Жалость

      Напиться – не выход, точнее, неверный выход, но первое, что всегда приходит в голову и на помощь. Если быть откровенным, усугубления для. Когда алкогольная дымка застилала взор… он намеренно давал негативу выход, упивался им, не стеснялся поносить людей наиболее грубыми словами, не переступая, впрочем, черты непечатности в своих выражениях, спускал с цепи всё самое отвратительное, что есть в нём, – выгуливал внутреннего чёрта, так и норовившего при каждой удобной и неудобной возможности исколоть кого-нибудь раскалёнными зубцами вил.       Пожалуй, для успокоения вполне достаточно избавиться от одного человека: такого же блёклого и серого, как цвет его плаща, настолько же невыразительного, насколько суха интонация голоса. Во внешности Оберштайна даже взгляду зацепиться не за что с тех пор, как аутентично изготовленные неживые глаза стали чем-то привычным. Только периодически барахлящие зрачки выдавали свою природу неестественными красными отсветами. Если проигнорировать это и то, что Оберштайн всё же двигается, его можно принять за статичную картинку.       Думалось порой, вот бы вжиться в ту же роль извечно невозмутимого безразличного к происходящему вокруг существа и понаблюдать за хоть какой-то реакцией в отместку. Увы и ах, многоуважаемый министр не играет, так он, с позволения сказать, живёт. На самом ли деле ничто его не трогает: ни ошеломляющая победа, ни разгромное поражение, ни глумливые или презрительные шепотки за спиной? Как бы он себя повёл, узнав, допустим, о скорой смерти? Внезапное известие о неизлечимой болезни либо о неминуемой казни – одно лучше другого. Возможно, он удивится, было бы кому распознать, как это выглядит. Если вдруг окажется, что это не психическое расстройство, то сойдёт за отточенный навык сохранять нерушимый самоконтроль – в некотором роде преимущество и ущербность вместе с тем. Бездушность.       Себя Ройенталь ставил выше, ибо испытывал эмоции сильнее отстранённой сдержанности, хоть и осознавал, что не заслужил по отношению к себе ничего лучше чьей-либо как минимум неприязни, так как не мог в свою очередь дать нечто лучше ненависти. Ненависти к людям заурядным, снобам, моралистам, идиотам, женщинам… Её, конечно, легко скрыть в отличие от волной вскипавшего гнева от иного слова министра обороны. Подчас тот говорил возмутительные вещи, не оскорбился бы от которых разве что слабоумный. Впрочем, никогда, паршивец, никогда не провоцировал открыто, словно наперёд предугадывал все возражения и знал заранее, как осторожно их парировать. Ещё бы, скупой на проявления человечности Оберштайн не станет дарить предпосылок к тому, чтобы его в чём-то обвинили и призвали к ответу. В такой ситуации лишь и оставалось, что питать бесплодную злость, не остужающуюся даже прохладным ночным ветерком.       До закрытия бара оставалась ещё пара часов, но Оскару то ли надоел гомон пропитавшегося запахом табачного дыма душного зала и попытки заговорить с ним, то ли он, предупреждая тяжесть утреннего похмелья, решил всё-таки не доводить себя до совершенно убогого состояния. И благодаря последнему мысли до сих пор сохраняли довольно последовательную структуру, что уже не столь хорошо – думать абсолютно не хотелось.       Ройенталь шагал по вымощенному плиткой тротуару практически безлюдного проспекта, пока не заметил далеко впереди очертания будто бы знакомого силуэта, а присмотревшись, распознал в нём оберштайновский. Нет, ерунда – просто видел то, о чём размышлял. Но не его ли он лицезрел через день в лучшем случае? Эту походку сложно спутать с чужой, да и, насколько известно, обладатель оной живёт где-то неподалёку, на что можно списать отсутствие охраны – к тому же патрули военной полиции в этом районе курсировали гораздо чаще. Но почему такой высокопоставленный служащий оказался здесь в столь позднее время – загадка.       Оскар нагнал его, когда тот свернул в переулок, узкий и тускло освещённый.       – Герр министр!       – Адмирал флота. – Он остановился, но не повернулся, поэтому пришлось обойти. – Чем могу быть полезен?       – Ночь – лучшее время для претворения в жизнь подлых планов?       – Вы пьяны, – не интересовался, утверждал с присущей ему обыденностью. Вопрос, по сути, очень глупый – человек его положения едва ли что-то делает самолично, кроме раздачи указаний. – В любом случае, благодарю за то, что избавили от ненужных объяснений. Позвольте?..       – Не позволю, – едко отказал Оскар и преградил дорогу, выставив в сторону одну руку и уперевшись ею в стену.       Оберштайн медленно устало моргнул и посмотрел на Оскара, впервые столкнувшегося с подобным взглядом, не то утомлённо, не то с неопределённым снисхождением, как на несносного мальчишку.       – Вам ведь неприятно моё общество. Или вы задерживаете меня, чтобы слышать?       – Увольте.       – Тоскуете по вечерним звонкам? – проговорил он с той самой неуловимо изменившейся интонацией, звучащей на полтона ниже и тише, но многократно интимнее.       О, с каким усердием Оскар старался забыть повторившееся несколько раз унижение, смешанное с непередаваемым удовольствием, как омерзительно и одновременно приятно ему было отдаваться воле ровного голоса, расставляющего акценты в необходимые моменты. Но теперь он не поддастся. Прижмёт в мгновение ока к той же стене, лишив последнего пути к отступлению, докажет, что не нуждается в стыдливом развлечении, что не будет впредь следовать ни единому приказу. Обозначит раз и навсегда, что он не дикий пёс, а тварь куда более сильная и своенравная.       – Пожалуй, винить вас за это низко – должно же быть у вас какое-то утешение. Но вы льстите себе, герр Оберштайн.       – Отнюдь, – остался министр обороны так же спокоен в противовес бешенству Ройенталя, с трудом унимавшего нервную дрожь и жгучее желание удушить его немедля. – Сколько ещё раз попросить вас не лгать?       – Замолчите.       – Маменька не успела научить вас вежливости?       – Не смейте, а не то… – угрожающе предостерёг он и сместил руку выше на шее Оберштайна, сильнее вцепился.       Оскар осязал, как Оберштайн дышит, а сейчас почувствовал короткий лёгкий выдох, нарушивший на секунду размеренный ритм, причём в лице, которое порой просто жизненно необходимо было освежить красным, солёным на вкус, он не поменялся. Он только что усмехнулся!       – … а не то навредите мне? Убьёте? – с силой подался он вперёд, перекрыв себе дыхание, и запрокинул голову, чтобы ясно во взгляде свысока из-под полуприкрытых век прочитался вызов: «Ну же, вот я перед вами – беспомощный и открытый». Ройенталь чуть ослабил хватку, и ему померещился намёк на улыбку в одном из уголков тонких бескровных губ. – Сомневаюсь.       Оскар оцепенел. Остановило то, что перед ним не бесплотный ненавистный образ, а живой человек, под его тёплой кожей ускоренно пульсировала артерия. Может, от страха, но вероятнее, от нехватки кислорода. Он не убийца, как ни было бы горько признавать правоту Оберштайна, как бы ни подмывало провалить сию проверку искушением. Однако ж, мечты о кровожадной расправе неоднократно скатывались в фантазии о более аморальном. Он всё меньше понимал, зачем сдерживаться.       Ничто не помешало ему приблизиться настолько, чтобы придавить собой к наверняка грязной кирпичной поверхности, упереться коленом между ног и остановиться за сантиметр до поцелуя, нежности не сулящего.       – Плохой мальчик. Плохой… Оскар.       От этих слов рефлекторно, будто по команде, его захлестнуло жгучее возбуждение.       Ройенталь стоял к Паулю спиной с бокалом вина – ничего крепче в доме не нашлось – в одной руке, а другую – кулаком заложил за спину.       – Вызвать вам транспорт?       Молчание в ответ. Неудивительно. Соотносились бы его действия с логикой, приструнить – равно как найти действенные рычаги давления – этого себе на уме адмирала не составило бы и малейшего труда, однако стоило лишь предположить, как Ройенталь выкидывал что-то совершенно противоположное в ответ, словно специально делая всё наперекор. Тем не менее, в большинстве случаев он не отдавал себе отчёта. Слишком обозлённый, чересчур импульсивный – запутавшийся в себе и несчастный. К слову, Пауль не задумывался основательно о том, что есть счастье: для него, для кого-то другого, это – точно не алкоголизм и извечная распущенность, борющаяся с талантом и латентным перфекционизмом. Странные люди. Чего ради всё усложнять? Пытаться уязвить кого-то – скрывать жажду самобичевания. Вот и сейчас его осанка, идеальная в напускной непринуждённости, веяла напряжением.       – Кричите, ругайтесь, крушите всё вокруг – мне всё равно. Только решите, пожалуйста, что вам нужно.       Ройенталь с молниеносной скоростью развернулся. Ещё немного, и сжимаемая в пальцах чаша бокала предательски захрустела бы. Внезапно верховный адмирал рассмеялся громко и надменно, как от точно сформулированной пропитанной сарказмом злой шутки.       – Если бы вы только знали, как я ненавижу вас с этой вашей невозмутимостью.       – Ваше право, герр Ройенталь.       В конце концов, кто такой Пауль фон Оберштайн, чтобы что-то запрещать, пока это что-то не вредит окружающим. Любой подданный Новой Империи волен относиться к кому угодно как вздумается, покуда соблюдён закон. Любой блистательный адмирал вплоть до помутнения рассудка может мысленно или вслух порицать главу военного министерства за непохожесть, за иной образ мышления, противоречащий канонам сказочно-рыцарской чести, утопающей в полуторавековой реке крови. Если адмиралу так удобно и привычно, пусть его, а Пауль не утруждался сравнениями кого-то с собой, не прятал злобу за амбициями, предпочитая им здравую оценку ситуаций, не сбегал от проблем и одиночества в постель к очередной одноразовой фройляйн.       – Домогаться вас так же правомерно? – Он оставил бокал на подоконнике и подошёл ближе уверенной поступью, окинул придирчивым взглядом.       Не все вопросы предполагают наличие ответов, особенно когда уместнее изъясняться действиями либо отсутствием оных в данном случае.       Стаскиваемый мундир, жадное разглядывание, губы на коже сменились укусами. После того, как зубы выпустили сосок, боль, словно круги на воде от брошенного камушка, разошлась и померкла. Это было похоже на лёгкое неожиданно приятное послевкусие от острого блюда. Разгоравшееся в разноцветных глазах дикое, почти животное свечение не позволило коснуться в ответ.       Ройенталь чередовал жестокое собственничество с лаской: то хватал за волосы, то тут же искупал свою вину поцелуями. Между касаниями он ясно давал понять, что никого кроме него нет и быть не может. Довольно занятно поменяться местами, стать игрушкой для него: Оберштайн сдался, проиграл и ничего предосудительного в том не заметил. Быть ведомым и лишённым инициативы в рамках близости не чуждо, скорее – просто необычно и ново, и давно позабывшее чужие руки тело реагировало, отзывалось ярче, чем Пауль едва ли допустил бы осознанно. Но и отрицать очевидное удовольствие глупо, лгать себе не в его правилах. Иногда необходимо забыться, пойти на поводу у ощущений, не отследить, как разденут донага, наклонят над столом.       – Правильно. – Ройенталь развязно похлопал по пояснице. – В ваших интересах не сопротивляться – я слишком неосторожен сейчас.       И нетерпелив, будто в стремлении выместить разом скопившееся возбуждение. Он дышал всё тяжелее и учащённее, раздражался из-за тремора и того, что слюна не особо облегчала его попытки ввести внутрь хотя бы палец. Так и оставшаяся лежать на спине ладонь вспотела.       – Проклятье! – громко выругался он и прошептал: – Не могу больше…       Пауль повернул голову насколько возможно и застал не обратившего на это внимания Ройенталя раскрасневшимся с остекленевшим взглядом, в котором не было больше ни грамма ленивого пренебрежения, наверняка отразившегося после предупреждения о неосторожности. Он упёрся между ягодиц скользкой от смазки головкой, и нескольких движений по стволу хватило, чтобы он зажмурился, замер, застонал сдавленно. В следующее мгновение брызнуло тёплым вязким семенем, оно потекло по внутренней стороне бедра.       Открыв глаза, Ройенталь расслабленно расправил плечи, кривая улыбка навеяла оттенок мальчишеского лукавства.       – Отвернитесь. – Голос приобрёл привычную уверенность, что придало его буквально приказу убедительности. – Это ещё не конец.       Оберштайн повиновался и почувствовал, как пальцы, плавно поднимаясь снизу вверх, подхватили уже остывшие капли, размазали их по коже и резко проникли в него, заставив судорожно втянуть воздух в лёгкие и со стуком опустить локти на столешницу. Даже через призму боли это могло оказаться приятно, но не сейчас, когда возбуждение заметно поутихло, если не сказать, что испарилось. Впрочем, Пауль быстро совладал с собой, чем, очевидно, и призвал Ройенталя действовать напористее: снова грубость, вновь укусы, с одним лишь отличием – теперь они зализывались, а влажные полосы холодили испарением места, где, вероятнее всего, останутся ноющие отметины.       Принять же в себя член поначалу казалось невозможной невыносимой пыткой. Оберштайн, уцепившись за выступающую кость, впился кончиками ногтей в бедро Ройенталю, чтобы он на секунду, на несколько десятых секунды остановился.       – Нет, – усмехнулся он за ухом, склонившись, – я хочу, чтобы вы страдали.       Долго, монотонно, медленно. Пауль ни звука не издал ни когда ужасно саднило и жгло сзади, ни когда наслаждение начало тонкими нитями вплетаться в обострившийся отклик нервных окончаний. Стоило Ройенталю чуть оттянуть крайнюю плоть и задеть обнажившуюся головку члена, мышцы скрутило пульсирующим напряжением, на самом пике бросило в оргазм, и Пауль лёг обессиленный на стол. Вслед Ройенталь хрипло протяжно охнул и излился. Уткнулся лбом между лопаток, невесомо, почти рассеянно поглаживая плечо, укрытое синим плащом – Ройенталь не раздевался полностью. Он не торопился отстраняться, пока не отдышался, а когда это случилось, звук застёгиваемой ширинки не заставил себя ждать.       – Так ли я вам ненавистен? – спросил Оберштайн, подбирая с пола форменные брюки.       Не то чтобы его в какой-то мере заботило чьё-либо отношение к себе, причина желания обозначить его крылась в неоднозначном поведении Ройенталя.       – Ненавистнее прежнего, – серьёзно ответил он, застёгивая воротник.       Дежурно распрощавшись, Оскар фон Ройенталь ушёл. Что-то в его случайно проскользнувшей наивной нежности подсказывало – он мог остаться, однако предпочёл гордость и привычку запереться подальше ото всех, спрятаться, не попробовать разобраться, что им руководило ещё несколько минут назад. Он не признается в том, как ему было хорошо, думать не захочет, почему его чуткие руки мастерски обучены отталкивать, ибо легче всё называть ненавистью, не анализируя природу иных чувств, совершенно незазорных для людей.       Весь сотканный из противоречий, он никогда ни к кому не прислушивается, если речь – и то далеко не всегда – идёт не о военной тактике, боится оказаться поверженным даже на словах, принять, может, свои ошибки, ведь это значит открыться, довериться. Несомненно, удобнее создать для себя образ априори правого и непреклонного, строить из себя саму независимость и при этом спорить, спорить до пены у рта, что больше похоже на способ привлечь к себе внимание. Или противопоставить себя всему миру. Если это действительно так, то он вызывает исключительно банальную… жалость.