Жить значит побеждать

Они бежали по лестничному пролету, не боясь сломать ног или рук, — ведь безразлично немного, что из частей тела будет сломало, когда сломлен сам человек. Ветер нес какой-то одинокий лепесток розы вместе с недавно опавшими листьями — осень. В мраморных ступенях можно было увидеть отражение неба, хмурого от тяжёлых однотонных облаков. Почему тяжёлых? Готовы ли вы услышать сказку? Тогда, пожалуй, стоит начать с самого сначала. Город, в котором преимущественно старое население занимали консерваторы, а молодое поколение — либералы, не может не «радовать» витающим в воздухе настроением некого противостояния. Повсюду заводы, — новая жизнь, предприятия, производство, рост экономики; золотой век, как называют его современники; — которые, перемешиваясь с настроением граждан, полностью отдаются облакам, оставляя им на съедение, так сказать, последствия жизни этого городка. Тайкетсу, — так он назывался. Может, называется и сейчас. Или его стёрли с лица земли в послереволюционное время — не стоит об этом думать. Это не играет роли в дальнейшем, так как герои уже умерли, думаю, к тому моменту, — стоял на окраине *** королевства, где было некое проклятие, как его называли многие, или благословение — тоже название, данное горожанами. Об этом знали лишь граждане это страны. С рождением ребенка его жизнь помещали в свечу, которую, в свою очередь, запирали в «Великий храм спасения», так его ознаменовал высший орган власти, который стоял в каждом городе и отвечал за местное население. Фитиль представлял собой не просто ниточку — нет, это, скорее, было нечто, похожее на нервную систему человека — столько волокон. Завораживающее зрелище. Кровь никому из населения не нужна была — от ее потери никто не умрет, да и в свече не было кровеносных сосудов, значит, они были неважны? Расскажу. Много веков назад люди помещали и свою кровь в свечи. Правительство боялось, что жители захотят снять проклятие с помощью этой красной жидкости — можно было, да, но тогда те, кто должен был умереть в назначенное время, живущие ещё за счёт этих свечей, сгорели бы заживо. Королю на тот момент было 257, понимаете, да? Нашлись противники нововведений и подчинения себя каким-то палочкам из воска. В храм ворвались. Свечи были разрезаны и из них полилась кровь. Все было красным — потоп. Пол населения города погибло в тот день. «Кровавое воскресение», так назвали тот день, отмечают каждый год с того самого момента. Был издан указ о смене власти после пятидесяти лет правления монарха и запрете помещать кровь в свечи. Действительно, сложно было отмывать тот храм потом. Революционеров остановили на месте — их свечи тоже были уничтожены. Кто мог знать, что кровь этих «освободителей», попавшая на некоторые свечи, передаст столько реформаторских идей тем, кто будет их носителями? Мистика окружала Тайкетсу с ног до головы. Люди сами решали, когда им лучше умереть, повергая в шок тех, кого об этом оповещали. «Грамота смерти», забавно звучит, будто за это награждали. Но, думаю, стоит восхищаться теми, кто уже ушел — надо иметь невероятную храбрость, чтоб принять такое решение. Знаете ли вы фразу, в общих чертах: «живым ты будешь лишь на миг, а мертвым — вечно»? — к данному королевству это не относится. Вечность абсолютно везде настигала жителей и душила своей однотипностью и. безысходностью в каком-то плане? Один из героев, шедших сейчас на ярмарку за их новым «товарищем», получил такую Грамоту. Она была от его матери. На обратной ее стороне не было никаких длинных посланий, как обычно, была лишь фраза: «найди розу». И то почерк был более размашистым, чем обычно, и кривой. Казалось, что ей угрожала опасность в тот момент, она торопилась — вот, о чем постоянно думал Козуме. Акааши шел рядом, держа за руку Бокуто. Они о чем-то болтали, предвкушая встречу с новым членом их союза. На лице Кейджи была та самая улыбка, которой он одаривал лишь самых близких ему людей. Правда, в его глазах читалась некая задумчивость. Ярмарку устраивали каждые полгода, чтоб напомнить людям о том, что есть ещё много всего интересного в вечной жизни — эмоции. «День смеха» и «День печали» были важнее дня рождения Короля Хаджи — это было прописано в законе. Считалось, что нет ничего и никого важнее чувств человека. По бокам Праздной улицы, по которой шагала наша троица, стояли ларьки со сладким и всякими безделушками. Ближе к фонтану стоял шатер, где рассказывалось о том мудром правителе, что создал Культ свечей.  — Хотите на урок истории сходить? — спросил Козуме. Он помнил, как Бокуто завалил экзамен на поступление в Академию его матери. Он так страстно хотел быть преподавателем в пансионате. почему? — никогда не говорил.  — Тебе бы поиздеваться. — подал голос Котаро. Он все ещё был недоволен собой. — пойдем лучше искать будущее протеже Короля.  — Хаджи согласился обучать мальчика? — спросил Акааши, которого это дело особо и не волновало. Он интересовался так, между делом, чтоб перевести тему. Его мысли были далеко за пределами этого города — он стремился скорее разделаться с культом и уехать куда-нибудь далеко. В его голове эта затея мелькала столько раз, что ему она казалась уже совсем сбыточной и временами становилась похожа на воспоминание, нежели план. Пока Кенма рассуждал на тему того, что затея его отца была слишком глупа, Бокуто бегал возле фонтана, кидая в него монеты. Акааши его не слышал или не слушал — монотонный, как казалось ему, говор Козуме был где-то далеко, за туманом его подсознания, и доносился приглашенными обрывками.  — А потом он намерен сорвать план Союза, пригрозив убить этого мальчика. Говорят, он сын госпожи Атсуи, а она, как он считает, глава Союза. Эту уму непостижимо, Акааши!  — А что там с договором между церковью и властями?  — Тебя интересуют дела старика Урагиримоно? Я думал, тебе плевать.  — От этого зависит и моя судьба. Бокуто отдавал деньги какому-то ребенку. Он был весь в лохмотьях и грязным. Его руки тряслись, когда Котаро доставал из карманов монеты. Казалось, что кисти могли не выдержать тяжести золота и вот-вот сломаются. Он в слезах благодарил юношу и бежал, чуть ли не падая в сторону женщины, сидевшей на коленях поодаль тротуара — в тени дерева. Ее руки были скрещены и обнимали колени, а голова опущена и тоже скрыта руками. Волосы выбивались из косы и к концу совсем растрепались. Одежда ее была чище, чем у ребенка.  — Помогаешь бедным? — переключился на Котаро Кенма. — Благородно, нечего сказать. Правда, навсегда твоих денег им не хватит. Он не любил помогать тем, кто больше всего в этом нуждался и никак не мог справиться с этими невзгодами. Считал, что проблемы, приходящие на долю человека, решаемы и предназначены лишь для него, а если тот не хочет ничего с этим делать, значит, не имеет смысла впутываться в это самому. А тот, кто находит решение в таких ситуациях не нуждается в постороннем вмешательстве и подавно.  — А у тебя как всегда каждый сам за себя. — пробубнил Бокуто, вставая с нагретого места на бортике фонтана.  — В нем течет голубая кровь, что поможет ему везде и всегда. — отшутился Акааши, желая закончить этот бессмысленный разговор. Они прошли дальше и увидели возле деревьев, чья листва опадала, скамейку, на которой сидела до боли знакомая особа. Госпожа Атсуи. Ее лицо было обезображено гневом и презрением с человеку, с которым она вела беседу. Ее руки то вздрагивали, будучи на коленях, то сминали ткань платья. Листья иногда падали ей на волосы, но ветер тут же уносил их прочь. Возле женщины стоял мальчик с огненно-рыжими волосами. Его скучающий взор был направлен на ярмарку. Казалось, мысленно, он уже там, бегает возле ларьков со сладостями. Его руки были скрещены за спиной, он покачивался взад-вперед, иногда чуть теряя равновесие.  — Давайте оставим его пока так, пусть ещё чуть-чуть побудет в лапах этой женщины.  — Эта женщина очень любит его, не говори так. — возразил Кенме Акааши.  — Да, она очень тепло о нем отзывалась на приеме у твоего отца. — помедлив, Бокуто продолжил, — Давайте возьмём его с собой и пройдемся по ярмарке. Я хочу, чтоб наше с ним знакомство вышло куда лучше того, каким выдалось наше с вами. Госпожа Атсуи резко повернулась к сыну, поманила его рукой и шепнула ему что-то на ушко, тот рассмеялся и снова принял свое прежнее положение.  — Раз ты этого так жаждешь, то вперёд, мой дорогой друг, тебя никто не держит. — Кенма любил в моменты своего раздражения говорить долгими и напыщенными, как он называл их, фразами.  — Нам надо заглянуть к твоему старику. Он обещал мне что-то показать. — снова перевел тему Акааши, но, заметив, раздражение друга, решил поинтересоваться этим, — тебя злит наша заинтересованность в нём? — и глазами указал на юношу, который, сдавшись под атаками ожидания чего-то, очевидно, свободы, сел на землю и рвал опадающие листья.  — Ты тоже хочешь скорейшего с ним знакомства, мой дорогой друг? По правде говоря, я сам не понял, почему я так зол. Идём.  — К старику или к мальчишке? Козуме двинулся к скамье, на которой все ещё сидели госпожа с каким-то мужчиной. Юноша, находившийся рядом, подпёр ладонью лицо и облокотился на руку, засыпая. Корпус женщины был обращен как раз в сторону надвигающейся троицы. Она заметила их и кивнула головой, не прерывая диалога с незнакомцем.  — Добрый день. — поприветствовал всех Кенма. Он внимательно оглядел своего будущего товарища и присел, чтоб быть на одном уровне с ним при разговоре. — Ну, здравствуйте, Ваше благородие, сонный мандарин. Козуме специально сказал это громче, чем требовалось. Спящий юноша вздрогнул и посмотрел сначала на того, кто его разбудил, затем на мать. В кого глазах читались недоверие и непонимание всего происходящего — вот только что он мирно рвал листы, слушая разговор мамы и незнакомого человека, никого лишнего, кто мог бы его побеспокоить. А теперь появился какой-то юноша с толикой раздражения не только во взгляде, но уже и в голосе можно было это услышать, и начинает его будить, давая какое-то нелепое прозвище. Рыжеволосый с полминуты смотрел на лицо нового человека в его кругу и будто бы искал ответы на свои вопросы у него на лбу, мол, сейчас там буквами будет написано, кто он такой и зачем потревожил его сон.  — Знакомься, милый, это твой новый. — женщина замялась, обдумывая то, кем будет теперь для ее сына Козуме.  — Товарищ, — он помедлил, подавая руку вперёд для рукопожатия, — зови меня Кенма.  — А как по имени?  — Козуме.  — Хината Шое. — он повернулся снова к матери с тем же выражением лица, что и недавно, моля о помощи, — что ему здесь нужно?  — Некультурно говорить в присутствии человека о нем в третьем лице, мой дорогой друг.  — Хорошо, что конкретно тебе здесь нужно?  — Мне нужен ты. Это не в моих интересах, не думай. — он также обратился к госпоже, вставая с колен, — ну, мы его заберём. «Кто эти «мы»?» — подумал Шое. Вдруг из-за спины Козуме показалась пара. Они шли, держась за руки. Человек с чёрно-белыми волосами говорил о чем-то, смеясь, а другой шел и улыбался. «Какие хорошие, может, хоть эти добрее будут». — промелькнуло снова в голове Хинаты.  — Это Бокуто и Акааши. Предупрежу все твои вопросы насчёт них. — помедлив, женщина продолжила, — они пара.  — Акааши Кейджи, приятно познакомиться.  — Котаро Бокуто! Я так рад! Как ты себя чувствуешь?! Ты такой сонный! Представляешь, мне сказали, что на растущую луну люди никак не могут выспаться, если родились в убывающую — и наоборот. Ты когда родился?  — Ну я же не знаю, какая была луна шестнадцать лет назад. Я даже сейчас не знаю, растет или убывает она.  — Сегодня полнолуние. — ответил Бокуто. — так как тебя зовут?  — Можешь звать его сонный мандарин.  — Хината Шое. Ты всем придумываешь прозвища, Ко́зу?  — Молодые люди, дайте мне возможность сказать пару слов, прояснить, так сказать, обстановку, а затем разбирайтесь сами со своими прозвищами и лунами. — наконец подал голос мужчина. — Я приближенный Хаджи, так сказать, секретарь. Ну что, что вам сказать, молодые люди, — он почесал затылок, хмурясь, будто вспоминая что-то, — ах, да, молодые люди, через неделю будут готовы ваши комнаты, Господин Хаджи будет вас ожидать, так сказать, у себя. Все вчетвером, так сказать, будете работать над его поручением. Работа, молодые люди, небольшая и несложная, так сказать, поэтому он и выбрал вас. — незнакомец привстал, и собирался уйти, как вдруг резко что-то вспомнил и начал обыскивать свои карманы. — да, это Вам письмо от отца, молодой человек. — он вручил его Кенме и пошёл дальше, ни с кем не прощаясь. Кенма положил письмо в карман пальто, прихлопывая его, будто бы не веря в его действительность и проверяя его наличие. Достоверность.  — Не думаю, что вы откажетесь от чашечки чая, мои милые, поэтому приглашаю вас к себе. А ты, Шое, милый, сходи к тётушке и передай его это письмо. Скажи, что это от старика Вакараная.  — Все сегодня с ума сходят с этими письмами. Что ещё передать?  — Что жду её завтра вечером у себя, дело есть. — женщина встала, смахивая со своего платья невидимые пылинки и, решаясь что-то добавить, открыла рот, но затем снова его закрыла, нахмурившись. Госпожа прошла к выходу с Праздничной улицы и поманила ребят рукой. На окраине города, возле северных ворот, стоял домик, построенный бог знает когда и бог знает кем, — в этом городе ворота были обращены к сторонам света, что упрощало многое: территория Тайкетсу делилась на четыре района: Северный, Южный, Западный и Восточный, которые в свою очередь делились на кварталы, — домик оранжевого оттенка, который отлично смотрелся на закате. К нему и бежал наш дорогой юноша с письмом. Горожане прозвали Северный район «скверным». Есть две версии насчёт этого: первая — автор статьи из местной газеты, писав про одну известную семью из этого района допустил глупую ошибку в названии, что произвело своего рода хорошее впечатление на народ; вторая — все выходцы из этого района правда скверны на характер, из-за чего народ и дал ему это столь забавное прозвище.  — Здравствуйте, тётушка! Я к вам с письмом от мамы! Открывайте! — он стучал в дверь, пока из окна рядом не показалась старая женщина. Ее глаза сощурились, будто не привыкли к солнечному свету. Волосы ее были растрепаны и грязны. За ухом, вроде в пряди, красовалось перо, с которого капали чернила ей на одежду.  — Зайдёшь? — спросила женщина.  — А нужно?  — Проходи. Она закрыла дверь, что-то напевая. Ее голос отдалялся, очевидно, она куда-то уходила. Минуту после Шое услышал звяканье, принадлежавшее, похоже, ключам. Ещё какие-то шорохи наподобие открытия двери — и да, она отворилась. Из дома пахнуло печеньем и сыростью. Также можно было почувствовать над порогом запах мяты и мыла. В доме было прибрано, но по углам валялись скомканные листы бумаги. Они были все в чернилах.  — Чаю? — женщина открыла письмо, читая его. Она так увлеклась процессом, что пропустила ответ юноши.  — Не хочу. Тётушка, а что в письме?  — Чаю будешь? — она оторвалась от письма и ее глаза наполнились слезами. Она ушла в другую комнату и не возвращалась довольно-таки долго. Хината устал ждать, присел на стул и положил голову на стол, прикрыв ее руками. Волосы были жёсткими и торчали в разные стороны, кололись. Юноша водил руками по ним и терялся в мыслях. Ему вспомнился тот незнакомец, вручивший Кенме письмо. «Интересно, а он всегда такой вредный?» — пронеслось у него в голове, а затем он закрыл глаза, представляя подробнее Козуме. «Вот ведь злой какой!» С этими мыслями он заснул. В это время госпожа Номи бегала по комнате, молясь на свечу. Заходя в комнату, тебя встречало зеркало, оно стояло посередине стены. Над ним была полка со свечами, что уже не горели. На них был внушительный слой пыли.  — Ах, какое несчастье! Какое несчастье! — все бормотала и бормотала женщина. Слезы уже не текли у нее из глаз, но губы дрожали. Вдруг, остановившись посреди комнаты, она вспомнила о Шое, ждавшем ее довольно-таки долго. Номи взглянула на себя в зеркало, заметив там чье-то чужое лицо, но, моргнув пару раз, встретилась лишь со своими грязными волосами и испачканной чернилами рубашкой. Ещё раз поклонившись свечам, женщина повернулась на пятках, проходя в коридор, ведущий в гостиную к Хинате. На стенах в рамках были обрывки газет с важными, очевидно, датами для этой женщины. Она прошла в гостиную и увидела юношу, спящего у нее на столе. Его лицо было спокойным. Он уже лежал щекой на руке, а вторая просто болталась. Женщина, аккуратно ступая на носок, чтоб не разбудить ненароком, подбежала к Хинате и рукой провела по его волосам, затем зацепилась за прядь и оттянула ее. Шое вздрогнул и пробубнил спросонья:  — Я не люблю, когда их трогают, тётушка.  — Собирайся, идём к Атсуи. Срочно.