Doppelgänger, I love you. My pain is your pain.
«Я убеждал себя, что его власть надо мной исчезла и что он не сможет обрести ее вновь». Текст вял и неразборчив, будто каждый штрих писался десятитонным пером, смоченным в жидком свинце. И как ему удалось подделать твой почерк? Одна издевка гаже другой. «Ощущение, рожденное всего лишь мыслью о том, что его кожа касается моей, возбуждало мою нервную систему до такой степени, что сила этого бесплотного наслаждения сначала порождала приятное оцепенение во всем теле, которое вскоре превращалось в тупую боль». Труп с простреленным лбом держит в руке револьвер, окоченевшая ладонь ни в какую не желает разжиматься. Как же элегантно он тебя подставил, но споткнулся о неминуемые пороги времени: стены словно свежевыкрашенные, казалось бы, вдохни глубже и уловишь едкие остатки аммиака в воздухе. Окна кристально прозрачные, будто их полируют ежечасно, а камеры не зафиксировали здесь ни уборки, ни ремонтных работ в течение последних трех месяцев. Более того – сам фасад здания сильно напоминает библиотеку, закрывшуюся пятнадцать лет назад, где ты бывал еще в детстве, оттого сразу обратил внимание. Совпадения бывают и полезными, если, конечно, это совпадение. Не мог же он предусмотреть такие детали твоего прошлого. Не мог ведь? «Я так жаждал, так неистово стремился немедленно стереть его из памяти, что само мое страстное желание мешало мне добиться цели. Я так боялся, что не смогу его забыть, что сам этот страх рождал его образ в моей душе». Вот же самовлюбленный мерзавец. Улыбаешься сам себе, перечитывая строчки, искусно имитирующие небрежность твоей руки. Поддельная предсмертная записка выполнена безупречно, на зависть всем фальшивомонетчикам и мошенникам-дилетантам. От лица мало что осталось, выстрел в упор из пятидесятого неопознаваемо изувечил черты, как и было задумано. Над телом, впрочем, постарался достойно, на первый взгляд неотличимо. Создал идеального клона, чтобы отомстить в своей манере – красиво и мерзко. «Расставшись с ним, я почувствовал себя так, будто лишился собственной души. Моя любовь была словно хитон Несса, снять с себя который было так же болезненно, как если бы мою плоть срывали с меня по частям». Ты отнял у него жизнь, он пытается отнять у тебя смерть. Вырастил полноценного близнеца и подстроил тому драматический суицид, дабы потешить свое эксцентричное эго. Еще и таким отвратительным образом намекает на несуществующие чувства, выдуманные им для полноты инсценированного образа, не в меру романтизируя твое реальное к нему отношение. «Я был готов целовать камни, которых касались его ноги». Каждый сон новое преступление, исполненное в присущей только ему извращенной манере выворачивать наизнанку чужие слабости, превращая их в оружие. Сегодняшняя жертва отличилась – подделанный под тебя самоубийца сведет с ума полицию, даже не подозревающую о том, что это все не взаправду. Вы лишь развлекаетесь придуманными расследованиями, использующими неисчерпаемый ресурс твоего скучающего подсознания, что, играючи, сотворило тебе врага, которого уже не поймаешь. Списав под копирку его образ с того, кому так и не удалось найти замену. Макишима мертв уже четыре года, но его двойник живет в твоей голове, заключенный в условное рабство и окрашивает твои ночи кровью как украденных, так и спонтанно сочиненных персонажей. Ты с первого же сна понимал, что спишь. Но с каждым последующим просыпаться хочется все меньше. Старомодный проводной телефон издал режущий ухо звон, напоминающий усиленное и подкрученное высокочастотным эквалайзером жужжание мухи. Оборванный провод утыкается в стену и становится фитилем, зажегшимся с момента поднятия трубки. Чуть больше метра, длинный запал. Ориентировочно тридцать секунд. – Самая идиотская из твоих постановок. – Разве? – а сладкий голос из трубки невозмутимо медлителен. – Мне казалось, ты такое любишь. – Тебе показалось. Раз помнишь наизусть эти сомнительные речи, будь добр встретить последствия своего непристойного увлечения. Герои книг тем и удобны, что могут принять в твоем воображении абсолютно любой облик, худо-бедно сочетающийся с каноничным описанием их внешности, а зачастую и нагло от него отступающий. Этот труп явно срисован с тебя, но тобой не является. Белый гелиотроп в петлице намекает на Телени, и все же его наружность, описанная автором более чем достаточно, с твоей собственной не ассоциируется уж никак. Цветок – лишь сантименты, memorias de amor¹. Увлеченно описывая объект своего amoris cultum², сам главный герой зачастую остается для читателя невидимкой. А невидимку каждый волен представить кем угодно и с кем угодно спутать, значит мсье де Грие вполне может выглядеть как ты. – Однако мысль о самоубийстве больше никогда не приходила мне в голову, – дразняще возразил Макишима, сломав твою теорию как сухой тростник. – Смерти я был не нужен. Нет, думай. Даже потеряв ненаглядного amante³, Камиль не собирался умирать, как не собираешься и ты. Впрочем, в случае первого так было не всегда. «Я ощущал на себе проклятье Каина, проклятье вечного странника и бежал, куда глаза глядели. Я убежал от них, но мог ли я убежать от себя? Внезапно на углу улицы я налетел на кого-то. Мы отшатнулись друг от друга. Я был ошеломлен, поражен ужасом, он – только удивлен. – Кого же вы встретили? – Самого себя. Человека, как две капли воды похожего на меня, – моего doppelgänger⁴. Он пристально посмотрел на меня и пошел дальше. Я же бросился прочь изо всех оставшихся сил». Столкнувшись лицом к лицу со страхом, панически ищешь глазами любое другое лицо, будь то хоть псиная морда, хоть безкожий лик смерти. Загнанный ужасом предательства, готов уже прыгнуть с моста, прямиком в Харонову лодку, если только рядом не окажется злополучного двойника, какого-то дьявола ради нырнувшего в пучину за тобою следом. «– Вы видели его когда-нибудь еще? – Видел, мой бедный друг! Но это уже другая история из моей слишком насыщенной событиями жизни. Возможно, когда-нибудь я расскажу ее вам». Ибо нет на свете ничего утомительнее чужой помощи. Чем большую услугу оказали, тем сильнее чувство ответственности и желание отплатить однажды тем же: вплоть до того, что уберегшему тебя от гибели непроизвольно начинаешь желать аналогичной смертельно опасной ситуации, в которой уже ты станешь его спасителем, хотя бы так отдав наконец неподъемный долг. Замкнутый круг из ответных любезностей сковывает цепями обязательств, непроизвольно навязанных законом равноценного социального обмена, превращая каждый акт внимания в подобострастную пытку. Сверкающие, отполированные до блеска цепи такта слепят своим сиянием, душат своей обоюдностью, и чем дольше в них задыхаешься, тем туманнее грань между честностью и очередной contra impetum⁵. – Жертва – похожий на Камиля незнакомец. Лицо обезображено крупнокалиберной пушкой, что препятствует опознанию. – Отпечатки пальцев? – Начали применять в криминалистике с 1895 г. – Ах да, роман старше на два года, прошу прощения, – голос наигранно дрогнул. – И кому же, по-твоему, понадобилось инсценировать самоубийство Камиля де Грие? – Ему самому. Сомнительная репутация в то время была равноценна пожизненной каторге. Проще умереть, чем отмыться от смрада общественного мнения, ведь в сознании масс смерть – универсальное искупление и универсальное алиби. «Память о нем исчезнет с лица земли, и имени его не будет на площади…» – Надо же, – благостная улыбка просочилась сквозь провод-фитиль насмешливыми децибелами. – Твои моральные ориентиры, Когами, обескураживают даже меня. Стал бы он жертвовать жизнью случайного человека, виновного лишь в необычайном с ним сходстве? – Ты убивал и за меньшее, – искра неутомимо близится к телефону, вынуждая закругляться. – Утративший причину жить, Макишима, лишается уже любых ориентиров. Собственное существование теряет в его глазах всяческую ценность, а со временем и чужое. В глубине души хочется лишь покоя, но инстинкты приказывают выжить любой ценой, подталкивая на риск, на безумства и крайности – на что угодно, лишь бы снова ощутить вкус полноценной жизни. Эта дофаминовая ломка может маскироваться под усердие, высокие цели, самоотверженность, храбрость, но по сути является лишь предсмертными агониями обреченного, тщетными попытками слепца рассмотреть нежный узор на крыле бабочки. К тому же благодарность – тяжелейшая ноша для человека, а отнятая смерть компенсируется только отнятой жизнью. Тридцать секунд прошло, оглушительный взрыв у самого уха раздался за мгновение после осознания сказанного. Верно. Тебе и даром не сдалась вся эта война, все эти повстанцы, готовые увенчать твой лоб золотым лавровым венком. Права была инспектор: ты стал таким же, как он. Лишенный собственной цели, посвящаешь себя чужим, считая гиблое дело правым, берешь хлипкие поводья в свои руки, вот только поводырь с тебя слепой. «Я снова оказался в самом центре водоворота; я слышал шум стремительных вод; со всех сторон меня сжимала темнота, в голове с поразительной скоростью проносилась масса мыслей, а затем на некоторое время воцарилась пустота». – Вижу, ты слишком близко к сердцу принял мою невинную шутку, – место преступления сменилось древнеримским амфитеатром, где вы сидите рядом, растворившись в толпе безликих зрителей. – Это правда, что я убивал и за меньшее. Но ты – не я. Тревожно резкие, нервные цыганские аккорды привлекли внимание к сцене: там, вопреки всем канонам античной архитектуры, вместо гладиаторской арены на деревянном помосте стоит рояль, и высокий светловолосый юноша с отрешенным взглядом играет Венгерскую рапсодию, изредка поглядывая в сторону партера, словно ища там кого-то глазами. – Телени? Но как? Он же… – Мертв, не так ли? За несколько скамей удивительно похожий на тебя парень жадно впитывает каждую ноту, поглощая музыку словно самой кожей и напряженно разглядывает спину пианиста, после чего тот снова обернулся, их взгляды пересеклись. «Да будет воля твоя, но мы умрем вместе, чтобы хотя бы в смерти быть неразлучными. Существует жизнь после смерти; может быть, хоть там мы сможем соединиться, как Франческа Данте и ее возлюбленный Паоло». – Это я вытащил его из реки, – не существовавшие прежде в памяти образы вдруг, загоревшись резким узнаванием, мгновенно «вспомнились», и вот ты уже поражаешься, как вообще мог забыть столь важное событие. – Тот самый двойник, которому он обязан жизнью. – Как видишь, Камиль не убивал своего doppelgänger. – Но и себя он тоже не убивал. – Верно. Это сделал Телени – умерев у него на руках. Мертвые обладают над живыми особой, не поддающейся пониманию властью. Соприкоснувшись со смертью по-настоящему близкого человека, ты не в силах его отпустить, а он – не в силах тебя покинуть. Его душа переселяется сразу в твою, там и остается. Вы становитесь одним нерушимым целым, паразитируя друг на друге, высасывая, обгладывая, вдохновляя и истощая. Ты наслаждаешься и тяготишься его постоянным присутствием, мягким голосом, пронзительно-хитрым взглядом, пленительной грацией и подстрекающей полуулыбкой. Он по-прежнему время от времени пытается перерезать тебе горло, а ты избиваешь его до полного изнеможения, раз синяков на призраках не остается. Боль во сне сильно приглушена, а тело гораздо легче. Одним прыжком можно оттолкнуться от земли и сражаться прямо в воздухе, послав к дьяволу гравитацию, физику, анатомию и прочие неуместные порождения реальности. Нет, под такую музыку нужно либо драться, либо заниматься любовью. – Ты говорил, что любишь скрипку? – Я ненавижу скрипку, – коньячно-янтарные глаза сощурились. – Впрочем, да – это одно и то же. – Сыграй мне. – Ни в коем случае, – отвернулся. – Уж лучше струной тебя задушу. «Иногда пространство между нами, казалось, уменьшалось и сокращалось настолько, что я чувствовал, что могу вдыхать его теплое ароматное дыхание, и более того, мне действительно казалось, что я соприкасаюсь с его телом». – Хочу посмотреть твои галлюцинации. – Своих недостаточно? Толпа на фоне постепенно расплывается, солнечный свет становится невыносимо ослепительным, предвещая очередной бессмысленный день. Сцена амфитеатра то и дело сменяется прозаичным белым потолком, а партер – жестким матрасом. – Нет… – хватаешься за остатки заевшего ритма рапсодии, тщетно пытаясь остановить неумолимую метаморфозу по имени утро. – Прошу, Макишима… Снись мне почаще…Your veins are my veins, Your chains are my chains, too.