песнь чэньцин

Каждый вечер СаньДу Шеншоу слышал голос. Тихий, едва различимый шёпот. Он отчаянно звал по имени, ядом вливался в уши. В шелесте простыней, в плеске воды за окнами, в аромате сожжённых благовоний, в тёмных глазах скромной служанки, прочесывающей волосы своего главы. Беззвучное. Короткое. «Цзян Чэн». Вэй Усянь был мёртв. Разорван на части своей справедливостью, раскрошен в пыль собственным героизмом. У него не было могилы. И души тоже не было. И никто не начищал табличку с его именем в храме предков. От него не осталось ничего. Кроме памяти. И Чэньцин. Иногда Цзян Чэну казалось, что это именно она зовёт его — пропитанное тёмной энергией чужого тела полированное чёрное дерево, запечатанное в бархатном сундуке, хранящемся в потайной комнате Пристани Лотоса. За семью замками и десятью печатями, чтоб никто не посмел коснуться. Порой Цзян Чэн чувствовал. Когда ложился в нагретую постель, когда задергивал полог над ложем и смыкал ресницы в надежде уснуть. Его присутствие. Непередаваемое ощущение близости, которое пугало порой. Доходило до паранойи. Он где-то рядом. Почти осязаемо. Руку протяни, найди — вот же он! Цзян ВаньИнь был уверен, что Вэй Усянь вернулся, но лишь оттого, что Цзян Чэна грело тепло его ядра внутри. Вэй Усянь стремился по венам вместо крови, тёк по меридианам чужой ци, дарил силы жить, шептал своим сорванным голосом. Но Цзян Чэн не понимал этого, и каждое пробуждение заканчивалось всплеском непередаваемой агрессии, и он срывался на поиски. А как только находил хоть кого-то, то злился ещё больше. И до мяса, до сломанных костей ЦзыДянем приверженцев тёмного пути. Потому что не он. Никто не он. Это было сродни безумию. Те сны, что видел Цзян Чэн, казались ему постыдными до умопомрачения. Откровенными, желанными, запретными. Неправильными. В каждом из них он лежал на пурпурных простынях их общей с Вэй Ином комнаты. Словно время отмоталось назад — совсем юный, как во время обучения в Облачных Глубинах. Обнаженный. Вэй Усянь — живой, в своей привычной ипостаси — нависал над ним, щекотал кончиками густых распущенных волос алебастровую кожу, и целовал своего шиди в грудь, руки, шею, живот, ноги. И эти незнакомые весенние игры обрезанных рукавов были настолько ужасными в одном лишь своем факте, что каждый раз, просыпаясь, Цзян Чэн готов был крушить все в приступах ярости. Во сне ему было хорошо. Брат улыбался, как умел лишь он, ласкал его тело незнакомыми в реальности прикосновениями, доводил до беспамятства, вынуждая метаться по постели, цепляться руками за такие же, как у него самого, широкие плечи. И Цзян Чэн почти кричал от стыда и удовольствия — до слез хорошо. Вэй Усянь был неспешным и нежным, он доводил до дрожи в коленях и рычащих приказов, до болезненного чувства внизу живота, до совершенно-необдуманно сказанных слов. Звал по имени также, как слышится днем. Но никогда не целовал распахнутых в хриплых стонах уст. А поутру Цзян ВаньИнь проклинал все и всех на свете. И гладил свои губы. И ненавидел. Летние ночи в ЮньМэне долгие и жаркие. Сладко пахнущий лотосовыми цветами воздух ощущался влажным и душным из-за испаряющихся озер. Местным жителям подобное всегда было привычно. Но, если в прежние времена Пристань Лотоса после заката только начинала свою шумную жизнь, то при нынешнем главе в это время года тишина опускалась на причал раньше обычного. Едва солнце касалось своим наливным боком линии горизонта, люди спешно запирались в своих крошечных домах, приоткрывали чуть заметно ставни и гасили фонари. Это было совсем не то будущее, которое хотел бы Цзян ВаньИнь для своего ордена, но, как ни прискорбно, все эти годы мысли его были совсем не здесь. Где-то там, в угнетающем болезненном прошлом, в абсурдных ночных грезах, в голосе, шепчущем его имя. Очередной с ума сводящий сон заканчивается так же быстро и внезапно, как и начинается. Зашедшийся в бешеном дыхании Цзян Чэн резко садится на постели, выдернутый из сумрака грез привычным зовом своего имени. «Цзян Чэн. Цзян Чэн». Дрожащие ладони накрывают взмокшее то ли от духоты, то ли от необузданного желания лицо. Потирают торопливо. Это состояние больше забытье. Цзян ВаньИнь оттягивает пальцами нижние веки, осматривает собственную комнату так растеряно, словно никогда ее не видел. Он все еще там, в далекой искаженной юности, отчаянно вплетает пальцы в густые волосы своего шисюна и безоговорочно ему верит. — Вэй Усянь? А-Сянь! Ответом служит тишина. — Ч-чего это я?... Чёрт, — Цзян Чэн проводит по горячим щекам еще пару раз, старается проморгаться и прийти в себя, вернуться в настоящее. Но тело все равно отчаянно тянется к какому-то фантомному ощущению ускользающей фантазии. Его душа в жарком и безумном сне бьется. Поднявшийся со сбитых простыней Цзян ВаньИнь лишь набрасывает поверх ночной сорочки верхний слой ханьфу и, будто его что-то настойчиво тянет за запястье лентой алой, покидает опочивальню. В зале советов пусто и темно, и только лунный свет да блеск россыпи бисера звезд просачивается в большие окна сквозь шелк расшитых гербом занавесок. Серебристые дорожки его причудливо извиваются, полосами опадая на половицы. Растекаются стыдливо пурпурные ткани по выжженному дереву распустившегося лотоса. Цзян Чэн восседает на своем, по праву, месте главы ордена ЮньМэн Цзян, и медленно сходит с ума. Его дрожащие длинные пальцы осторожно скользят по изгибу сильной шеи, почти неощутимо оглаживая бьющуюся жилу. Распущенные волосы, что по утру вновь будут стянуты в тугую традиционную прическу, пышными волнами опадают на широкие плечи, мешают немного, но, если закрыть глаза, можно вновь погрузиться в постыдные воспоминания и представить, что то локоны Вэй Усяня, как в самых потаенных желаниях Цзян Чэна, скользят по чувствительным ключицам. Спина покрывается мурашками, дергается кадык. Острый, он словно пытается вспороть натянувшуюся кожу, когда Цзян Чэн откидывает голову на резную спинку и тяжело выдыхает, закатывая глаза. Слух заклинателя идеален. Он ловит каждый шелест, каждый шорох за плотно сомкнутыми дверями. Но все вокруг спит — плотным куполом ночи покрыта пристань лотоса. Лишь шепот вновь звучит под самым ухом. Цзян ВаньИнь готов поклясться — он ощущает мочкой рваное дыхание. Искрится от плохо сдерживаемого желания ЦзыДянь, и Цзян Чэн вцепляется пальцами этой руки в подлокотник, словно пытаясь ухватиться за что-то не ускользающее, другой спускаясь к себе на грудь. Глава ордена Цзян редко позволял себе подобные ласки, несмотря даже на то, что до сих пор ни с кем не делил ложа и не предавался страстным утехам поцелуев. Он с трудом представлял каково это — чувствовать чужое тепло, у него на это не было времени. С трудом. Но представлял. В очередном нелепом сне, что привиделся этой знойной ночью Цзян Чэн чувствовал себя почти также, как сейчас — полулежал на традиционном месте своих предков едва ли одетый под сводящим с ума Вэй Усянем. А тот размашисто выбивал из тела своего шиди все глупые мысли о ненависти, всю боль и разочарование. Вместе со стонами и хрипами. Цзян Чэн все тянулся и тянулся к его губам, но так и не мог ими овладеть. Зато им овладевал Вэй Ин. Сейчас воспоминания столь красочного сна как никогда жаркие. Ладонь робко проскальзывает под свободную шифоновую ночную рубаху, когда Цзян ВанИнь приоткрывает глаза и бросает беглый взгляд за окно. Ему чудится, что шисюн где-то рядом, наблюдает за ним, взглядом прожигает. То тепло изнутри идет, но разве он знает? Острые скулы покрывает собой румянец сомнения. Но телесные желания сильнее внутренней гордости, когда он один, поэтому Цзян Чэн опускает себя. Пальцы скользят от одного яшмового навершия к другому, жарко лаская затвердевающие соски почти нежными прикосновениями без преград. Во сне Вэй Усянь был горячим и страстным — он почти до боли кусал их и оттягивал, вынуждал наливаться краснотой и саднить. Сам же Цзян Чэн не мог доставить себе настолько острых ощущений, но даже аккуратных поглаживаний вокруг хватает для того, чтобы чувствительные бусины затвердели, а с губ сорвался первый неловкий стон. Хриплый голос разносится по залу советов, разбивается о деревянный свод. Становится совсем капельку стыдно, всего на секунду, но взгляд тут же падает на то самое место, где обычно сидел Вэй Ин, и глаза закатываются снова. К черту. Правая рука, наконец, выпускает из хватки жесткое дерево, и спускается к паху, пока левая небрежно продолжает ласкать тяжело вздымающуюся грудь. Цзян Чэн закусывает нижнюю губу и сползает по креслу чуть ниже, когда пальцы смыкаются на напряженном естестве, сокрытом тканями исподнего. Его член еще с момента пробуждения напряжен до предела, почти болит, когда мужчина аккуратно массирует придавленный к животу ствол. Это так неловко – трогать себя тайком, будто малолетний мальчишка. Соски разбухают из-за настойчивых прикосновений, и, когда СаньДу Шеншоу перестаёт ласкать их, сжалившись над собой, те почти болят от прикосновений легкой ткани так и не снятой рубахи, покоящейся на плечах. Цзян Чэн облизывает пересыхающие губы, жмурится, и неуверенно проскальзывает рукой под нижнее белье, ослабляя тугую шнуровку, слегка разводя колени. Спустя секунду, впрочем, он пораженно извлекает ладонь вновь и растеряно смотрит на невозможно-мокрые пальцы, между которыми растянулись вязкие ниточки предэякулянта. Он настолько сильно потек? Лицо становится еще более красным, Цзян ВаньИнь буквально горит от стыда, но иньская ци с жаром разносится от чужого ядра по всему телу, и из-за этого эфемерного присутствия Вэй Усяня становится слишком хорошо. Цзян Чэн раздраженно срывает с себя штаны полностью. Дерево под ним кажется каким-то слишком холодным, даже несмотря на стоящую жару, когда обнажённые ягодицы касаются его, не прикрытые ничем. Несмотря на это, однако, ему все еще невозможно душно, и шея его мокрая от пота, а волосы, спадающие почти до пояса, облепляют ее причудливым узором. Хочется пить. Еще больше — хочется Вэй Ина. — Вэй... Усянь. Как же я тебя... Ненавижу. Нефритовый стержень мастера Трех Ядов лоснится во влаге в тусклом освещении луны. Он, ровный и крупный, уже болезненно красный, а на выскользнувшей из-под крайней плоти головке его собирается очередная вязкая капля, которую мужчина спешит растереть большим пальцем умелой руки. Кольцо ЦзыДяня блестит от обилия выпачкавшей его естественной смазки, когда кулак у основания корня ян сжимается плотнее и туго ведет вверх, выдаивая удовольствие. Цзян Чэн громко рычит, и уже не может сдержать желания. Разведенные шире бедра его дрожат. Он смутно представляет что-то, но, действительно, почти видит меж своих колен ритмично двигающуюся в такт его руке черноволосую макушку. — А-Сянь... У Вэй Ина в его сне тугие умелые губы, узкое горло, жадный рот. От одной мысли об этом перехватывает дыхание. Кулак невозможно-мокрый, издает неприличные звуки, заполняющие собой зал совета в купе с шелестом верхних одежд и звуком сорванного голоса. И все-таки совсем не то. Не то. «Цзян Чэн». Цзян ВаньИнь слышит шепот. Снова. И сквозь закушенную губу его вырывается тонкий всхлип. Свободная от ласк груди теперь рука накрывает сухие губы, зажимает на миг, а после... погружает пару пальцев меж распахнувшихся лепестков. Вкус собственной кожи терпкий и непривычный, но ощущение языка на ней щекотливое и возбуждающее. Цзян Чэн резко поворачивает голову в сторону, словно пытаясь спрятаться, и густые волосы его опадают на лицо, действительно, скрывая блестящий влагой возбужденный взгляд. Он втягивает пальцы глубже, обсасывает, как самую желанную сладость, давит на корень своего языка. Мелькает мысль о чужих руках. Каковы на вкус пальцы Вэй Ина? «Цзян Чэн». Масляный взгляд из-под вороха волн волос падает на черную бархатную коробку, что принесена была без лишних мыслей. Цзян Чэну казалось, что это именно сокрытое в ней зовёт его — пропитанное тёмной энергией чужого тела полированное чёрное дерево. — Чэньцин, — пальцы высказывают изо рта, оставляют мокрый отпечаток слюны на подбородке, и уже почти тянутся к сомкнутому небольшому сундуку, но… останавливаются. «Цзян Чэн». «Я... Не могу». Рука на пульсирующем от желания излиться органе останавливается, ладонь мягко спускается ниже, касаясь разбухшей мошонки, и дальше — к тесно сомкнутому отверстию удовольствия. Цзян Чэн постыдно хнычет и забрасывает широко разведенные длинные ноги на подлокотники по обе стороны от себя. Он невозможно-раскрыт перед темнотой и своими потайными фантазиями. Пальцы на ногах поджимаются, когда он аккуратно гладит нежную, никем не тронутую доселе, тугую хризантему. Тонкая кожа на ней невозможно-чувствительная, Цзян Чэн даже от легких поглаживаний не может сдержать тихого стона. Так хорошо. Так стыдно. Румянец сползает с лица на шею и даже грудь, когда смоченный собственными выделениями указательный палец аккуратно проталкивается внутрь. Это не больно, просто необычно. Но чертовски желанно — внутри так узко. Цзян Чэн сам невольно сжимается на проскальзывающем все дальше пальце. Его тело не ощущается как что-то, способное впустить в себя что-то большее. Но сны говорили об обратном. Так хочется... — А-Сянь. Вырезать бы себе язык за это, но разве может кого-то другого глава ордена Цзян звать в этот момент? На ресницы наворачиваются слезы — ощущений и эмоций слишком много. Второй палец входит с трудом — упругая кожа натягивается, расправляются складочки, Цзян Чэн елозит копчиком по дереву и старается расслабиться. Другой рукой заклинатель аккуратно ласкает самый кончик дергающегося в спазмах удовольствия корня ян. Дразнит. Внутри слишком тесно, первое время он даже не может пошевелить пальцами, но аккуратные короткие толчки позволяют растянуться, расслабиться, и легкое жжение от раскрытых краев отдается приятным зудом внутри. Цзян ВаньИнь почти по-детски хнычет и старается дышать ровнее — его спина коротко выгибается, а разведенные до максимума ноги дрожат. Как хорошо, что никто и никогда не увидит его в подобный момент. Пальцы толкаются изучающе и лениво, немного садняще, мягко разминают скользкие стенки внутри. Цзян Чэну жарко, он шумно дышит, волосы назойливо лезут в рот, а орган наслаждения болит, и мужчина сжимает его у основания, отодвигая оргазменную негу подальше. Рано. Ему рано. Вэй Усянь в его сне был ласковым и мягким, когда дело доходило до подготовки, он всегда целовал дрожащие веки, колени, просил расслабиться и отдаться. Шептал незнакомые слова нежности. Цзян Чэн готов был на все в своем сне. Ему хочется... Тайная жемчужина удовольствия посылает по телу приятный разряд. ЦзыДянь вспыхивает на миг пурпурным, освещая собой порочную картину распятого на собственном кресле главы. Его кожа покрыта румянцем и каплями пота, он почти насаживается на собственные входящие уже до костяшек пальцы, удерживая себя от падения максимально-разведенными ногами, волосы растрепаны, в уголках пьяных глаз искрятся слезы стыда, кулак сжимает до боли основание увитого венами члена, а остатки верхней одежды кокетливо соскальзывают с правого плеча. Он сходит с ума. — Вэй Усянь... — пальцы методично ласкают точку удовольствия, сгибаясь под нужным углом, нефритовый стержень каждый раз сухо дёргается в руке, не в силах освободиться. Один толчок. Другой. Мало. «Цзян Чэн». Он срывается в пропасть порока под песнь Чэньцин. Пальцы выскальзывают из приоткрытого теперь отверстия с откровенным звуком, выпускают из хватки мокрый член и тянутся к черной коробке, распахивая ее, срывая печати. Алая кисть греховно отражается в мокрых от слез глазах. Флейта дрожит во влажных пальцах. Цзян Чэн видит в ее лакированной поверхности отражение совсем не своих глаз. На него смотрит Вэй Усянь. — Ненавижу. Цзян Чэн помнит, как красивые губы его шисюна складывались в эстетичную трубочку, как разливалась сумрачная мелодия, льющаяся из этого оружия, как армии мертвецов. Нет, весь мир подчинялся Вэй Ину. Цзян Чэн готов подчиниться. Сейчас — доведенный до грани собственными терзаниями — готов на все. Цзян Чэн касается губами того же места, которого обычно касался Вэй Усянь, и чувствует его ци. Тёмную, густую, пугающую. Желанную. Губы скользят по флейте так, будто он, наконец, мог шисюна поцеловать — горячо, откровенно, мягко. Они обхватывают внешний край плотным кольцом и втягивают длинный инструмент в рот. Мокрый язык смачивает холодное дерево. Цзян Чэн запрещает себе думать о том, что он делает. Пунцовая щека натягивается, когда флейта давит на нее изнутри, смачиваясь. С уголков губ Цзян Чэна стекает пара капель слюны. Чэньцин блестит в лунном свете, вторя коже главы ордена и его шальным глазам, когда СаньДу Шеншоу извлекает ее и отчаянно усмехается, опуская вниз. Это почти больно. Края растянутой и легко смазанной хризантемы припухли и покраснели от раздражения пальцами, и сейчас впускают в себя холодное мокрое дерево с явной неохотой. Цзян Чэн шипит и стискивает зубы — Чэньцин твердая, негибкая, но не очень широкая. Он судорожно сжимает ее внутри и шумно дышит, стараясь расслабиться снова. Флейту немного неудобно держать одной рукой, но по-другому просто невозможно. Разведенные бедра мужчины вибрируют от напряжения, когда свободная рука вновь касается корня ян, уже перепачкавшего смазкой весь живот и тазовые косточки. Невольно они чуть сдвигаются в сторону, и Цзян Чэн звонко вскрикивает, тут же испуганно распахивая опьяневшие глаза. Слишком громко. Мужчина замирает на секунду, его сердце словно бьется где-то в горле. Что он делает...? Он, действительно? ... Шальной взгляд опадает на эпицентр удовольствия, и, о, небожители, как это порочно и жарко. Он тонко стонет от одного лишь взгляда на жадно поглощающее рельефный инструмент воспаленное отверстие. Девственный проход туго обхватывает блестящее от смазки черное дерево. Пальцы мягко покачивают Чэньцин в стороны, раскрывая внутренние стенки еще немного, а после слегка извлекают, чтобы толкнуть жестче вновь. Эти ощущения кажутся странными. Неестественно глубокими, словно инструмент сдвигает что-то внутри, мешает, но избавиться от этого давления Цзян Чэн не может. Не хочет. Он продолжает совершать более резкие, но все еще аккуратные толчки внутрь своего доведенного до грани тела. Красная кисть на флейте стыдливо покачивается в такт ритмичным движениям, нефритовый жетон на ней гулко стучит о кресло. Тук. Тук. Тук. Раздраженная жемчужина удовольствия уже разбухла достаточно, так что найти ее не составляет труда, и теперь, с каждым поступательным движением, инструмент скользь проезжается по ней. Цзян Чэн потирает большим пальцем хлюпающую бордовую головку, добавляя остроты. Он думает совсем не о том, о чем должен – хватает ртом воздух, стараясь быть как можно тише, и насаживается, бросает себя на флейту Вэй Усяня так отчаянно, будто это его член. Колени напрягаются, Цзян ВаньИнь приподнимается немного, опираясь ногами на подлокотники, и пропускает в себя Чэньцин еще дальше. Шипит от боли — слишком глубоко. Пытается сняться. Самого себя щадить легче... В его снах Вэй Усянь брал его так, как хотел. — Вэй Усянь. А-Сянь! А-Сянь! Вэй Ин! Каждый короткий толчок в воспаленное нутро сопровождается теперь тонким стоном чужого имени. Цзян Чэн крупно вздрагивает, благодаря умелому попаданию по нужной точке, и растекается по креслу от огромного удовольствия. Он чувствует нужный ритм, и теперь ласкает себя спереди в такт движениям внутри. Под веками вырисовывается полное желания такое красивое лицо. — Н-Ненавижу тебя. Что же ты... Слюны во рту становится в один миг так много, что СаньДу Шеншоу просто забывает сглотнуть ее, и теперь та пачкает распахнутые и искусанные губы, стекает от резких движений тела ниже, к взмокшей шее. Цзян Чэн гонится за собственным наслаждением так отчаянно, что забывает уже где он, и что он делает. Флейта буквально таранит раскрывшиеся задние врата, и от ее жесткости становится уже больно — смазка высыхает, края царапают нежную кожу. Но внутри так хорошо... Так... — Я люблю тебя! Я— Цзян Чэн дергается конвульсивно, сводит ноги плотно, поджимает колени к груди, почти складываясь пополам на собственном кресле, едва не ложится на него полностью. Длинные волосы ссыпаются на сидение, а с ресниц срываются слезы. Удовольствия? Дрожащий живот и натруженную руку пачкают обильные жемчужные струи семени. Массаж внутри прекращается лишь тогда, когда последние капли покидают изнеможенное удовольствием тело, а звонкий вскрик возлюбленного имени тает в отступающей ночи. Использованная столь грязным образом флейта Старейшины Илина выскальзывает из растянутой, саднящей теперь, не закрывающейся хризантемы и с гулким стуком падает на пол. Пачкает ее мокрой вязкостью. Цзян Чэн опускается следом. Просто сползает с лотоса к половицам и накрывает перепачканными ладонями залитое слезами лицо. Ему ни капли не противно. Если не считать состояния души. Его достигшее апогея удовольствия тело прикрыто лишь прилипшей к взмокшей коже распахнутой ночной рубахой да верхним ханьфу, а плечи дрожат от сдавленных рыданий. Он зол. Он опозорен. Он впервые сорвал цепи лжи. Впервые откровенен перед самим собой. «Цзян Чэн». — Я люблю тебя. Как же я... Люблю тебя. Спустя еще шесть лет Цзян Чэн так и не сможет произнести этих слов в храме Гуань Инь. Вэй Усянь совершит три поклона с Лань Ванцзи.