Души

Душа с душою говорила, Ни звука вслух не проронив, Она флюидами творила Наипрелестнейший мотив. — Лев Иовлев. Тяжёлая дверь черешчатого дуба открывалась с трудом. Медленно и натужно, с противным, подвывающим звуком.       — Ну, как тебе?.. Погляди. Подумай. Сладко ли было тут помирать? Нельзя винить человека за дела прошлые. По крайней мере те, что совершил он в предшествующей жизни. Глупо. Да и спрашивать не с кого. Той, прежней жизни, давно уже нет. Она отшумела, прошла. Те люди зарылись в могилах, те глаза истерлись из памяти мира, те имена стали мгновеньем истории. Федор об этом знает. Федор об этом не может не помнить. Он и сам, если честно, прямое тому доказательство. Да и любой человек. Так уж водится. Так уж устроена эта отвратительно-странная жизнь. Даже удивительно, что на этой земле кто-то ещё искренне верит в богов: рай-то им, грешным, не светит. Ад тоже. Только забвение, а потом все по списку: рождение, детство, познавание мира...       Это, возможно, забавно, но похоже на проклятый меловый круг. До дрожи. Феде смешно, когда он начинает деятельно рассуждать о перемещении душ. Обычно, делает он это мысленно, или же дома, на кухне, когда пьет чай из большой кружки с голубой каймой. А мать качает головой и подпихивает лучшие кусочки яблочного пирога. Матери не смешно, когда Федя болтает о столь неясных вещах. Она слушает, но в глазах читается лёгкая усталость. Она не любит говорить о таком. Федя не знает кем она была в прошлой жизни.       «Сам-то ты молчишь как рыба, седьмой год молчишь, — веско заявляет она, и теплый взгляд под блеклым рядом ресниц становится острым. — С чего же мне о себе правду рассказывать?» И оба они понимают, что были великими. И плохими. Очень и очень плохими. Или же просто: в общий режим не укладывались. Это тоже понятно как в ясный день: обычные, или очень хорошие люди не бояться говорить о прошлом. Замалчиваются лишь те, о ком недобрая молва в народе идёт. И на кого поглядеть могут косо.       «Это глупо! — запальчиво восклицал Федя, взмахивая недоеденным куском пирога. — В нас одна только личность! А то, что в прошлом осталось — это эпоха и жизнь дочертила. Глупость — осуждать того, кто в средневековой... скажем, Испании, женщин распутных терзал, а теперь... да хоть пирожки печет, в своей кондитерской.. к примеру!..» Мать обтирала руки об полотенце и качала головой.       «Ну так пойди и скажи это людям, — хмыкала в ответ. — Если хорош ты, да праведником был в прошлой жизни. Или посмотреть захотелось, как относятся люди к тем, кто кровью страницы истории залил? А может, расскажешь, а то окажется человек, тобою погубленный. И что, он тебя как брата встретить обязан?» Федя подумал, что из убитых конкретно его руками можно собрать неплохой митинг... Занятно. Он стал размышлять об этом, лениво обкусывая пирог. Случайно вспоминал лица, дорисовал судьбы. Как по маслу выходило: сколько людей погибло от его меча, сколько сгинуло от наветов и хитрых интриг... Всего и не вспомнить. Тут же стало интересно: кто теперь эти люди, в кого переродиться сумели. Наверняка, тихие обыватели, семьянины, скромные граждане. Сейчас много кто стал таким. Сидит себе в теплой конторе. И только порой мелькает в памяти смутный образ средневековой Руси, скуратовские застенки, знакомые, страшные лица... Федор вдруг вспомнил одного своего препода, у которого от разговоров о временах опричнины дёргался глаз. Интересно, а он-то кем был... Надо будет попытаться узнать, потом, но так, чтобы он не узнал а своем студенте "Федору" Басманова.       «Как думаешь, сам бы ты захотел найти человека, который тебя в прошлом жизни лишил?» Федор тогда хотел было возразить, да что-то язык к небу прилип. Рука сама дрогнула, пальцы ослабели и чашку выпустили. А жалобного звона и хлюпанья чайной лужицы Федя как и не слышал. В голову ударило запахом крови; боль как от шрамов побежала по телу: рук, груди, бедер коснулась. И страшно, дико завыли плети, забряцала сталь, затрещали веревки... И память о взгляде бездонных как чернильница глаз живой раной открылась на сердце.       «Чего это ты?» Федя моргнул, вцепился пальцами в жесткие кудри и проглотил комок жгучего вопля. Моргнул сухими глазами, покачал головой. Пожалуй, что нет. Страшно тянуться туда, где огнем и безумием все было выжженно. Он-то сейчас, конечно, другой, он здоров, и царская власть на плечи не давит... Федя, в отличае от многих, его не винил. Ненависти и обиды не было совсем, лишь пустота. Он не стал бы устраивать скандал при случайной встрече, но и налаживать контакты не особо хотелось. Конечно, есть те, кто специально ищут своих возлюбленных в новой жизни. Есть и те, кто от них прячется. Федя решил просто забить. Ему было бы даже забавно встретится с Грозным в новых условиях. Но второй раз заполнить свою жизнь он бы ему не позволил. Ну его нахрен, серьезно.       «Извини, не выспался. Херня, голова ноет... Я приберу». Полез собирать черепки, потом вдруг остановился, вздернул вверх подбородок, плюнул насмешливо.       «Права ты, мать». И вновь за осколки. И больше эту тему не трогал.       ...А теперь стоял в крошечной келье — подземелье, монастырская тюрьма, шестнадцатый век — все чин по чину. Как его черт принес работать экскурсоводом именно в ЭТО место, он сам понять не мог. Видимо, решил боль прошлой жизни с корнем выдернуть. С ним такое бывало. Как экскурсовода, его, студента с истфака, мальчишку пока-ещё-без-диплома, любили больше, чем старичков. Тут сложно сказать почему. То ли красота федина, глаза-брови-кудри-фигура, внимание привлекала. То ли умел он людей очаровывать. То ли рассказывал проникновенно и с чувством: с его речей «маньяка оплачешь» — прямая цитата из отзыва одной посетительницы. Короче, мальчик — подарок. Летний приблудок в музейном комплексе одного вологодского монастыря, которого кто отпускать не хотел, а кто молился, чтобы он быстрее убрался. Обычно, все было просто. Федя столько раз пересказывал историю монастыря, говорил о людях и событиях, о заживо сгноенных узниках и тихих монахах, что его это почти не трогало. Только одно говорил яростно, кипя неутихающей, постыдно-глупой болью: вскользь о царском любовнике — Федоре Басманове, стиснув зубы рассказывал. Но обходилось.

До этого дня. Теперь он стоял, прислонившись к холодной стене: гибкий и тонкий, мальчишка мальчишкой, и только глаза тусклыми самоцветами искрились в полутьме древнего склепа. Да форменный бейдж бликовал белой оправой, почти съедая черные крупные буквы.       Его вопрос прозвучал так, что он сам испугался: столько ЧУЖОГО в голосе было. Столько ехидной насмешки, горечи человека, который предавал, но чужому чувству поверил — напрасно. Голос хрепел и дрожал, звонкий, какой-то не вполне федин. Лишь однажды он так говорил: в пятнадцать, когда ему за проект по опричнине пару вкатали. Когда от злости второе дыхание открылось и ПРОШЛАЯ память прорезалась. Ему тогда плохо сделалось, с приступом слег. Шутка ли: у всех память о прошлом позже, с годами приходит, а он ребенком о себе правду узнал. Но с ней даже легче жить стало. А теперь он глядел равнодушно куда-то чуть выше левого плеча щегольски раздетого мужчины и губы сами кривились. Рядом с ним, опираясь на широкое плечо, вертелась некая барышня, накрашенная, обколотая, продукт стилистов-визажистов, по мнению Феди — элитная змеюка и блядь. Он в своем незабвенной памяти в прошлом на подобных ролях и то достойней держался.       — Простите?       — Прощаю, — кивнул Федя, в уме прикидывая куда пойти работать на остаток лета, и что на кассу в супермаркет как-то не прет. — Как ты думаешь, царе, сладко ли было тут, во тьме помирать? Этому, разодетому, лет тридцать пять, может и больше. Федьке-то — какая ирония — двадцать один. И оба они на самих себя не похожи.       Посетитель богат, влиятелен, крут. Федя бы очень поржал, обернись все иначе. Но с такими, видать, судьба шутки не шутит. А судя по виду, второй раз ломать ему психику побоялась. Мало ли... Знаем, видели. У него красивое, приятное лицо, широкий лоб, аккуратная бородка и вьющиеся, каштановые волосы, но затылок выбрит — стрижка под полубокс. У него точеные брови, царственная осанка, изучающие, пронзительные глаза. От него пахнет дорогими парфюмами. На нем шуба из красивого меха, а под ней, хотя видно плохо, индивидуально прошитый костюм. Короче, в новой жизни чудо — хорош.       Федька — пацан пацаном. В прошлый жизни он уже интриги строил, царем верховодил ( не шибко удачно, но было), да жемчугами в ушах, да на запястьях гремел. Да что там! На Рязань со сталью ходил, непокорным головы сек, да изменников суду придавал. Крут был, да жить торопился, словно кто ему в загривок дышал. Зато теперь — точно не помрет молодым.У Феди кудри темные, но не как раньше — отливают каштановой рыжиной. Торчат во все стороны, на голове не прическа — а экибана «Вихрь крутил доширак». Что-то такое. Лицо красивое, полудетское, несколько женоподобное, белокожее. Как по линейке рисованные брови вразлет. Глаза восточные, но неожиданно бледно-лиловые, с болотной зеленцой. Губы — сама чувственность, у девиц таких не бывает. Короче, все, чтобы соседки лучили презрительно семки и шипели злобное «пидооор». Раньше то пили, плевались, и гнусно кликали «содомит». Люди...такие люди. Всегда. При любых обстоятельствах.       — Тяжко? — осторожно интересуется Иван Васильевич, как у психа спрашивает. Затем глядит прямо в глаза... и костенеет.       — Узнал, царь-надежа?       — Узнал... Да и что тут ещё сказать?       — Вань, кто это? — визгливо интересуется "элитная блядь" и поправляет пушистые волосы. — Вы знакомы?.. Кто он тебе?! Никто, дорогая, никто... Забытая память из прошлого, вот. Знать бы, кем ты была там, за гробовым разделением. Да это только один человек видеть сумеет — с кем ты сердце и душу делила. Как Федя безошибочно видит Грозного.       Они молчат, как разбежавшихся супруги после двадцатилетней разлуки. И только порой глядят мимолётным взглядом: и стрёмно, и смешно, и противоречивые чувства давят. Дурные они: Иван весь в мехах, с швейцарским часами на запястье, холеный и роскошный. Царь — одно слово.       И Федя... в черной водолазке, почти не спал ночью, расческа давно вышла из чата.

Ситуация. Федя взгляд узнает, — одно на весь облик. В глазах-то, как в зеркале, душа видна. А душа все та: иоаннова. Только чиста, хитра, жестока, но безумием и убийствами не перечеркнута. И только за этот взгляд хочется язвить и побуждать позабытую горечь.       — Да чего ты хочешь?!...ты! Сука — девка вдруг рвет эту тишину некрасиво и резко, как неправильно. Федя видит, что морщится царь... Точнее тот, кем им когда-то являлся. И ему эти крики не в радость. Острые ногти с множеством блеска впиваются Федьке в ворот. А он лишь смеётся, заставляя девицу испуганно отступить.       — Спросить хочу, — говорит он небрежно. — Пошто сгубил холопа своего смертью мучительной, царе? Что ж ты меня так жестоко помиловал? На виске пульсирует жилка, в памяти разливается боль хмелем и солью. Боль, унижение, безумие... Вывернутые суставы, истерзанное тело и отсрочка погибели в келье монастыря, где боль изводила и мучила, не хуже Скуратова. Федор уверенно отгоняет эти мысли. Девица кричит что-то про психа, Иван молчит, смотрит. Федя скрещивает руки на груди, кусает губу. И смеётся. Иван, что Васильевич, тоже смеётся.       — Ты просишь с меня ответа за действия психопата, Федюш, — и голос теплеет. — А ведь я — не он. Да и ты не боярин Плещеев-Басманов, царев фаворит. Та жизнь закончилась, Федь.       — Я знаю, Вань, знаю. По лицу вижу... Можете написать на меня жалобу, царе. Жаль, что ответа вы мне не дадите. Федор улыбается чужой, холодной улыбкой, плавно подносит руку к груди. Воздушные пальцы вынимают магнит бейджа.       А затем он убирает со лба жёсткие кудри. И молча уходит, прикрыв за собою тяжёлую дверь.