Кофе, джаз и Кафка

      Это приоткрыла глаза. Белый потолок плыл. Она попыталась оценить ситуацию – она не понимала, где она, а в теле ощущалась странная легкость. Кисти и стопы покалывало. Она не помнила, что произошло. Она приподнялась на локтях – это оказалось труднее, чем она думала. Тело словно было чужим. Кисти и стопы были привязаны к металлическим поручням кровати. На самом деле, это были обычные эластичные бинты. Они явно не могли удержать гуля на месте. Пальцы вяло шевелились в попытке развязать путы. И она никак не могла унять головокружения.       Где-то вдалеке послышались шаги. Это огляделась по сторонам. Белые стены, пол и потолок. Автоматические двери справа от неё. Вдоль стены – былые закрытые шкафы. Слева дверь. Ей потребовалось несколько секунд чтобы понять, где она находится. Лаборатория.       Автоматические двери разъехались в стороны. В комнату вошёл человек средних лет в отглаженном белом халате. Он был один, без охраны.       — Добрый день! Вижу, вы очнулись. Значит, три часа тридцать девять минут. Интересно. – Он что-то зафиксировал на бумаге, прикрепленной к синему планшетнику. Затем подошёл к ней и отвязал одну кисть. И протянул руку для рукопожатия. – Ахикаро Кано.       Это пожала руку, удивляясь слабости в мышцах. У мужчины была приятная внешность, его лицо выглядело добрым и открытым. Но в глазах словно кишели черви.       — Значит, регенерация ещё не завершила своё дело. Слабость и головокружение – побочный эффект снотворного. Всё должно пройти в ближайший час. Но если появятся другие симптомы, обязательно сообщите. – Голос доктора, он же был доктором, двоился в ушах.       Кано вышел и через несколько минут вернулся с чашкой кофе. – Это ускорит процесс. Мы связали вас только из предосторожности. Если мы убедимся, что вы ведёте себя хорошо, то прекратим связывать.       — Я не собираюсь сбегать. – Кофе действительно возвращало силы.       — Отлично. Не волнуйтесь, к тем солдатам вы тоже не вернетесь. А теперь, я бы хотел задать вам некоторые вопросы. Итак, вас зовут Йошимура Это?       — Просто Это. У меня нет фамилии.       — Хорошо, Это-сан. Когда вы родились?       — Между девятым и тринадцатым июнем восемьдесят первого года. Точнее не скажу. – Мама не потрудилась зафиксировать дату её рождения в дневнике.       — Значит, вам будет восемнадцать где-то через три недели. – Значит, конец мая. Что ж, теперь она понимает, сколько она здесь. – Отличный возраст.       — Что вы собираетесь со мной делать? – Это внимательно посмотрела на доктора. Она старалась использовать тот же тон, что и он. Спокойный, вежливый, отстраненный.       — О, всего-то выяснить, что вы такое. Вы первый гибрид такого образца в моей практике. В начале мы проведем на вас человеческие тесты. Не волнуйтесь, все люди проходят их. Потом гулиные. Мне интересно, насколько процентов вы человек, а насколько гуль. – Это не знала, как проходят обследования, но могла предположить, что всё займет не меньше недели. Если она действительно первая в его практике, то он захочет изучить её как можно подробнее. Но что потом? Видимо, он будет исходить из полученных результатов.       Кано щелкнул ручкой. – Что ж, у вас третья группа крови, резус отрицательный. Сейчас я хочу измерить рост, вес, силу, зрение.       Это покорно подчинялась указаниям. В соседней комнате сначала измерили её рост – ровно сто пятьдесят, потом вес – тридцать девять с половиной, мало для человека, очень мало для гуля. Это никогда раньше не взвешивалась – не было весов и необходимости, но судя по комментариям доктора, все было плохо. Какухо имеет определенный вес, поэтому здоровый гуль всегда будет весить больше человека такой же комплекции. Но если она весила мало, значит часть её регенерации была направлена на сохранение её энергии и работала постоянно. Что ж, это объясняло её вечный сосущий голод, от которого можно было избавится только на краткие мгновения.       — Интересно. – Губы Кано изогнулись в усмешке. Это сжала зубы. – Всегда было любопытно, почему у некоторых гулей плохое зрение. Неужели организм не воспринимает это как травму, которую нужно исцелить? Или всё дело в строении глаз? – Это смотрела на доску с цифрами. Её человеческий глаз видел гораздо лучше гулиного. Она никогда не замечала.       Её кормили. Три раза в день. Человечиной и человеческой едой. Человеческая еда каждый раз была новая – это был своего рода тест. Ей нужно было описывать вкус и температуру каждой пищи. Тест на рецепторы. Она попадала по большей части, но какие-то вещи были совершенно не такими, какими должны были быть.       У неё брали кровь. Много крови. Её день был чередой тестов. То, что было в начале выглядело нормально. МРТ. КТЭ. Рентген. УЗИ. Она слышала эти названия раньше. Потом Кано сказал, что её крови недостаточно – нужно исследовать ткани. Она держала зубы сомкнутыми до боли – только не закричать, когда скальпель вспарывал её грудную клетку, а длинные острые щипцы отрывали участки ткани. Сладкая кровь шла в верх по горлу и пузырилась во рту. Это не так больно, как могло быть. Могло быть больнее. Бывало хуже. Надо думать, что может быть хуже.       Кано не потрудился её зашить – её тело все равно почти моментально срасталось. Как там Кишо? Будь пожалуйста…..

***

      Она шла. Шла. Шла. Шла. Шла. А с потолка капало. Капало. Капало. Кап-кап-кап. Не вода. Кровь. Тяжелые яркие капли, мерцающие как рубины. Кап.       Где она? В голове приятная пустота. Она останавливается и слушает как в её голове бьет колокол. Красивый звук, печальный. Печальный, потому что красивый или красивый от того, что печальный? Причинно-следственные связи не всегда ясны. Это похоронный марш или реквием? Это джаз, решает для себя Она. Когда ей грустно всегда играет джаз.       Она идет по черноте. У черноты нет стен, только пол – натертый до блеска гладкий диск. Сверху падает кровь. Кровавый дождь? Нет, снег. Она высовывает язык и ловит красные кристаллики языком. Они не сладкие, скучно. Снега выпадает так много, что она может слепить снеговика.       Этот мир подчиняется её желанием и красный снег прекрасно подходит для лепки. Стоит пожелать и он не жжет руки холодом. Теперь он теплый и пульсирующий. Она лепит быстро, оказывается, у неё ловкие, быстрые и подвижные пальцы. Она лепит, лепит, лепит. Да она мастер своего дела! За такое короткое время слепить такую фигуру!       Перед ней девушка из кровавого снега её роста. Волосы у неё волной лежат на плечах. И улыбка у неё странная, хитрая. Слово вертится на языке – лисья, подсказывает другой голос. Самая красивая улыбка на свете, шепчет голос. – Гонишь.       Она пальцами оглаживает глазные яблоки – снег совсем как слизистая. Она давит на яблоки, пока они совсем не ввалятся в глазницах, и те не заплачут кровью. Кровь на вкус совершенно не сладкая, сплошная гниль. Снег на ощупь как настоящая плоть, а по вкусу – стиральный порошок. По вкусу – синильная кислота. Рот горит, горит, горит.       Зубы жуют совсем механически. В воздухе пахнет персиками. Все вылеплено из крови, но она знает, что волосы у девушки зеленые, как луг. Девушка как яд растворяется в ней.       Сверху снова льет кровавый дождь. Холодный. Жаль, у неё нет зонтика – кровь заливается ей в рукава. В угольно-черном пространстве возникает дверь. От неё во все стороны идут молочно-белые лучи и тонут в темноте. За ней должно быть бог.       Она бежит, но дверь не приближается. Она бежит быстрее, почти остервенело хватаясь за ручку двери… Дверь все так же мерцает в темноте. Это напоминает сорокалетнее блуждание по египетской пустыни.       Она стоит, пока мимо неё несутся световые года, ничто эволюционирует во всё и разрушается в ничто. Её лоб упирается в деревянную поверхность двери. Она нащупывает ручку и открывает от себя. Она стоит в узком коридоре и смотрит в знакомую комнату.       Кровь капает с ножа – сверху снова идет кровавый дождь. Крик. Ломается чье-то тело. Разлагается чья-то душа. Ребенок, обняв колени, кричит, разрывая нутро, кричит, ломается, бьется – у ног трупа, восседающего на троне.       Не кричи, пожалуйста, не кричи. Дверь распахнута настежь, но она словно смотрит в щель. Не кричи, я знаю, никто не придет. Побереги силы. Маленькая моя, не надо. Не надрывайся. Никто не придет. Никто не спасет. Малышка моя, не надо кричать почем зря.       Она делает шаг вперед, чтобы обнять трясущуюся спину…       Все рушится и окрашивается черным…

***

      Ута достает ключ из-под выцветшего коврика на полу. На коврике написано «Welcome». Однажды, когда он будет чуточку свободнее, он свяжет себе новый коврик. «Go to Hell». Замок поддается плохо, но он делает усилие – не выламывать же дверь, своя. Дверь в квартиру Ренджи-куна он бы выломал без причины. Дверь раскрывается с тихим скрипом, и Ута возвращает ключ под коврик.       Вдоль стены громоздятся коробки. Может отнести их в центр переработки? Или раздать? Он пока не придумал. Наверху снова раздаются крики. Отец вернулся с попойки. Как жалко. В его семье было тоже самое. Почти. Это не важно.       Он закуривает сигарету. За окном темнеет. А он опять не заплатил за электричество. В ящике стола лежат молельные свечи, оставленные Донато. Ута думает не более нескольких секунд.       — Старик, ты все равно об этом не узнаешь. – Через несколько минут мастерская становится похожа на храм. – Падре, может ты там издох в камере, и теперь играешь роль моего ангела-хранителя? Иначе почему я чувствую твой взгляд на спине? – Он хрипло смеется, прикуривая от свечи.       — Жизнь – дерьмо! – Он салютует в воздух. Коробки уныло стоят у стены. – Не надо пытаться вызвать у меня чувство вины! – Это была интересная игра. Это должно остаться интересной игрой. Ему не нравится, в какой фарс все превращается.       Он садится за стол, не из чувства вины, достает ручку и чистые листы. Начинает писать.

***

      Она падает, падает, падает — чтобы проснутся в кровати. Она не понимает, что происходит, и пытается плыть по кровавому морю. Это лежит в постели, длинные тонкие проводя тянутся к её груди и животу. Она голая? Её это не смущает. Она осторожно шевелит мизинцем левой руки, и боль проносится по всему телу. Болит каждая мышца. Каждый нерв натянут до предела.       — Что вы решили? — Голос высокий и визгливый. Как будто бы кто-то проводит металлической палкой по стеклу.       — Она уникальна. — Она узнает голос Кано. Речь идет о ней. — Физически она сильнее любого гуля. Я думал будет наоборот. Как с детьми из Солнечного Сада. Их человеческая половина является большим недостатком. Но ей её человеческая половина не мешает, напротив, усиливает её гулиные достоинства. Её кагуне и какухо совершенно на другом уровне. Действительно жаль использовать её как утробу. С другой стороны, интересно, какого гибрида мы получим. Так что, я думаю, её дети могут более интересными экземплярами. И можно будет искоренить её биологические недостатки в них. — Это похолодела на этих словах. Нет-нет-нет. Она не могла пошевелиться. Ужас парализовал её.       — Тогда какой план действий?       — Её репродуктивная система развита хуже всего. Я думаю, виной этому слишком быстрый метаболизм и плохое питание. Я думаю, лучше всего её матка примет человеческих эмбрионов. Нужно заставить её набрать вес, а также снизить количество RC-клеток хотя бы до четырех тысяч, так мы уберем сразу два главных риска. Фиксируй её вес и клетки крови. Я думаю, начнем ЭКО не раньше, чем через две недели.       Две недели. Две недели. Две недели. Она же не может набрать вес так быстро? Даже с её извращенной биологией. И RC-клетки. Из того, что она знала, их нельзя было так просто понизить. Или можно? И что, черт возьми, значит ЭКО? Паника медленно подкрадывалась к ней. Дышать больно. Её затошнило. Две недели. Может, её здесь уже не будет к тому времени. Во всяком случае, она знает, как отсрочить это.

***

      В "Антейку" кипела работа. Они собирались открыться через какое-то время. А может, им просто нечем было заняться и они пытались скрыться за знакомой рутиной? Кто знает?       Ута вальяжно вошёл в главную дверь. Сажи поубавилось, новая мебель стояла запечатанная вдоль стен. Окна ещё не заменили. Ирими и Кома счищали черный слой с барной стойки, чтобы потом покрыть дерево лаком. Ренджи-кун окончательно убирал стекло из оконных рам. Видимо, на теплое время решили новые стекла не устанавливать.       — Чего тебе? - ворчливо поинтересовался Ренджи-кун. Просто ворчливо. Без злости. Без ярости. Ута почувствовал как что-то надрывается внутри. Ты отдаляешься от меня. Нужно сказать что-то язвительно, что-то едкое. Что-то, что заставит его взвиться, и позабыв обо всем наброситься на него. Превратить из псевдо-человека в монстра, жаждущего крови, коим он и является. Ута позволяет себе помечтать. Чуть-чуть. Позже. Он способен терпеть. Тогда результат превзойдет все его ожидания.       — Добрый день, Ирими-сан. — Он обращается к ней почтительно. Одну руку он кладет ей на талию. Опасно, она может его и без руки оставить. Хотя рука отрастет мгновенно. Ренджи-кун, ты видишь, я её обнимаю. Не тебя. Йомо не смотрит. — Вы случайно не знаете копировальную студию, которую может себе позволить даже такой бедный гуль как я? — Несколько миллионов, припрятанных на черный день не в счет.       Она смотрит на него настороженно, как опытный хищник. Если бы он встретил её раньше Ренджи-куна, он бы влюбился в этот обжигающий холод. Но у неё нет того пронизывающего отчаянья и её смысл жизнь не так хрупок, как у Ренджи-куна. Но если через двадцать лет она останется такой же, но если Ренджи-кун его разочарует, он будет играть в неё.       — Зачем тебе?       — Так, листовки напечатать для своей песочницы. — Он шепчет её на ухо. Кома единственный, кто дергается. Ирими спокойна, как скала. Ренджи-кун продолжает не интересоваться его жизнью.       — Через две улицы отсюда, около школы. Голубая вывеска. Неприметная, но ты найдешь. — Она отмахивается о него как от мухи.       — Ренджи-кун, ты так и не пришел в бар Итори до сих пор. Как невежливо. Как невежливо. — Ута качает головой, словно Ренджи-кун его незадачливый сын.       — Терпеть не могу пить. — Ренджи-кун даже не смотрит на него. Даже взгляда не будет. Может, стоит сказать что-то о его сестре? Тогда конфликт обеспечен. Ута сжимает челюсть и уходит. Ничего, скоро Йомо будет вне себя от ярости. И не только. Разрываемый чувствами, потерянный в собственный эмоциях. Это будет феерией.