Цвет

      Серым покрывалом опускается комьями осенний туман на предстоящую шумному – но не живому – городу ночь.       Джо роняет на пол чайную ложку, облизывающую стальными боками, перепачканными в меду, ворсистый мех ковра – и тяжело вздыхает, не услышав ответного и привычного звона металла о паркет – этот ковёр ему подарили совсем недавно, знакомые, лиц которых он не может вспомнить при всём желании.       Зря он надеялся, что жизнь не перестанет играть обещанными красками, особенно ярко оставаясь на всех оттенках голубого.       Серый полог послушно проник мокрыми комьями в трещины на оконных рамах.       Долгий отзвук клавиш ещё играет гулким эхом среди высоких стен, путаясь с клубками сумеречных теней.       Кленовый лист иссох до прогорклой пыли, вязко остающейся на привыкших к музыке пальцах, и Джо выбрасывает его в распахнутое окно – он почти успел полюбить долгие прогулки по идущих кольцом улицах, но ему быстро наскучило возвращается каждый раз на самый старт.       Дело только в том, что Джо помнит.       Несколько лет назад он отчаянно хотел купить два билета в один конец, в какой-то уединенный город где-то на севере разноцветного шарика, образ которого возвращается порой во снах – и просто жить, с громким смехом и вкусом пиццы под языком, монетками и леденцами на палочке, и снова видеть мир в живом синем цвете, сквозь преломлённую призму восприятия.       Джо откладывает поездку в долгий ящик, честно оставляя её на поверхности, как раз под долгими лентами счетов и чековых книжек – ему каждый раз не хватает всего нескольких недель, для того, чтобы успеть справится с мелкими делами.       Джо вновь работает учителем музыки, в той же школе с длинными коридорами и узкими кабинетами, отыграв последнюю песню перед зрителями, чьё число превосходит слишком привычную цифру двадцать два.       Та остаётся недосказанным призраком и дрожью глупой обиды неразделенной тайны.       Он ещё помнит взгляд вечности на своём лице, монетный вид планеты под ногами и долгие часы в комнате-для-всего.       Джо встаёт по утрам, долго смотрит на костюм для утренних пробежек, честно обещает себе не забыть о самом важном, но все равно помнит только о списке покупок.       Джо долго перебирает одинаковые бока горящих алым яблок, покупает совершенно ненужные часы на стену, в неоднозначной голубой оправе, и несдержанным и раздраженным взглядом провожает бока уезжающего прочь автобуса.       Джо ходит на работу, ложится спать после полуночи и хоронит мать.       У него каждый день одинаковый, с погасшими людьми вокруг, и собственной душой на цепи.       Ему сильно за сорок и он продолжает долго смотреть на радугу, хотя смысл этого стирается качественным ластиком и глаза болят от ненужного света, оставаясь бликами на стеклах очков – но бликами забытого синего, так что Джо готов потерпеть.       А затем к нему в класс приходит девчонка из старших классов школы через два района от той, в которой работает он – с рыжими кудрями на плечах и футляром со скрипкой, острая, колкая, непослушная, совершенно невыносимая, и вся в голубом, точно забытое воспоминание.       Глядит на него так, что его собственные глаза начинают болеть.       А затем начинает играть, грубо, громко, зато с желанием, разрезая струны пополам, и Джо наконец-то видит, а не только смотрит.       Острую улыбку, обломанные ногти и дрожащие от восторга ресницы.       Ей пятнадцать.       У неё каждый день как первый, с громким смехом и слишком знакомым голосом, с детской честностью и хитростью взрослой женщины.       Она рассказывает ему наедине, как порой просыпалась по ночам от странных снов, в которых зияли отражения песчаных лун и их знакомо-незнакомой планеты, а корабли могли плавать по воздуху, как в сказках о детях, которые никогда не взрослели       У неё имя – подсказка. И она отгадывает его собственное.       Терра заглядывает к нему на чай, приносят с собой всплеск яркости и кучу длинных предложений, готовит яичницу и говорит, что будто знает его всю жизнь       и любимый цвет её – синий.