В сени сказочного леса

      День у Кейла выдается спокойным. Раон опять пакостит, сплетая судьбы тех, кому быть вместе не суждено, Он и Хон играются с чувствами молочника и королевской дочки, заставляя их то бледнеть, то краснеть, то друг друга люто ненавидеть, то любить, и Ганс только и успевает, что бегать за ними да предупреждать их совсем уж серьезные выходки. Надо бы посмотреть, не разгорится ли позже война, думает Кейл, поправляя выбившийся из-под золотого венка алый локон, оглаживая складки на пеплосе. В конце концов сердце королевской дочки имеет вес серьезный, и склонить его в какую-либо сторону шаг ответственный. Тем сильнее эти дети, играючи способные лишать людей разума и воли под гнетом любви, удивляют Кейла. Принимая их в лес, совсем маленьких и измученных, никогда бы он не подумал, что в выдумках своих и силах могут они сравниться с богами. Да, надо бы проверить. Кейл укладывается на ложе, опуская чуть гудящую голову на шелк роскошно вышитых подушек, вытягивает руки над головой, позволяя телу отдых, разуму — удовольствие, — и сноровистые эльфы-пажи уже тут и там раскладывают на низком столике рядом яства и вина в золотых кубках, в серебряных чащах, в расписных блюдцах, и птицы не перестают лить мелодичные и тихие трели, укрытые сенью раскидистых оливковых крон, а благородные и изящные оливы склоняют непокорные головы, даря королеве фей и эльфов прохладу в предвечерний дрожащий зной. Кейл лениво цепляет с вазы виноград, жестом подливает еще вина в кубок, и, вслушиваясь в переливистую тишь сказочного леса — его владений, — поднимает взор в небо, созерцая, как день, наливаясь алым и золотым, медленно растворяется в сумерках вязких и как уходит Гелиос с небосвода в кузни отца своего Гефеста, и как приходит бледное сияние звезд, как неспешно ступает в небесах Никс, царица ночи, укрывая тьмой своей суету и шепот уставшего леса. Птицы смолкают, но на смену им приходит шум другой — трещащих веток, смеха игривых нимф, покидающих свое жилище чтобы поприветствовать молодых господ, и совсем вскоре на поляну, укрытую лишь лунным светом да сенью олив, хихикая и переговариваясь, выходят совсем молодые феи и эльфы в расшитых золотой нитью хитонах. Кейл опускает взор на них, щурясь.  — Ну и чем вы, шутники, забавлялись сегодня? — спрашивает он ленно.  — Королева, — Раон смотрит глазами радостными, пакостливыми и лазурными, как воды в самых тайных владениях Посейдона. Перебирается ближе крадучись, опускается на ложе, ухмыляется, — я сегодня свел в Лабиринтах двух юношей из враждующий государств!  — А мы, — Хон с сестрой, переругиваясь и перешептываясь, усаживаются на траву подле Кейла, отчего их хитоны складками белыми опадают наземь, — мы снова спорили, чьи чары сильнее! Кейл прикрывает глаза.  — И кто же выиграл?  — Сестра! — обиженно бормочет маленький эльф, дуясь, — и они снова разругались!  — Нет любви без преград! — горячо возражает Он, — и чем сильнее преграды, тем любовь крепче!  — Любовь разве не игра? — наивно спрашивает Раон, цепляя с ваз виноград, — веселая, интересная и чуть утомляющая? Он повторяет слова королевы фей и эльфов, его самый талантливый и самый одаренный ученик. Кейл удовлетворенно кивает, однако хвалит всех одинаково, раздаривая щедрые поглаживания по голове. Эльфы и фея, лаской довольные, жмурятся, снова начинают переругиваться, разводя шуточные дебаты — излюбленная тема всех жителей леса, куда взор не опусти, везде то дриады, то нимфы, то иной раз сатиры ругаются, шутят, дискутируют, чтобы потом залить победу или поражение с оппонентом вином настоянным на травах волшебных да ворожащих. Любовные вина так же одна из самых волнующих тем в сказочном лесу. Жители волшебной сени любят пакостить, подливая его то тем, то этим, сводя менестреля и воина, царицу и свинопаса, а иной раз сами не прочь позабавиться с людьми, опаивая их зельем, утягивая в пучины страсти и низменных наслаждений.  — Кстати, королева, — Раон вдруг прерывает монолог, переводя глаза на этот раз жалостливые и трогательные на Кейла, — нимфы просили меня, чтобы я узнал — не против ли ты, если они поухаживают за твоими волосами? Из тени деревьев слышится тихий застенчивый шепот, переливом тихим льющийся в воздухе вместе с шелестом древ. Эти проказницы.  — Ну зови, коль хотят, — сдается Кейл. Настроение у него сегодня ленное, чуть игривое и приятное. Созерцание всегда накладывает на него тень умиротворения, довольствия и чуть меланхоличной задумчивости, и если милые лесные жительницы изъявляют желание поухаживать за ним — так тому и быть. Сквозь деревья льется мерцающий тусклый свет, и пять нимф в легких полупрозрачных пеплосах, паря и танцуя, скользят по глади воздуха, и в руках у них цветы и украшения, гребни изрезанные камнями драгоценными, нити жемчужные, золотые, серебряные, сверкающие в свету лунном ярко, манят, как пульсирующие огни в груди людской, завлекают блеском. Тихий переливистый смех наполняет ночную тишину, и вот нимфы уже садятся в круг, протягивая бледные руки к королеве, усаживая его на ложе, расплетая пряди, заложенные за золотой венок, гладя локоны, пропуская шелк карминовых, как гранатовые семена, волос сквозь тонкие пальцы, напевая что-то восторженно и влюбленно. Проказницам всегда нравились блестящие драгоценности. Дети скоро прощаются и ускользают в тень, отправляясь навстречу пакостям, веселью и невинным играм с людьми. Пока невинными. Кейл чуть качает головой, отчего выпущенные из прически локоны рассыпаются по белоснежным плечам и складкам пеплоса с золотой каймой густой волной.  — Ах, королева, — щебечут нимфы, массируя пальцами голову, перебирая и оглаживая каждую прядку, умасливая ее розовыми душистыми маслами, — какой же вы красивый, а какие волосы… Кейл прикрывает глаза и отдается в плен зыбкой лени, позволяя нимфам творить что вздумается, убаюкивая его своими нежными тихими голосами. И неведомо ему, что в этот самый момент за сенью олив, в густой тени прячется путник и подобно вору крадет этот миг сокровенный, эту таинственную и влекущую картину, глазами смотрит жадно как откидывает королева голову, обнажая линию белого горла, как чуть ведет плечами и как скользят складки полупрозрачного пеплоса по гладкому торсу, стекая к молочным бедрам, разливаясь по шелку застланного тканями ложа. Смотрит он как королева прикрывает глаза длинными ресницами, изгибает брови темные и изящные, тянет губы в мягкой едва видимой улыбке, и фигуру его тонкую и изящную окутывает объятиями свет серебряный луны и нимф, забирающихся руками в густые пряди волос белыми руками, во тьме ночи, и только шепчущему лесу да раскинувшимся каменьями на бархате неба звездам позволено видеть эту сцену. Но никак отбившемуся от свиты принцу, заплутавшему в чаще лесной, попавшему в сень леса сказочного с жителями его волшебными. Кейл в какой-то момент отдается власти Морфея, позволяя сладкой дреме затопить веки, позволяя себе упасть в теплое небытие, уже не чувствуя, как нимфы вплетают в его пряди белые дикие розы и золотые нити, как укладывают его на ложе, расправляют пеплос, и, хихикая заговорщически, обновляют вина на низком столике рядом, доставляют второй кубок и растворяются во тьме ночной. Будят Кейла из сладкой дремы тихие крадущиеся шаги и глубокое дыхание. Он не боится — ему, владычице сказочного леса, нечего бояться на своих землях, — поэтому томно приоткрывает глаза и бросает мутный спросонья взгляд на незванного гостя. Гость замирает на месте. Он высок, отлично сложен и, на удовольствие Кейлу, очень красив. Волос золотой мерцает тускло, глаза глубокие и лазурные подобно небесам безбрежным, лицо безупречное с застывшей маской едва заметного испуга, плечи широкие, обтянутые шерстью парадного одеяния, крепкая грудь, талия, бедра. Из другой эпохи. Кейлу нравится. Он чуть улыбается, сладко потягивается, выгибаясь на шелке, позволяя лунному свету невесомым серебром скользить по изгибам тела, складками пеплоса скрытому, чувствуя, как чужой цепкий взгляд скользит горячей водой, задерживаясь на бедрах и животе.  — И что в моих владениях забыл столь славный путник? — томным медом льет он, перетекая набок, подбородок укладывая на предплечья, ногу сгибая в колене, позволяя ткани обнажить голени, обтянуть полупрозрачной пленкой бедро. Гость моргает, напрягается.  — Прошу прощения, что забрел во владения Ваши, королева, — говорит он хрипло, взгляда не отводя представшего наваждения, от манящих изгибов, от прекрасного лица, — я имел несчастье заплутать. Кейл тихо мычит, приоткрыв лепестки губ.  — Такое нечасто, но все же случается, — поет он, — мои слуги выведут тебя. С удовольствием Кейл пьет проступившее на миг разочарование в лазурных глазах, тут же скрытое за светлой холодной водой деланной радости.  — Я благодарен Вам премного, о королева, — кланяется путник. Кейл прикрывает глаза, упиваясь тоном низкого, бархатного баритона.  — Но, может, Вы составите мне компанию на чашу вина? — он ленно вытягивает бледную руку и тонкими длинными пальцами указывает на кувшин с вином и два кубка, — в моих владениях невыносимо скучно, и только такие путники, как Вы, разбавляют этот зной сладостью свежего воздуха. Гость — мужчина сразу видно сдержанный, умный и привыкший на себе многое держать, — жадно впивается в бледную плоть, кивает.  — С удовольствием, — говорит он, чуть быстрее чем следует по кубкам вино разливает, на секунду останавливаясь недоуменно — куда же сесть? Кейл тихо и мягко смеется. Указывает на месте в изножье ложа, где до этого сидели его ученики.  — Вы можете присесть сюда. Это место для моих учеников и самых дорогих гостей, — мурлычет фея, глядя бархатно и томно. Путник, чуть замешкавшись, садится наземь, пачкая свои дорогие одежды зелеными соками травы. О, Кейл хочет, чтобы тот запачкал своими соками его. Он принимает из чужих рук кубок, касаясь своими нежными пальцами чужих — ухоженных и мозолистых, — кожей чувствуя, как дрожит и бьется в неистовстве плена горячая кровь, как она бурлит в чужих венах.  — Как же Ваше имя, путник? — фея ждет, пока мужчина отопьет вино, и делает длинный глоток — из-за позы капля соскальзывает с уголка губ, льется соком по подбородку и шее, заманивая.  — Альберу, Ваше Величество, — низко говорит мужчина, не отрывая потемневших глаз от изгиба горла с темной полоской вина, — простите ли Вы мне наглость спросить Ваше? Кейл смеется, опирается на локти и поддается ближе, оказываясь почти лицом к лицу, и веет от него ароматом густым, цветочным и пряным, как дорогое вино.  — Кейл, и я многое могу Вам позволить, Альберу, — шепчет он, прикрыв взор бесстыдный, томный и манящий веером ресниц. Альберу смотрит на губы, от вина вишневые и влажные — лепестки розы, — смотрит, как легко и низко льется меж них густой вязкий звук, проникающий в уши, словно ноготки царапающий кожу, словно мед туманящий разум, — на сверкающие темные глаза — омуты, омуты темной воды в жарком летнем закате, — и, ведомый сладостью возбуждения, жаром жгущегося в венах желания, туманной головы, — поддается вперед, целуя чужие уста. Кубки падают с глухим стуком наземь, и земля жадно впитывает любовное зелье, а Альберу приникает ближе, чувствуя на губах сладость вина и чар, выпивая шумные вздохи, мокро лижется языком, проникая глубже — в жаркую глубину рта, ласкает и дразнит небо и язык, жадный подобно путнику, скитающемуся годами по пустыне и дорвавшемуся до воды, до сладости низменных наслаждений. И все стихает — слышны на поляне, укрытой тьмой рассеянной ночной да светом зыбким лунным, лишь шумные выдохи и шорох одежды, и витает в воздухе сладость и нотки дикого винограда, и терпкий привкус вина, и душный цветочный аромат. Кейл обхватывает ладонью путника за шею, мягко давит, чувствуя, как чужие пальцы зарывается в волосы, как гладят плечи горячо и крупно, смеется и стонет в поцелуй.  — Кейл, — шепчет путник, приникая к шее, слизывая винный след с белого нежного горла, прикусывая зубами. Кейл шумно вздыхает, прикрывая глаза; руки его гладят широкие плечи, забираясь за расстегнутый ворот парадных одежд.  — М-м-м, — стонет он сладко, — идите сюда. Альберу неловко и нетерпеливо забирается на ложе, нависает над Кейлом темной внушительной фигурой, и кажется фее, что похоже его сегодняшнее угощение на полубога — роскошного, сильного, горячего и страстного. Ему нравится. Он протягивает руки вверх, зазывая к себе в объятия, льнет покорно к гладящим грудь и живот ладоням, жгущимся сквозь тонкий шелк съехавшего с плечей пеплоса, хнычет сладко, когда пальцы кольцом обхватывает бедра, рвут ткань одеяний.  — Ах! — кричит фея, закусывая губу, когда путник ласкает языком чувствительные соски, упиваясь сладостью нежной и горячей кожи, руками нежит вставшую плоть, лаская большим пальцем головку. Альберу пьян. От вина, от королевы фей, попавшей в его руки, от его сладкого голоса и сладкого тела — молоко плоти, кармин губ, мед всхлипов и стонов, гранат разметавшихся по подушкам волос, — и разум принца пуст, и желание верховодит телом, горячая нужда — жажда, — топит мысли вязко и мутно, и нет для него сейчас ничего нужнее, чем распростертая под ним прекрасная подобная сну зыбкому, наваждению подобная фея.  — Вы грех, — судорожно шепчет он, руками бедра широко раскрывая, целуя и лаская внутреннюю сторону, — а я грешник. Кейл смеется, захваченный сладостью удовольствия, вытягивает руки над головой, показывая уже ничем не скрытое тело, его плавные изгибы, его манящую плоть, мерцающую тускло во тьме сказочного леса, и мышцы живота сладко поджимаются от горячего влажного дыхания на коже, от голодного пустого взгляда, от силы в чужих мозолистых руках.  — Пейте меня, — поет он, — я позволяю. И Альберу пьет — не раздумывая, влекомый в порочный плен меж упругих горячих бедер, в сети сорванного сбитого дыхания, в оковы сладких стонов, и только небеса и Бог свидетели этому падению. Он ласкает губами твердый горячий член, слизывая влагу с головки, нежа венки, заставляя фею метаться на ложе, цепляться пальцами за подушки и выгибаться навстречу, изламывая брови и раскрывая грешный рот, заставляя просить большего.  — Больше, — хнычет Кейл, захваченный в плен жаркого рта, — пожалуйста! Его голос высок и громок, его стоны нектар, его лицо с отпечатком наслаждения и низменного удовольствия прекрасный холст, и Альберу старательно заглатывает, не отрывая взгляда, впитывая каждую ноту, каждый небрежный мазок — как язык скользит по губам, как блестят от слез мутные глаза, как дергается кадык на горле. Как рука держит за волосы и давит на затылок. Альберу пьян грехом неземного создания под ним.  — Хн! — плачет королева, кончая, и путник глотает все до капли, чувствуя, как пьянящий терпкий вкус разливает во рту, как горячо катится в горло, не выпуская член изо рта, лаская языком сверхчувствительную плоть, заставляя фею скулить и напрягать в бедра, заставляя ее ломаться и раскрываться, и сладкие эмоции на его сведенном судорогой удовольствия лице — лучший напиток. Альберу выпускает член изо рта, глядит дико и голодно — и, ах, он и вправду почти что полубог с маской дикого желания на лице, думает мутно Кейл, раздвигая ноги. Как сладко быть в его плену — держать его в плену.  — Развлеките меня еще сильнее, — хрипло тянет фея, руками оглаживая изгибы своего тела, — еще больше. Ласкает он бледными пальцами соски, выставляя себя на обзор, пальцы другой руки обхватывает губами, втягивая щеки, мокро проводя языком меж фаланг, смотрит из-под ресниц грязно, завлекающе. Альберу низко стонет, дышит тяжело, и грудь его под одеждой ходит ходуном, и руки его дрожат, когда он из нее выпутывается стремительно, быстро, нетерпеливо, обнажая литые мышцы, жаром пылающую плоть. Кейл прикусывает фаланги и прикрывает глаза. Мягко мычит, когда чужие пальцы сухо трут отверстие, проникая самыми кончиками так сладко…  — Подождите, — фея заводит руку за голову, извлекая из-под подушек маленький горшочек с маслом. Он протягивает руку вперед, и его пальцы блестят от слюны, мерцают серебром лунного света, и Альберу бережно обхватывает запястье, забирая масло, поддается вперед, погружая их в глубину рта.  — Ох… — шепчет Кейл, а потом хнычет, потому что смазанные грубые пальцы проникают внутрь, растягивая, дразня стенки, наполняя хорошо, но недостаточно, — ах! Сжимается, потому что путник касается комочка нервов, давит, сладко, хорошо, и он весь выгибается, раскрываясь, поддается бедрами, напрягает во рту пальцы, давя на язык нежными подушечками, и стон у Альберу уже вырывается, потому что под ним — сотканное из похоти божество, из шелка сотворенное создание, из бархата вытканное удовольствие, которое хочется раскрыть. Запятнать. Забрать.  — Хн! — плачет фея, когда пальцев становится четыре, когда они трутся внутри о стенки, толкаются, тянут, наполняют, и давят, давят… — ах! ах! Его тело напрягается — это тело в мареве тени сказочного леса, в лунной дымке серебра, блестящее от испарины, пахнущее цветочно, терпко и нежно, как вино, как сказка, как плод запретный, — изламывается и изгибается дугой красиво, невыносимо порочно, и сперма заливает бледный впалый живот, и звуки льются тихие, скулящие, сорванные, и грудь вздымается тяжело.  — Ах, — сладко выдыхает фея в краткий миг передышки, и тело его поет и жаждет большего, и скулит он почти жалко, когда путник вытаскивает пальцы, от нестерпимого чувства пустоты, — идите сюда, Альберу. Альберу приникает к губам — вино и мед, — толкается внутрь, раскрывая мышцы почти болезненно, наполняя плотью горячей, твердой, пылающей, и фея вся раскрывается в его объятиях, вся напрягается, сжимаясь конвульсивно, нектаром плачет в поцелуй, ногтями впивается в лопатки. Мужчина бьет с оттяжкой, сильно, и Кейл закатывает глаза, широко раскрывая рот — после второго оргазма он безумно чувствителен, каждое движение жжется огнем, и этот член входит плотно, глубоко — внутрь, — наполняя жаром, даря удовольствие нестерпимое.  — Ах, Альберу! — хнычет фея, и слезы крупными каплями срываются с ресниц, стекают по припыленным румянцем щекам, и Альберу эти слезы сцеловывает, реснички приминая, скулы покрывая поцелуями мокрыми, языком лезет меж губ, не прекращая мучительных сладких движений, вознося королеву до вершин самого сладкого блаженства, низвергая в пучины болезненного наслаждения, — много… м! Много ах!  — Вы так прекрасны, Ваше Величество, — шепчет путник, приникая к ушной раковине, терзая зубами мочку, целуя местечко за ухом, — так прекрасны… Кейла прошивает дрожь, тело его сводит судорога удовольствия невыносимого, болезненного, сладкого, плавящего вены и мышцы, и запрокидывает он голову, и изламывает брови, и кричит, впиваясь ногтями в спину, бедрами обнимая плотно талию, навстречу руками горячим выгибаясь.  — Ах! — весь внутри пульсирует и дергается, и снова кончает почти болезненно, не в силах вынести этот напор, эту силу, ощущение кожи на коже… Боже и в правду — в правду, — полубог, в бреду думает Кейл, когда чувствует, как Альберу продолжает бить внутри, меж натертых измученных стенок, распухших, безумно чувствительных, и каждая венка на члене, каждый изгиб — все это Кейл чувствует остро, сильно, все это возносит его еще выше, туда, где, казалось, нет ничего, и мысли в голове его путаются, растекаются под волной мощного удовольствия. Альберу на фею смотрит — на его прекрасное лицо, на раскрытые лепестки губ и подбородок в блестящей слюне, на глаза в слезах, мутные, невидящие, на изгиб бровей, на волосы его карминовые в бутонах белых роз, пахнущие маслом розовым, пахнущие цветами и вином, на дрожащее в судорогах тело, слышит, как изо рта королевы вырываются только жалкие хныканья, чувствует, как внутри он сжимается плотно и конвульсивно, — и хочет еще. С утра Кейл гладит заснувшего путника по волосам, как есть, нагой и в синяках, встает с ложа, и пажи тут же ведут его тропами к скрытому озеру, весело хихикая и переговариваясь, и вторят им голоса нимф звонкие, игривые, и Кейл, чувствуя удовлетворение сытое, погружается в холодные воды смывая грязь и пот. Путник очнется уже в лесу обычном, не ведая дороги назад, и кто знает, сколько времени он будет плутать в сказочной сени, кто знает, как доберется он обратно. И только иногда королева фей и эльфов будет вспоминать глаза его лазурные, тело его литое, голос его бархатный скучными темными ночами, не ведая, что тот, кого называл он полубогом им и является, и что ищет он наваждение свое по всему свету. И что найдет.