, потом припала на задние лапы, села, как китайский божок, и согнула передние у груди. Юра бросил взгляд на лицо Отабека и расхохотался, тот был в восторге, словно впервые увидел умную и хитрую собаку. — Держи, — Отабек бросил сосиску, и та пропала за щелкнувшими зубами, как не было. Одну за другой он скормил не верящей своему счастью собаке семь сосисок, наконец, достал две последних, одну отдал Юре — тот от неожиданности подался вперед и взял её у него зубами, потому что понимал, перчаткой брать не надо бы, а стянуть её быстро не смог, а вторую оставил себе. Юра расправился с перчаткой, взялся за конец сосиски двумя пальцами и вынул её изо рта. — Ты это чего? — Вкусные, — ответил Отабек, прожевав уже половину. — В натуральной оболочке. Ну, мы идем? И они зашагали по припорошенной снегом дороге вниз, к поселку. — Можно свести каких-нибудь иностранцев с ума рассказом, что под Москвой есть настоящая пальма, — проговорил Юра, толком не прожевав сосиску, сосиска и впрямь была вкусная. Пальма следовала за ними неотрывно. Юра остановился, отдал ей недожеванную половину сосиски и рукой в перчатке погладил между ушей. Она бежала за ними ещё пару минут, потом остановилась, принюхалась, развернулась и потрусила назад, к станции. Уже у самой дачи Юра вдруг споткнулся о пустое место и застыл посреди дороги. Его, продрогшего под безжалостным январским ветром, бросило в жар. Ключи! Ключи-то не взял от дачи! Конечно же, взял. Дедушка вручил всю связку ещё накануне, оторвавшись от чаепития, и проследил, чтобы Юра положил эту связку в рюкзак. — Заходи! Юра распахнул двери и как гостеприимный хозяин простер руку в полумрак прихожей, рука угодила в выключатель и под потолком вспыхнула яркая лампочка в стеклянном абажуре, осветив высокое трюмо с зеркалом и полки с банками сушеной липы, мелиссы, мяты и связками засушенного острого перца. Отабек оглядел всё это богатство, почему-то задержал взгляд на пакете с сушеными на компот яблоками и нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки. Юра достал из стоявшей тут же тумбочки пару тапок и одни поставил Отабеку под ноги. Тот выбрался из ботинок, обул тапки, сделал шаг до трюмо, где увидел себя, замер на две секунды и согнулся от хохота. Через мгновение за ним расхохотался и Юра. Модное зимнее пальто, коричневая шапка с помпоном и матерчатые тапочки на плотной подошве — костюм, достойный подиумов Парижа. — Всё нормально, — выдавил Юра, почти рыдая, — на даче ты и должен быть максимально всрат. Они затопили котел, и уже через полчаса в доме стало заметно теплее. Юра залез в шкаф в большой комнате, достал оттуда спортивки и лонгслив, подумал, сунул в стопку одежды руки по локоть и вытащил её всю. — А подойди, пожалуйста! — крикнул он в кухню, и на пороге комнаты почти сразу же возник Отабек с кружкой чая в руке. Кружка, как и вся посуда на даче, была из разряда: дома не нужна, в гараже не помещается, отвезем на дачу. Такая полулитровая белая бадья в мелкий красный цветочек, обрамленный зелеными листиками. Юра указал на гору одежды и предложил: — Выбирай. Есть вот такие штаны, — он достал из кучи серые штаны от старого спортивного костюма, — а есть вот такое. — «Такое» это черные трико, в которых Юра когда-то занимался в студии и которые бог знает каким образом оказались сперва в квартире у дедушки, а потом здесь. — Если твое хозяйство в них влезет. Отабек в ответ показал язык и выбрал серые штаны и безразмерную черную футболку, возможно, дедушкину. Они посмотрели друг на друга в этих домашних одеяниях и засмеялись, а Отабек сказал: — Мы как два студента, которые приехали на дачу в зимние каникулы, потому что больше негде. — Негде что? — Побыть вместе. Он почему-то избегал этих слов, которые Юра произносил свободно, легко и часто не по делу. Всё, что обозначало так или иначе в первичном своем значении секс. И даже самого слова «секс» Отабек не произносил тоже. Почему? Про кого-то другого Юра знал бы, почему. Потому что ханжа, потому что позер, потому что выебывается — слова ему не такие, жопа есть, а слова нет, ты погляди, нашелся. Но с Отабеком всё было иначе. Слов он знал много, может быть и побольше, чем Юра, на нескольких языках, включая тот, об который Юра обламывался, сколько ни пытался повторить казалось бы самые несложные фразы, но он всё равно не говорил ничего такого, что обозначало бы, что они это делают: совокупляются, ебутся, трахаются. Даже «занимаемся любовью», вот уж от чего впору покраснеть и спрятаться под подушку, не говорил. И тут вот — «быть вместе». Гораздо больше, чем сам Юра мог бы сказать. Целовались они не перестав улыбаться, и губы от этого, казалось, чувствовали ещё острее: и натянутую тонкую кожу губ Отабека, и его тепло, и легкую дрожь, которую они будто передавали друг другу каждую секунду. Юра вздрогнул, когда зазвонил телефон, и вполголоса выругался. Когда-нибудь он научится отзваниваться дедушке. Когда-нибудь обязательно. Дедушка каждый раз разражался сакральным «вот будут у тебя свои дети!..», Юра не знал креститься ему или материться, и просил так больше не проклинать. Не надо ему детей, он запомнит и будет звонить дедушке, когда условлено, но пока выходило так, что карма уготовила ему судьбу многодетного отца. — Юра! — грянуло в трубке. — Вы доехали? Юра разжал пальцы и выпустил край футболки, задранный Отабеку до середины спины. Через секунду он уже был в кухне, из окна которой было видно навес, как на ладони. И точно, узнав, что доехали хорошо, запустили отопление без проблем и даже согрели чаю, дедушка тут же спросил: — А навес мой там что, стоит или свалился уже? —Стоит, деда. Стоит, — заверил Юра. Ряды пересекающихся, скрепленных тут и там гнутых трубок, и правда были на месте, а покрывавший их брезент только слегка загнулся с одного края, сверху его немного припорошило снегом, но и тот под выглянувшим солнышком уже подтаивал и соскальзывал на подмерзшую землю. — Ну и слава богу. Всё, Юрочка, отдыхайте. Из погреба берите, что на вас смотрит. Огурчики открой, угости Отабека. — Огурчиков? — предложил Юра, положив телефон на стол. Отабек в ответ чуть повернул голову и приподнял брови, и на бесстрастном обычно лице вдруг возникло такое недвусмысленное, если не сказать похабное выражение, что Юра даже почувствовал ту горячую волну, которая в секунду поднялась и захлестнула его от шеи до самых корней волос. Вот же оборотень! Слова «секс» он сказать не может, а вот это… вот так… Юра сдался, закрыл лицо рукавом и выкрикнул, хохоча: — Дурак, что ли! Полчаса спустя, натянув лонгслив обратно и поддернув до локтей рукава, Юра щелкнул неприметным выключателем возле кухонной двери, прошел в другой конец кухни, наклонился, нашел в половицах выемку, подцепив пальцем, вытащил оттуда кольцо и, потянув, не без усилий поднял крышку погреба. — В общем, на случай зомбиапокалипсиса план такой: любыми способами мчимся сюда и тут пережидаем пятнадцать лет. Отабек засмеялся, но взгляд его не отлипал от высившихся под самый потолок полок, на которых не найти было свободного места. Погреб тянулся почти под всей кухней. Банки, каждая тщательно маркированная наклейкой на крышке, теснились рядами, как Чингисханово войско. Огурцы: соленые и маринованные, помидоры, баклажаны по-грузински и в виде икры, перец (дедушка загадочно звал его «ратунда»), кабачки такие и эдакие. А дальше начиналось варенье! — Боже, — сказал Отабек. Юра, не бывавший здесь зимой уже года два, и сам немного обалдел от такого зрелища, хоть оно и было ему знакомо. Но он справился с собой, воинственно поднял над головой пакет и направился к ящикам с картошкой. В какой-то нельзя лезть под страхом смерти, там клубни для следующей посадки. Но какой? Так, у дедушки всё четко подписано, ага, вот он, обходим его стороной. Юра нашел неполный ящик, откуда дедушка уже брал прошлогодний урожай и, попросив Отабека подержать пакет, быстро набросал туда пару десятков картошин. Пожарят. Будет отличный ужин, и никто не узнает, что они тут ели. С какой-то стороны это куда страшней, чем то, чем они занимались и ещё будут заниматься. То сгоняет калории, а за жареную картошку Лилия приложила бы Юру башкой о станок. — Впечатляет, — сказал Отабек, разглядывая полку с компотами. — Бери, что хочешь. — А ты что хочешь? — Не-не, ты гость, ты и выбирай. Они взяли грушевый компот и огурцы в кетчупе (года не проходило, чтобы дедушка не разжился у соседей и в интернете новыми рецептами, не все эксперименты оказывались удачными, но вариант с кетчупом чили очень даже прижился), и — Юра с картошкой, а Отабек держа по банке в каждой руке — поднялись в кухню. В кухне как-то стемнело, и Юра уже пошутил было, что в погребе время идет иначе, и они пробыли там часа три, но оказалось — это пошел снег! Они бросились к окну и влипли в него носами. Снег опускался на землю, на кусты смородины и на ветви деревьев крупными хлопьями. Лениво, кружась, как палые листья волшебного поднебесного дерева. — Ого! — сказал Юра. —Да-а-а, — сказал Отабек. — Николай Ильич оказался прав, здесь совсем зима. Под подоконником проходила труба отопления, и ногам было очень тепло, и как-то по-особенному остро почувствовалось, что они стоят в теплом доме, вдвоем, обнявшись, а за окном, в холоде и особенной, пронзительной зимней загородной тишине, другой, снежный мир. Но он не коснется их. — Так странно, — сказал Отабек, поговорив с мамой и положив телефон экраном вниз, — с утра без соцсетей, и чувствую себя отлично. — А обычно ломает? — спросил Юра, зная ответ, зная по себе и по всем, когда в перерыв тренировки хватаешь не бутылку с водой, а телефон с бортика. Отабек пожал плечами: — Как всех. Интересно, — он говорил, и слышалось, что ему правда интересно, — со многим так? Когда кажется, что что-то незаменимо, мы уже не сможем без этого, а потом оказывается, что ничего, жить можно, и даже времени больше свободного. Тарас рассказывал, что когда удалил ВК и перестал заходить в Инстаграм, то за полгода прочитал двадцать две книги, и это без отрыва от тренировок и выступлений, плюс два шоу. А я «Гроздья гнева» второй месяц не могу дочитать. И это при том, что не сижу в ВК! — Ну ты инсту удали, глядишь и дочитаешь. К весне. Они сидели за столом, горел свет, и от этого казалось, что за окном уже кромешная ночь, хотя часы едва-едва подобрались к семи. На столе, посредине, на специально предназначенной для этого дощечке стояла чугунная сковородка, полная жареной до корочки картошки. Перестарались, много начистили, но решили пожарить всё. Не съедят вечером — доедят утром. Рядом глубокая тарелка с огурчиками, в кружках грушевый компот. — Знаешь, — сказал Юра, повертев на вилке ломтик картошки, — я никогда не думаю, что надо уехать из города. Нет, часто хочется побыть одному, а лучше с тобой, но в квартире, просто в тишине, это нормально, наверное, когда все достанут. Но вот такого, чтобы сорваться и куда-то сдернуть — нет, ничего подобного. Но когда это получается, вот как сейчас, случайно, то понимаю, что мне это было нужно. Оказаться вдалеке от всего. Ты понимаешь? — Да, — сказал Отабек. — Мне кажется, да. Я рад, что мы сюда приехали. — Всего на два дня. — Хоть сколько-то. Они доели, убрали в холодильник остатки картошки, помыли посуду и легли в маленькой комнате, где не было телевизора. Там стояла старая кровать с сеткой, железными набалдашниками и горой туго набитых пуховых подушек. Горел ночник. Они не говорили ни о чем, что составляло каждый день за пределами этого дня. О катке, о новых программах, болезни дяди Яши, из-за которой было неясно, дотянет он Юру до конца этого сезона, прежде чем уйти на лечение, или нет. О том, что у Отабека второй раз сорвался четверной ритбергер, а Юра на Чемпионате России почти сорвал тройной аксель, и это стоило ему золота, и справится ли он с этим до Чемпионата Европы — кто знает. Вместо этого Отабек рассказал, как по пути в аэропорт в Алматы увидел целую стаю, шесть или семь собак, и все разные. Их выгуливали двое худых подростков, и Отабек подумал: хорошо, если собаки послушные, а то ведь не справятся. Себе он собаку завести позволить не мог. Юра поделился сплетнями со своего катка, обычно сплетни проходили мимо него, буквально огибая, как стая птиц огибает попавшийся на пути маяк, но тут за день до отъезда Мила присела ему на уши, а уж эта-то всё и обо всех знает! И не только про их каток, но и про другие питерские, и про московские, и даже про канадский, где Джей-Джей занимается. Отабек в свою очередь посплетничал про Тараса, который явно влюбился, но скрывает в кого. И дальше одно за другим, снежным комом. Обо всем, о чем можно поговорить только вот так, лежа под пледом на высоких подушках, переплетясь ногами. Юра повернул голову, и губы Отабека оказались совсем близко. Они спали вместе этой ночью, раскладушка в комнате стояла только для вида, и уже «были вместе», когда приехали сюда, на дачу, но Юра знал, что сейчас будет совсем по-другому, будет по-настоящему. Именно то, что трудно назвать сексом, еблей, совокуплением. Единение, которое открывает дверь в параллельный мир без времени и пространства. Плед упал, но никто не потянулся за ним, было жарко. Опасно затрещал, но, кажется, уцелел рукав старого Юриного лонгслива, а из безразмерной футболки Отабек выскользнул сам. Свет был странный. Юра щурился и не понимал, что с его зрением или этим светом не так. Оказалось, это солнце светит на снег, а в комнате горит ночник желтым светом. Они что, вот так до утра проспали?! Боже ты мой! Юра поднялся на локте. Отабек спал на боку, подобрав плед к груди, как ребенок прижимает игрушку. Такой трогательный. Медленно-медленно выбравшись из-под пледа, Юра нашел в ворохе валявшейся на полу одежды свою, Отабекову перевесил на стул, выскользнул в большую комнату и там оделся. В большую комнату сквозь большое окно свет струился ещё более яркий, Юра выглянул во двор и в ту же секунду зажмурился — стало больно глазам. И снег и солнце — до обеда растает же! На часах было восемь утра, и хорошо если вся эта красота продержится до обеда, но когда Юра добрался до окна кухни, к которому с другой стороны прикручен был градусник, то увидел, что на нем минус семь. Ого! Не растает! Окно кухни выходило на другую сторону, и там двор пока что укрывала тень, снег не слепил глаза. Под покрытым брезентом навесом и вовсе было темно, а на самом брезенте высилась настоящая шапка из снега, будто ледяной великан снял её и тут позабыл. Юра бросился назад. Бесшумно прикрыл дверь в маленькую спальню и поспешил к письменному столу в большой комнате, перевезенному когда-то, как и большинство другой мебели, из города. За этим столом ещё мать учила уроки! Было же где-то в ящиках! Должно остаться, дедушка не выбросил бы. После недолгих поисков, вывалив на столешницу папки с каким-то бумагами, старыми календарями и вырезками из газет, Юра нашел, что искал. Альбом и большую коробку карандашей. В кухне он расположился прямо на широком подоконнике, упершись коленками в горячую батарею. Из всех карандашей его интересовал только белый и оттенки синего. Уже устроившись и взяв голубой карандаш, Юра понял, что дело так не пойдет. Едва было не вернулся к столу, чтобы найти точилку, но взгляд упал на подставку для ножей. Конечно, так лучше! Как настоящий художник! Настоящий художник Юра Плисецкий последний раз нарисовал синей шариковой ручкой шарж на помощницу дяди Яши Марину, шарж кто-то сфоткал у Юры из-за плеча и мигом разослал всем, кому смог, а Юре потом пришлось извиняться, что он это не со зла и не хотел ничего плохого. А Марине, наоборот, понравилось, и она выпросила себе оригинал. Когда карандашами стало можно убить человека, Юра вернулся к подоконнику, склонился над альбомом и время остановилось. Пейзажи никогда особенно ему не давались, не хватало на них терпения, но Юра и не собирался копировать двор на бумагу. Он нарисовал сперва шапку так, как её увидел, высокую, большую, с узорами, а уже после из неё, как из волшебной, вырос добродушный снежный великан. На великане было пальто, тоже из снега, но жутко модное, и он катил на коньках по промерзшему до дна облаку навстречу чему-то очень-очень хорошему. — Это же иллюстрация к детской книжке, — сказал Отабек. Юра вздрогнул всем телом и уронил карандаш, Отабек наклонился и поднял его. Протянул тупым концом, Юра взялся, но Отабек не разжал пальцев, и они держались за карандаш с двух сторон. — Ты так давно не рисовал. Совсем не растерял скилл. Я рад. Подаришь мне его? Пожалуйста. А у Юры вдруг дар речи пропал, не то от испуга, не то от смущения. Он дернул карандаш на себя, закончил в пару штрихов правую перчатку и лезвие конька, и вернул карандаш в коробку. — Да я… — начал он и почесал в затылке. — Просто снег этот на брезенте увидел и… Фантазия дальше сама работала, я тут ни при чем. Но Отабек почему-то не улыбался больше, а с обеспокоенным видом уставился в окно. — Юр, а это ничего, что такая гора снега на этом навесе? — А? В смысле? — Он же тяжелый? Не рухнет вся эта конструкция! — Твою мать! — подхватился Юра. — Да рухнет, конечно же, надо брезент снимать! Дедушка как предвидел! Они кинулись, сталкиваясь на ходу и хохоча, обуваться и влезать в куртки, и через минуту вывалились на засыпанное пушистым снегом крыльцо, а рисунок счастливого снежного великана остался на подоконнике. Назавтра Отабек заберет его с собой в Алматы, но перед этим у них с Юрой будет ещё целый день на укрытой снегом теплой даче. И целая ночь, если они её не проспят.