Переживания

— Соколов? Вараксин с удивлением замирает в проходе и напряжённо всматривается в чернильную темноту гостиной. Кроме него больше некому полусидеть, укрывшись кителем, на софе в его квартире. В неровном отблеске свечей лицо Соколова выглядит нереалистично бледным. Под глазами нездоровые круги, а щетина контрастирует сильнее обычного. На секунду Николая охватывает страх и предчувствие неотвратимой беды. — Соколов?! Он срывается с места так же стремительно, как и Пётр неловким спросонья движением вытаскивает револьвер из-за пояса. — Спокойно, Соколов! Ну вечно вы… — страх сменяется лёгким раздражением и досадой на самого себя, и Вараксин левой рукой отводит дуло в сторону. А то мало ли. — А, это ты… — Пётр подтягивается выше, трёт глаза тыльной стороной ладони и широко зевает. — Чего кричишь-то? Вопрос остаётся без ответа. Не признаваться же, что воображение разыгралось. На это уклончивое молчание Пётр выдыхает шумно и возмущённо. От потягиваний мундир бесформенной тряпкой соскальзывает на пол. Николай не отказывает себе в удовольствии проследить за перекатыванием мышц под тонкой тканью тельняшки. — Ты почему здесь? — наплевав на все, он скидывает плащ на стул и тяжело опускается рядом. Запрокидывает голову и прикрывает глаза. Наконец-то можно расслабиться. — Тебя жду, — Вараксин не видит, но прекрасно слышит, как Соколов поворачивается вполоборота и, осторожно стянув съехавшую на глаза шляпу, небрежно бросает её на стол. — Я же предупредил, что буду поздно. Мог спокойно лечь и без меня, — горячее дыхание ощущается совсем близко, и Николай Александрович улыбается уголками губ, ощущая, как пятерня одного революционного матроса без всякого смущения зарывается и путается в волосах. — Мне без тебя как-то… ну… не то. — Темноты боитесь? — вырывается прежде, чем до сознания доходит весь потайной смысл сказанного. Замерев на несколько секунд, что нужны для осмысления, Вараксин медленно поворачивает голову и устремляет на младшего товарища испытывающий взгляд. А тот смотрит по-детски растерянно и беспомощно. И выражение лица такое несчастное, словно он и сам не рад, что сказал. — Если уж начали — договаривайте, — как он не старается, а в голосе слышны командные нотки. Потому что Николай переживает. Потому что дело касается чего-то очень важного и личного. Почти интимного. И вдруг выясняется, что он что-то упустил. Потерял контроль. И теперь есть что-то очень значимое, из-за чего все может пойти прахом. А ведь он ответственен за их отношения в большей степени, потому что старше, опытнее и намного яснее Соколова понимает всю критичность и опасность положения. Он должен все держать под контролем, раз когда-то дал слабину и ответил взаимностью. — Да знаешь… я и сам толком объяснить не могу… — Пётр тушуется под пристальным взглядом, в котором и не разберёшь никогда толком ничего. Голос от волнения хрипит. И пальцы, что словно живут своей жизнью и беззастенчиво обводят мочку уха, нежно соскальзывая к подбородку, безобразно дрожжат. Он никогда не думал, что все зайдет так далеко. Жил надеждами, не мирился с отказами, завоёвывал доверие, доказывал, что уже давно не салага и способен сам нести ответственность за свои и чужие поступки… но когда все, о чем так жадно мечтал, стало реальностью, вдруг испугался. Струсил. Оказался оглушен тем многообразием чувств и ощущений. Слишком непривычная ситуация и ответственность не только за себя и свою жизнь заставляли то и дело метаться в сомнениях. — А вы постарайтесь! — Николай корит себя за грубость и едва успевает поймать беспокойную ладонь. Не глядя, переплетает пальцы и стремится установить зрительный контакт. — Будет лучше, если мы разберемся в чем дело. Несколько долгих, томительных минут Пётр напряжённо молчит. Невидящим взглядом бродит по комнате. Весь напрягается, словно готовится к прыжку. И наконец, опустив голову, осторожно выбирая слова произносит. — Мне кажется, будет не очень хорошо, если кто-то из наших приедет к тебе, а застанет меня, — Николай внутренне соглашается с доводом, с удовлетворением отмечая, что при общей безалаберности и сорвиголовости Соколов уделяет внимание столь важным мелочам. — Вряд ли кто-то будет настолько жаждать меня увидеть, что вскроет квартиру и застанет вас в моей постели. А в остальных случаях вы можете или сделать вид, что ждёте меня, потому что я так сказал, или просто напросто не открывать, — Пётр вскидывает внимательный взгляд и, подумав, с сомнением кивает. — Но ведь есть и другая причина, не так ли? Обещание «не давить» Вараксин не выполняет. Настойчиво сжимает ладонь, не позволяя уйти или даже отодвинуться, и удерживает беспокойный взгляд карих глаз. — Ну… — вторая причина и есть то самое «что-то», что он так бездарно упустил. Пётр уже и не пытается скрывать, лишь кривит губы и заламывает брови, вновь опуская голову. — Я… мне… в общем, когда мы спим вместе — это нормально, потому что мы, ну, вместе. Но когда я сплю в твоей квартире… кровати… один, мне становится не по себе, потому что это… как бы, ну… твоя спальня… От взгляда, который он бросает в конце, от тона и выражения лица становится не по себе. Вараксин беспокойно шарит по лицу, пытаясь зацепить хотя бы одну здравую мысль. Осознание собственной черствости душит. За всеми душевными метаниями и терзаниями, за бесплодными попытками предугадать всевозможные исходы, придумать пути отступления и заранее подготовиться к тому, что рано или поздно Соколов полюбит женщину, он совсем забыл о реальных чувствах. О том, что Петра не взяла ни милая барышня из ресторана, ни яркая и боевая Мурка, ни (прости Боже) утонченная и возвышенная Анна… Что он упорно, несмотря на все тычки и порой не совсем безобидные шпильки, остаётся рядом. Сверкает глазами, огрызается, спорит, возмущается, а иногда лишь возмущённо пыхтит. Терпеливо ждёт, пока Николай отпустит старое, и осторожно обходит все острые углы, касающиеся их взглядов. — Я… — Петр молчит. Он нутром чует, какой шквал эмоций бушует в холодном и неприступном Вараксина. — Знаете, Пётр… — Николай глубоко вдыхает, пытаясь уложить в голове только что сформировавшуюся истину: как бы он не старался и не выдумывал, Пётр сделал все намного лучше. Потому что любит он без оглядки, здесь и сейчас, без извечных «если». — Пётр, я… очень дорожу тем, что между нами происходит. Нашими отношениями. Я… всегда рад… всегда рад тебе. И если бы была возможность, не таясь бы предложил тебе остаться в моей квартире. Навсегда. Слова находятся сами. Вдруг и неожиданно легко. Это не просто откровение, это признание самому себе. Словно произнеся это вслух, он подтверждает твердость своих намерений не только перед обескураженно радостным Соколовым и самим собой, но и перед Богом. Пусть не перед алтарем и священно служителем, но зато от всего сердца. — Уверен? — Соколов хоть и спрашивает, но лишь для очистки совести. Усмехается радостно шальной улыбкой и вдруг одним рывком оказывается сверху. Блестит безумным взглядом, упирается руками в спинку, не оставляя Вараксину ни единой возможности вырваться. Да тот и не сопровождается. Расслабляет мышцы, запрокидывает голову, доверчиво открыв шею с бьющейся жилкой, и безмятежно улыбается. Не отвечает, потому что характер по-прежнему невыносим. Но Петру плевать. Так даже интереснее. А то это будет не тот Варак… нет, Николай, что позволяет целовать себя грубо и безудержно, незаметно перехватывая инициативу и удерживая их на краю пропасти. Ровно до того момента, пока они не окажутся в спальне.