***
Любовь... приходит И прикасается к тебе Тысячью воспоминаний. И задаёт тебе красивые, Неразрешимые вопросы. «Под осенней полной луной» − Карл Сандбург***
Тема памяти интересна для размышления. Конечно, я не первый, кто так думает. Великие умы − от Аристотеля, который теоретизировал, что память состоит в основном из ассоциаций между различными переживаниями, до господина Дарвина, который рассматривает их как эволюционное развитие, предназначенное для выполнения определённых задач − рассматривали идею памяти как заслуживающую рассмотрения. Интересно, что бы эти достойные люди подумали о том, как я обращаюсь с собственными воспоминаниями? А именно, комнаты в моем мозгу, где я храню подобные вещи. Некоторые комнаты заперты наглухо, и я никогда их не открываю. В других комнатах хранятся те факты, которые помогают мне в работе. Иногда эти воспоминания остаются там навсегда, а иногда я обнаруживаю, что они больше не нужны и поэтому могут быть удалены. Не годится, чтобы чердаки были слишком загромождены. Теперь, несомненно, все эти прекрасные мысли идеально подходят для позднего ночного размышления перед камином с большой порцией виски в руке. Но в эту холодную зимнюю ночь такие пустые рассуждения меня не устраивали. Мне нужно было больше, потому что воспоминания, наводнившие мой разум, угрожали смыть меня с берега и утащить в бушующее штормовое море. Я сделал глоток виски, а затем выполнил знакомый (и, возможно, успокаивающий) ритуал раскуривания моей лучшей трубки. Ночь была такая тихая, что звук чиркающих спичек от «Брайант и Мэй» показался громким в комнате. Снег за окном заглушал любое ночное движение на Бейкер-стрит. Казалось, все остальные в доме были в стране Морфея. Даже Уотсон, который, как я знал по долгому совместному проживанию, часто спал беспокойно, в эту ночь молчал. Из моей спальни не доносилось ни криков, ни стонов. Вот оно. Доктор Джон Уотсон спал в моей постели. Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, предаваясь воспоминаниям о только что прошедшем вечере.***
Я был глубоко погружён в греческий трактат о ядах [книга пятая Цельса], когда услышал шаги прямо за моей дверью. Конечно, это был Уотсон; я бы узнал звук его приближения где угодно и когда угодно. Он удалился раньше, сославшись на головную боль, которую я сразу же отбросил. Я знал, что он хочет уединения, вероятно, чтобы обдумать недавние события. Прошло два дня с тех пор, как я поцеловал Уотсона, когда мы стояли в гостиной. Но тут нас прервала миссис Хадсон, принёсшая ужин. Ещё до того, как ужин был закончен, этот болван Лестрейд явился с проблемой, которую он не мог решить. Неудивительно, что такая беспомощность была его обычным состоянием. Только сегодня мы наконец решили дело о пропавшем попугае. Это кажется несерьёзным, пока не узнаешь, что попугай проглотил драгоценный камень и что его владелец был жестоко убит вором. [Это плохая привычка блуждать по таким дискурсивным путям. То, что я делал это сейчас, свидетельствовало о смятении, царившем в моём мозгу.] Возвращаясь к теме: Уотсон подошёл к двери моей спальни. Он стоял снаружи несколько минут, и пока я знал, что он там, я просто позволил ему обдумать ситуацию, пока он не почувствовал себя готовым войти. Наконец он очень тихо постучал в дверь. − Холмс, − произнёс он. − Входите, − сказал я, зачем-то пригладив волосы. Дверь открылась, и он вошёл. Показалось важным, что он снова закрыл дверь, оказавшись внутри. Каким-то образом я сразу понял, что никогда не забуду Джона Уотсона, стоявшего в моей комнате в тот вечер. Как бы неправдоподобно это ни звучало, он, казалось, светился в бледном свете моей комнаты; его золотистые волосы были слегка растрёпаны, что говорило мне о том, что, стоя в коридоре, он нервно провёл по ним пальцами. Я снова вспомнил, что он выглядит моложе без усов, которые были у него, когда мы впервые познакомились. Халат, который на нём был, приятно подчёркивал его стройную и опрятную фигуру. Глядя на него, всё моё существо было поглощено чувством чистого желания, которое раньше было мне чуждо. Я ничего не сказал. − Я полагаю, − медленно произнёс Уотсон, − что, поскольку ни один из нас не находит слов на эту тему, мы могли бы пока не говорить. − А вместо слов? Он только пожал плечами. − Ну, начнём с того, что вам незачем там стоять. − Я указал на кровать. Он осторожно снял тапочки и сел рядом со мной. Потянувшись, он взял меня за руку. Его руки небольшие, но сильные, руки хирурга, хотя он больше не практиковался в этом искусстве. Руки солдата, слегка мозолистые, хотя в эти дни он служил только одному эгоистичному консультирующему детективу, а не Империи. Я провёл кончиками пальцев по его руке, запоминая каждый сантиметр. Если потребуется, я мог бы нарисовать её. Каким-то образом мы оба сдвинулись ровно настолько, чтобы наши тела прижались друг к другу. Плечи. Ноги. Бёдра. Мне казалось, что мы прекрасно подходим друг другу. Видимо, близость развязала мне язык, потому что я сказал это вслух. Уотсон тихо рассмеялся. − Возможно, судьба так и задумала. Я не был уверен, что вообще верю в судьбу, но просто промурлыкал в ответ. Внезапный порыв овладел мной, и я наклонил голову, чтобы слегка уткнуться носом в его шею. Его запах, с которым я был хорошо знаком, здесь был более концентрированным. Чай, мыло и шерсть. Немного «Rowlands’ Kolydor», который он любил употреблять после бритья. И шепот масла макассара, которым он экономно смазывал волосы. Обонятельный каталог Джона Уотсона. Мы поцеловались. Очень долго мы целовались. Его рот уже стал привычным убежищем, и, казалось, я был готов отступить только тогда, когда дыхание стало необходимым. Он улыбнулся мне, и я снова поцеловал его, чтобы узнать вкус его улыбки. Конечно, мы были довольно нелепы, робки, как две девственницы, хотя, если верить слухам, по крайней мере у одного из нас был опыт на трёх континентах. Мой член начал оживать, казалось, Джон был так же нетерпелив. Его запах слегка изменился, и я осторожно отметил это. Затем Джон отстранился. − Я хотел бы переночевать здесь, с вами, − пробормотал он. − Просто поспать? − спросил я, чувствуя неожиданное мужество. − Сегодня − да, − ответил он. − Я просто хотел бы открыть для себя удовольствие спать рядом с вами. В его предложении не было ничего смешного, ничего робкого. Это были слова человека, который знал, чего хочет, и мне вдруг тоже очень этого захотелось. Послышалась лёгкая возня с халатами и лампой, которую нужно было погасить, но вскоре в комнате стало темно, и мы устроились рядом. Потом Уотсон повернулся ко мне спиной, и я обнял его. Это казалось вполне естественным. Он быстро заснул, и поэтому я узнал звуки спящего Уотсона с гораздо более близкого положения, чем раньше. Его тихие вдохи и выдохи. Редкое бормотание или ворчание. Скольжение его кожи по постели. Я прижался губами к его уху и прошептал о своей преданности, хотя знал, что он меня не услышит. И всё же он вздохнул.***
И теперь у меня была тысяча воспоминаний. И всё из-за одной-единственной ночи. Проведя вместе целую жизнь, я, возможно, буду состоять только из воспоминаний о Джоне Уотсоне. Что казалось отличной идеей. С этой жутко причудливой мыслью я допил виски, погасил огонь и вернулся в свою — или, осмелюсь сказать, в нашу — постель.