Оковы страха

      Смоукскрин подскочил на платформе и распахнул окуляры. В отсеке автоматически вспыхнул свет, оповещая о том, что хозяин помещения не оффлайнит. Оптимус и Рэтчет пристально следили за распорядком дня каждого члена команды, поэтому в отсеках любителей погонять ночью устанавливали датчики движения. Юнец с ужасом в голубой оптике осмотрел серую коробку.       - Мирас... - вдохнул он, чувствуя, как холодный воздух болезненно задевает горящие венты. Смоукскрину казалось, что он тонет в лаве, тонет, увязает и ничего не может с этим поделать. Все внутренние механизмы пылают, заставляя своего обладателя съёживаться от боли. Пытаясь унять жгучую боль внутри, маленький автобот свернулся в клубочек, став ещё меньше. Стоило ему закрыть окуляры и притушить оптику, в сознании снова вставал умирающий друг бетства с прожённой оптикой. Чёрные провалы с торчащей во все стороны  проводкой преследовали юнца везде: на заданиях, на медосмотрах, в бою, в ночи и при свете дня.       Почему, почему Смоукскрин никому не сказал ничего о том, что видел на рухнувшем корабле? Почему никому не рассказал о погибшем пленнике трюма судна? Почему он продолжает жить, пытаясь по кусочкам собрать свою искру? Мирас тянул за собой.       Никто из взрослых и не подозревал, что лучшие друзья заключили бонд-связь. А они это сделали. Они слышали тысячи рассказов о том, как один из бондмейтов умирал и тянул в колодец за собой свою половинку. И всё же сделали. А теперь один тащит за собой другого.       Вторая бонд-связь - единственное, что может спасти. Но Смоукскрину противны даже мысли об этом. Всей своей невинной искрой он любил Мираса. Своего Мираса. Сильного, независимого, добродушного и слегка глупо-наивного Мираса. Мираса, с которым не нужно было натягивать на себя улыбку, с которым можно было быть грустным, хмурым, с которым можно было плакать навзрыд и не стесняться этого. Милый, милый, милый Мирас! За что?!? ЗА ЧТО?!?       Вентсистемы сжимало всё сильнее и сильнее. Невыносимо больно. Паника накрывала своими колючими и ледяными волнами, не давая стравить пары и опомниться. Чёрные провалы галлюцинации смотрели в самую искру, ласковый голос Мираса укутывал усталое сознание и болезненно отзывался в памяти. Серый отсек сжимался, грозясь уничтожить измученного потерями мехлинга своей громоздкостью. Ни одна спасительная слеза не проскользила по впалой щеке, горькие рыдания слабыми стонами, словно комки энергона при тяжёлой болезни, выпадали наружу. Нескончаемая боль одиночества.       Почему он не сказал? Он боялся. Боялся быть непонятым, высмеянным, боялся услышать колкие шуточки Арси и Уилджека, боялся смотреть в голубые окуляры Прайма и не видеть в них хоть какого-нибудь искреннего сочувствия его потере. Слишком страшно было открывать им себя. А уж тем более Рэтчет... А Балкхэд? Балкхэд его ненавидит! Какое здесь сочувствие...       Внутри боль сжигала всё. Каждый винтик, каждая шестерёнка кипела в раскалённой лаве горя, а слёз всё не было. Омыватель словно закончился. Смоукскрин с трудом сполз с платформы и тут же повалился на четвереньки. Прохлада пола не спасала. Ничто не могло спасти. Сколько он потерял! Никто никогда не представит, сколько он пережил! Ни один из команды Прайм не мог и подумать, сколько обид, слёз и поражений скрывается за весёлой и насмешливой улыбкой. Не знал даже Альфа Трион.       Сколько раз его искру брали в манипуляторы и разбивали вдребезги, сколько раз выжимали его, сколько раз уничтожали всякое желание жить и оставляли без сил где-то на обочине жизни.       Мирас... Ты стал моим космосом, когда я потерял всё, что у меня было. Ты единственный, кто был рядом тогда, когда не было ничего. Ты поднимал, вытаскивал из грязи, отмывал, переживал рядом со мной все потери и страхи. А теперь нет и тебя! Никого теперь нет! Ничего теперь нет! Меня теперь нет...       По отсеку пролетел сдавленный стон. Он маленьким комочком боли упал к сервипроводам юнца, такой же маленький и скомканный, как и тот, кто его исторг из глубин своей скорби. Смоукскрин понял, что если он ещё клик пробудет в одиночестве, то просто умрёт. Лава, текущая по венам вместо энергона, тянула к низу, крылья давно изломаны и срезаны, сервипроводы подкашиваются, но он всё-таки встал, оторвался от каменной и холодной поверхности пола. Перед выходом Смоукскрин бросил взгляд на себя в зеркале. Маленький, сломленный вечными поражениями автобот старательно намалевал на худеньком фейсплэте кривую линию улыбки. Получилось не слишком убедительно.       Тихие, боязливые шаги трепетно разлетались в ночной тишине базы, оставляя неровный след за белым корпусом. Лихорадочный свет окуляр слабо освещал нависшую полутьму. Смоукскрин вздрагивал от звука своих собственных шагов. Везде ему мерещились провалы Мираса, что с надеждой всматривались в алую эмблему элитной гвардии бондмейта. Какие же они тогда были глупыми! Зачем они это сделали? Зачем они теперь мучают друг друга?       Смоукскрин дрожал. То ли от накатывавшихся панических атак, то ли в ознобе, то ли от ужаса перед призраком любимого. Он не знал. Вот отсек Рэтчета. У него наверняка есть успокоительное. Внутри темно. А если не ответят? А если поднимут крик? Как много этих если! Почему? ПОЧЕМУ? Почему мы теряем тех, кто нам так дорог?       Робкий стук разбежался по пустующему коридору. В соседнем отсеке раздалось приглушённое возмущение Арси. Смоукскрин в ужасе попятился. Кто угодно, но не Арси! Хоть сам Праймус, Юникрон, кто угодно, но не она! Нет, нет, нет! О, Великая Искра, нет!       - Смоукскрин, чего тебе? - хмуро спросил сонный медик.       - Да... Я... Прости... Я... Ничего... - пролепетал юнец, спиной отходя от Рэтчета. - Я... Прости... Ты... Ты... Так устаёшь... Прости меня... Я... Я завтра... Зайду... Прости...       - И вот ради этого ты нас разбудил?! - возмущённо прокричала Арси, сонно потирая окуляры. - Серьёзно, о, Праймус, ты хоть иногда можешь уважать других? Хотя бы ночью!       - Я... О, Великая Искра, простите меня! - в ужасе прошептал Смоукскрин, наткнувшись спиной на холодную стену и медленно сползая по ней вниз.       - Смоукскрин, что случилось? - из ниоткуда появился Прайм. Нет, не надо!       - Чего вы здесь шумите? - пробибикал Бамблби. Зачем вы здесь все?       - Почему так шумно-то? - сонно поинтересовался выглянувший из отсека Уилджек. Позади него послышалось ворчанье его зелёного друга. Нет, нет, нет!       Смоукскрин чувствовал, как струящаяся по венам лава плавит его сознание, смешивая галлюцинации с реальностью. Среди возмущённых голосов он отчётливо слышал своего Мираса. Его синие манипуляторы, которые были почти в два раза толще манипуляторов Смоукскрина, тянулись к нему, желая прикоснуться к раскалённому донельзя белому корпусу. Но только юнец хотел броситься в их спасительные объятья, как манипуляторы исчезали и среди разношёрстных ботов мелькали чёрные провалы окуляр с торчащей проводкой.       Из-за своей тяжёлой вентиляции он не слышал того, что ему говорили. Смоукскрин зажался в угол, всей искрой желая умереть тут же, прямо в этом уголке, прижимаясь к ледяной прохладе стен базы автоботов. Ему хотелось кричать, всем шлемом окунаясь в своё вечное горе, но из горла вылетали лишь хриплые и булькающие стоны.       Невыплаканные слёзы сдавили процессор, уничтожая всякую способность мыслить. И снова он один среди толпы, зажатый в угол, раздавленный потерей. Только теперь уже навсегда, без какой-либо надежды на спасение.       - Простите меня... Простите... Простите меня... - шептал он, лихорадочно ища в чужой оптике хоть малейшее сочувствие, но везде натыкаясь лишь на чёрные дыры с торчащей проводкой...       - Смоукскрин, - ласково позвал кто-то совсем рядом, - Смоуки, малыш, посмотри на меня. Всё хорошо, солнышко.       Смоукскрин тряхнул шлемом, и перед ним появился взволнованный взгляд Рэтчета.       - Прости меня... - в тысячный раз заплетающейся глоссой прошептал юный бот.       - О, Праймус, Смоуки, ты весь горишь! - Холодные губы медика быстро и нежно коснулись раскалённого лба. - Что-то болит? Смоукскрин, не молчи, пожалуйста, говори!       - Я... Я не знаю... Всё... Всё хорошо... У меня всё хорошо... - невпопад отвечал мехлинг, холодея от сознание того, что на его манипуляторах лежат манипуляторы Прайма. - Всё... Хорошо...       - Смоукскрин, пожалуйста, ответь мне! - медик ловким и незаметным движением отстранил Оптимуса, видя, что тот смущает и пугает  больного. - Смоукскрин, кто такой Мирас?       Элитник с ужасом взглянул в небесно-голубую оптику Рэтчета. Искреннее, чистое волнение, неподдельное сочувствие. Как живому, по-настоящему, а не минутный вид. Так смотрели его альфы, когда он приходил из школы избитым, униженным, сломанным этим обществом. Широкая и холодная ладонь медика легла на горячую щёку, шершавый большой палец с родительской нежностью поглаживал мягкий и поддатливый металл, каждым своим прикосновением выбивая из искры так горячо желанный омыватель.       - Это... Мой... - голубая оптика Смоукскрина метнулась к окулярам Рэтчета в поисках насмешки, но её не было, и это заставило выдать свою страшную тайну. - Бондмейт...       Смоукскрин чуть наклонился вперёд в поисках тепла чужого корпуса. И он его нашёл. Рэтчет подхватил маленького автобота и прижал к себе. Белые манипуляторы сомкнулись вокруг магистралей медика, а оранжевые крепко обхватили тонкую чёрную талию.       Смоукскрин не видел ошарашенных взглядов остальных, не слышал, как Уилджек расспрашивал, то ли слово он услышал, не слышал, как ласково что-то шептала Арси, как Бамблби носился по базе, пытаясь найти свой тайный запас крии и вручить его бедному больному, как пустивший скупую слезу Балкхэд сочувственно хлопал его по манипулятору, а Оптимус робко поглаживал между крыльев. Он уткнулся в широкое плечо, и долгожданный омыватель заструился по белоснежному фейсплэту, лава в венах медленно остывала, и на её место возвращался энергон. Разбитая вдребезги в очередной раз искра стремилась к оранжево-белому корпусу этого вечно хмурого и строгого бота.       Слёзы, целебные слёзы не разъедали и без того глубокие раны, но промывали их, останавливали кровотечения и давали проход давно горящим внутри чувствам.       - С-спасибо тебе... - прошептал Смоукскрин, захлёбываясь в потоках омывателя. Но Рэтчет не ответил. Он лишь сильнее обнял хрупкий и до безобразия исхудавший белый корпус, содрагавшийся под тяжестью навалившейся скорби.       - Ты нужен нам, Смоуки... Ты нужен нам живым...