Компромиссы

      Предварительный список на сегодняшний день Диана внесла прямо с утра, но руки до него у Перси дошли лишь через час. Неделя выдалась весьма нагруженной во всех смыслах слова, и лишь ежевечерний массаж шеи и спины от жены спасал хозяина кабинета от нытья, что он устал и вообще, хочет на Бали. И желательно вот прямо сейчас же.       Глядя на имена мистера Соло и мисс Палпатин, записанных на совместный сеанс, Перси нечаянно фыркнул. Изначально он рассчитывал, что этим двум глупышам понадобится как минимум месяц, но, видимо, где-то он ошибся и эта ячейка общества, которой хватило недели, решилась появиться раньше. Перси сразу задумался, к чему там они пришли, даже возникла мысль, что эта семья окончательно разделилась. Но тогда и смысл был бы им идти к нему? Тогда им бы надо к адвокатам, но нет же, собирались к нему. Расслабленно выдохнув, что наверняка не все так плохо, как он напридумывал, Перси снова вплотную занялся своими чертовыми налоговыми отчетами.       В желудке у Перси недвусмысленно урчало. От звуков войны в своем животе, доктор смущенно улыбался очередным клиентам, что наперебой все говорили и говорили, влезая в речь друг друга. Одно радовало, что за сердитым гомоном этой семьи, аж за полгода никак не сумевшей разрешить свои внутрисемейные проблемы, не слышно последствий его неумеренного сегодняшнего аппетита. Не зря Диана ругалась на него, да и видимо, последний мясной рулетик был все же лишним. Думая, что все же нужно было отдать этот рулетик Диане, которая всю жизнь аки птичка клевала еду, Перси честно пытался слушать клиентов.       Окончания сеанса он едва дождался, и только продолжающие спорить муж с бывшей женой закрыли дверь, Перси, наплевав на голос жены из интеркома, рванул в туалетную комнату. Работа работой, но у него были законные полчаса, которые он был намерен использовать лично для себя.       На самом деле ему весьма повезло, что следующая пара по времени банально не явилась. Глядя из дальнего угла на свою обстановку, Перси все пытался понять, что ему все время подзуживает и щекочет затылок. Но когда понял — встрепенулся.       — Милая, ты сильно занята? — выглянул в дверь Перси, умильно и весьма хитро поглядывая на жену.       — Что опять ты задумал, родной? — чуть сварливо выдала Диана, но сразу же поднимаясь и вышагивая к загадочно выглядевшему мужу.       В итоге, когда Диана сообщила по интеркому, что мистер Соло и мисс Палпатин уже прибыли и ждут, Перси самодовольно потирал ручки, оглядывая оттащенные в самый дальний угол два кресла и намеренно заваленные любезно предоставленными Дианой огромными кучами всяких папок и бумаг, с надеждой, что клиенты поймут откровенный намек — простите-извините, но увы, кресла заняты и все такое, и поэтому, ах какая досада, сидите на одном диване.       Перси едва сдерживал рвущийся наружу демонический смех, чрезвычайно довольный своей задумкой.       Вопреки всему, вошедшие друг за другом клиенты словно особо и не заморачивались перестановкой, а просто задумчиво уселись на один диван. Глядя на них, Перси сразу отметил тяжелую растерянность и несобранность обоих.       После осторожных приветствий, хозяин кабинета едва не разулыбался, рассматривая чуть ли не синхронные телодвижения клиентов, что без траты времени полезли по карманам вытаскивать разномастные исписанные листки. Ему оставалось только ликовать, ибо еще с минуту назад думал, что придется еще очень долго и нудно уговаривать каждого.       — Искренне рад, что вы все же решились на столь тяжелый для каждого из вас шаг. Поверьте, не каждый может пересилить себя и дать возможность собеседнику услышать чужие мысли. Итак, кто желает начать? — радушно выдал он, не очень грациозно плюхнувшись напротив.        А клиенты снова молчали, да так нервно молчали, что Перси ощутил некое дежавю.       — Рей? Бен? Давайте чуточку уменьшим официоз, Рей, предлагаю вам скинуть обувь и забраться ногами на диван. Бен, простите, я бы и вам это предложил, но вы весьма крупны, боюсь, вы попросту не сумеете, поэтому, просто тоже снимайте туфли, оу, извините, кроссовки, и располагайтесь поудобнее.       Заметно растерявшиеся клиенты раз… и переглянулись, отчего Перси чуть не захлопал в ладоши. День обещал иметь весьма плодотворное продолжение.       — Рей? Не хотите начать? Не нарушать традицию, так сказать, в первый сеанс вы были первой.       — Я? Ладно. Хорошо. Кхм… Мне немного… странновато, что ли.       — Вы стесняетесь?       — Наверно… да? Нет. Я…       — Рей, вообще-то вы не первый год друг друга знаете. Я бы еще понял стеснение передо мной, ведь я абсолютно чужой вам человек, но, осмелюсь напомнить, я врач. С полноценным медицинским образованием по…       — Да-да, я поняла уже. Хорошо. Мне… прямо все подряд читать?       — Как пожелаете. Можете подряд. Можете выборочно. А можете просто отдать Бену листы и не читать вслух. Хотите ему отдать? Чтобы сам прочитал, Рей.       — Оу, я…       Еще больше сконфузившись, Рей вдруг бросила быстрый взгляд на мужа, что ажно встрепенулся, как гончая собака, и уставился на бумагу в руках жены, тоже заметив явные разводы на тексте. Словно та и не старалась скрыть слез при написании.       — Нннетт. Я сама. Тут… все вперемешку и…       — Рей… — вдруг запинающимся глухим голосом сказал Бен. — Если хочешь, давай я… начну.       Вместо ответа мужу клиентка начала нервно расправлять исписанные листки, одновременно махом скидывая потрепанные балетки и подтягивая ноги под себя.        Я не знаю, о чем стоит писать. Стоит ли вообще пачкать бумагу.       Сегодня я тоже снова не понимаю, что писать.       И сегодня вот тоже. Ручка такая тяжелая, так и норовит выпасть.       Сегодня меня раздражало все. Тихие шлепки босых ног Бена и едва слышное покашливание, когда он с утра прочищал горло после сна. Вскрик радости Хана, вставшего раньше меня и уже забравшегося на подоконник. Он снова увидел соседскую собаку и таким образом пытался привлечь ее внимание. Но я знаю, что собака его не увидит. Может та и заметит, но сделает вид, что ей неважен мальчик в чужом окне. Эта собака уже год игнорирует Ханни, но мой сын очень упорный. Как и его отец. Я знаю, что Хан чувствует себя одиноким и поэтому уже с год хочет собаку. Мой сын чувствует себя одиноким, и это при живых-то родителях. Это ужасно. Меня раздражает собственное равнодушие к желаниям сына.       Сегодня с утра меня снова раздражало все. Даже я сама. Мне не понравились глаза той неопрятной взлохмаченной женщины со следами ночных слез, которую я увидела утром в зеркале. Меня выбесил слишком громкий звук текущей воды на кухне, хотя я стояла в ванной на втором этаже, а кухня на первом, да еще и в другом крыле. Хотя если уж совсем честно подумать, меня выбесило больше то, что эту воду включил Бен. Я уже и себе не хочу признавать, что Бен и есть причина ночных слез во сне. Я давно не хочу плакать, но во сне я себя не контролирую. И сегодня утром снова сама себе не смогла признаться, что я очень сильно по нему скучаю, хотя вот он, через три комнаты. Четыре шага, чтобы выйти из когда-то нашей общей спальни, двенадцать моих шагов или семь его, чтобы пройти по коридору. И еще три шага внутрь той комнаты, где теперь спит он. Девятнадцать шагов, а ощущение, что он в другой галактике.       Недавно я прочитала на одном из очередных форумов, что если ты не знаешь, хочешь ты плакать и смеяться одновременно — это значит, ты либо под наркотой, либо тебе пора к доктору лечить депрессию. Наркоту я никогда не пробовала и не собираюсь. Измененное состояние — это последнее, чего я хочу, но все же иногда возникает мысль. Но я тут же вспоминаю маму, и эти мысли улетучиваются, даже толком не сформировавшись. Меня раздражает то, что я сама везде ищу негатив. Бен снова чем-то громыхает, я едва это слышу, но это меня неимоверно раздражает. И так каждое утро. Бесит, что Хан теперь постоянно с раннего утра прыгает вокруг папы, снова и снова выпрашивая сладости без положенного здорового завтрака, хотя раньше сына приходилось поднимать с пушками. И меня раздражает, что Бен втихаря сунет ему в рюкзак целый пакет печенья и конфет с указанием обязательно поделиться этим с друзьями. А я об этом знаю, но не сделаю ни одного движения, чтобы перехватить контрабанду. Когда я спущусь вниз, Бена на кухне уже не будет, он всегда уходит, чтобы я могла приготовить Хану завтрак. Рюкзак это личная территория Ханни, и меня бесит то, что я должна соблюдать его пространство. Меня даже бесит то, что мой сын честно разделит угощение между всеми одноклассниками, и потом мне позвонят и учительница и разгневанные родители, чьи дети внезапно получат диатез. Меня ужасает и то, что я приму каждый звонок, но толком ничего не смогу ответить. Буду мямлить что-то невнятное, потому что сбоку на меня будет орать Мэри с криками убрать ведра с ее дороги, а сзади будет ныть мистер Ирвинг со словами, что я должна работать быстрее и лучше, а не висеть целыми вечерами на телефоне. Меня тревожит и то, что я приеду ночью, тарахтя выхлопной трубой своей развалюхи на всю округу, и буду прятать глаза, заезжая в гараж. И буду делать вид, что не замечаю колыхающихся посреди ночи штор в окнах соседей. Мне уже никто не задает вопросов. Бен же выглядит слишком озлобленным, чтобы хоть кто-то рисковал у него спросить, почему вдруг его жена пересела на ржавый тарантас и почти каждую ночь приезжает чуть ли не под утро. Когда вслед за мной приезжает причина моих тревог и слез, занавески у соседей уже не колыхаются. Никто не рискнет спросить у него, почему он всегда уезжает следом за моим ржавым корытом, и всегда приезжает тоже следом.       Даже для меня Бен не выглядит человеком, который даст ответы.       Для меня он теперь комок агрессии и нервного выжидания непонятно чего. Мне больно смотреть ему в глаза. Потому что я каждый день в зеркале вижу такие же. От меня будет вонять хлоркой на весь дом, и Хан с утра снова скривится, когда я подойду обнять его. Меня с утра раздражает и то, что мое сознание просто не позволяет мне принять дозу алкоголя. Едва я вижу стакан, как внутри меня возникает целый смерч унижения. Да, алкоголь давал мне иллюзию власти над своей жизнью, но как оказалось — совсем эфемерную и ни разу не действенную. Я просто пыталась спрятать голову в песок, но, как и дала понять та же Мэри, это работает только у страусов.       Эта Мэри — чудовище, кинувшее в меня бутылкой с виски, когда я захотела напиться после выходки Бена. Мне грозило увольнение, и я не нашла ничего лучше, как упасть на дно. Я бы и упала на дно, все-таки там был и Бен. Но Мэри чуть не проломила мне голову бутылкой и выгнала на улицу смотреть, как скрученного наручниками мужа уводит полиция. Да еще и напутствовала, мол, смотри, до чего мужика довела. Бен на удивление был покорен, хотя десять минут назад он сломал мужчине нос, только потому, что тот сделал мне комплимент. Мэри — это ангел, совавший мне в рот пять сигарет подряд, пока я рассказывала ей о своей жизни. Я ей потом все-все рассказала ведь. Никогда в жизни не курила, и не закурила бы, если бы не Мэри. После, еще три пачки сигарет и той самой брошенной в меня бутылки виски спустя, Мэри с тяжелым вздохом погладила меня по голове. Потом так крепко обняла, что снова полились слезы, хотя я думала, что выплакала всю жидкость в теле. Она обняла меня, держала очень крепко. И устроила мне выволочку. Такую выволочку еще никто мне не делал. Мэри орала на меня, говорила обидные вещи, а я стояла и думала, что оказывается, никто ведь за всю жизнь мне и не тыкал в лицо моими косяками. И я сначала разозлилась, орала ей, что та лезет не в свое дело. Потом просто молча ревела. Потому что вот Мэри тыкала. Делала это так неприглядно и некрасиво, что я там же и задумалась, как же так вышло? Никто и никогда не устраивал мне разбора полетов. А вышло так, потому что рядом почти всегда был Он. А когда его не было рядом, со мной были его родители. И сейчас, глядя, как сидит в своей машине мрачный Бен, я понимаю, почему никто не рисковал выговаривать мне хоть что-либо. Мой муж слишком суров для окружающих людей, чтобы рисковать головой, пытаясь сказать хоть слово мне. Он окружил меня барьером, непроницаемой стеной от всего мира. И я знаю, что он хотел как лучше. И то, что эта незыблемая гора вдруг рухнула — это только моя вина. И так-то Бен был прав, защищая меня от угроз внешнего мира. Без его защиты я оказалась одна, меня поддерживает только Хан. Ну и Мэри, что успешно совмещает в себе ипостаси злейшего врага и заботливой мамаши.       А сегодня я сидела на перевернутом пустом ведре, в ожидании, когда Мэри выгонит последнего пьянчугу и я смогу пойти выполнять свою работу. Сидела, и поймала себя на мысли о прошлом. Какой-то умник сотни лет назад сказал, что все познается в сравнении. Еще год с лишним назад я сидела в роскошной машине и нервно стягивала с ног дорогущие туфли с высоченным дебильным каблуком. Теперь я сижу в дурацких кедах на перевёрнутом пластиковом ведре, с резиновыми перчатками в кармане фартука и без единого грамма косметики. И проблема оказалась в том, что ни тогда, год назад с этими ноющими ногами и дурацкой туфлей в руке, ни сейчас я не была счастлива. По-настоящему я была счастлива только до ухода Бена в армию. Хотя нет, я была счастлива, когда он вернулся, счастлива, когда сделал мне предложение. Была счастлива, когда узнала, что беременна. Счастлива, когда мне в руки отдали мой плачущий комочек. И мне, сидящей на этом ведре в одиночестве в подсобке, стало страшно. Страшно оттого, насколько мало было настоящего счастья. Я пыталась сосредоточиться на мечтах, но и тут потерпела фиаско. Внезапно вышло, что и мечтаний-то у меня как таковых нет. О чем я могу мечтать, если я не уверена ни в чем? Я даже не уверена в себе и в своем будущем. Завтра Бен захочет развода, а у меня нет денег даже на нормальную машину, не то что на адвоката. Еще год назад, скажи мне, пусть даже в шутку, что Бен наверняка захочет отсудить у меня сына, я бы рассмеялась тогда и сказала бы, что мой муж не такой. Год назад я бы сказала, что Бен самый лучший мужчина и подобный поворот в нашей семье невозможен. Я бы сказала, что мой муж наоборот, случись такое, оставит мне все деньги и дом, и уйдет в закат, но будет неподалеку, чтобы приглядывать за мной и Ханом. Но сидя на этом ведре, я поняла, что уже ни в чем не уверена. Ведь год назад я и помыслить не могла о том, что застукаю собственного мужа с другой женщиной.       Меня раздражает, что теперь у меня всегда плохое настроение. Как оказалось, все те мысли, что раньше поднимали настрой и заряжали на целый день силами, теперь делают совсем другую работу. Теперь я всегда разочарована и ожидаю подвоха. Ото всех. И отчасти в этом я виню Бена. Он всегда старался оградить меня от негатива, пусть не всегда получалось, но он старался. А я и разучилась смотреть по-настоящему на этот мир. Розовые очки потрескались и осыпались. Отчасти из-за Бена.       Мне плохо.       Я как пустое ведро, на котором я сидела вчера.       Сегодня вспомнила, как в самом начале моей работы я увидела, насколько у меня искажено мнение о людях. Я думала, что только у меня жизнь пошла под откос. Думала, что только у меня судьба дала красивого пинка. Но нет. Еще думала, что все эти люди вокруг живут ярко, счастливо. Но внезапно, нет. Мистер Ирвинг болен раком, и его попросту бросила жена. Трое детей даже не вспоминают о нем. Мэри всю жизнь прождала того самого принца на белом коне. А когда принц исчез, оставив ей дохлого воняющего коня и кучу долгов, она бежала из страны, где прожила большую часть своей жизни и теперь горбатится на чахлого старика, что только и умеет желчно орать и кашлять кровавыми пятнами, думая, что никто не увидит этих красно-серых сгустков на сером платке.       Я перестала верить датам. Я больше не могу вспоминать прошлое, это очень больно и я каждый раз плачу. Я больше не могу планировать свое будущее. Потому что, как оказалось, настоящего у меня тоже нет. Я больше не могу сказать, что вот с понедельника я начну новую жизнь. Я больше не могу сказать, что через месяц Хан останется в той же школе. Я больше не могу сказать, что буду рядом всю его жизнь. Я очень не хочу лгать моему малышу. И больше смерти боюсь, что Бен снова предаст меня, отобрав сына.       Сегодня я смеялась. Это больше смахивало на нервную истерику, но не могла остановиться. Мэри заставила выкурить целую сигарету. Еще и на улицу вывела, выставила перед сидящим в засаде Беном. Пришлось выкурить. И вторую из вредности тоже выкурила перед машиной мужа. Не то чтобы он запрещал мне когда-либо курить, но мы это и не обсуждали. Просто никто из нас не курил и как бы ничего особого.       Но мы никогда ничего не обсуждали.       А смеялась я из-за мужчины. Мистер Девирски. Тот самый мужчина, которому Бен на пьяную голову сломал нос. Не знаю почему, но мистер Девирски стал постоянным клиентом. Пил в меру, но и не клеился. Впрочем, он и раньше не особо, так сказать, клеился. Просто по-человечески здоровался и пил свое пиво, закусывал орешками. А сегодня мистер Девирски углядел меня, когда я мыла пол за баром. И окликнул. Он тут же принялся извиняться, что не хотел ничего плохого, он просто хочет кое-чего спросить, и не буду ли я любезна уделить ему всего пару минут. Я даже подумала, что мистер Девирски мазохист какой. Даже Мэри остановилась послушать, чего же там он хотел. Я сначала не сильно понимала, о чем он, но когда загоготала как лошадь Мэри, я разозлилась. Подумала, что мистер Девирски издевается надо мной. Он все лепетал, что я такая красивая, но грустная, и что он видит, как мрачен Бен, постоянно сидящий в машине каждый вечер, и дежуривший у кафе каждую мою смену. А потом я тоже начала смеяться. Мистер Девирски — гей. Он прямо спросил у меня, может ли он попытаться познакомиться с Беном поближе. Мол, он видит, что я очень прохладна с мужем, и мистер Девирски искреннее жалел его. Не меня жалел. Его. Это было и смешно и страшно. Я сквозь смех выдала, что только зазря ему Бен нос сломал. Мистер Девирски гей, и нихрена он со мной не заигрывал. А потом до меня дошло, что я даже не знаю, как относится Бен к геям.       Этого мы тоже никогда не обсуждали.       У меня нет друзей. Настоящих друзей. Вообще нет. Но есть Мэри, которая и друг и как враг. Даже не знаю, что из этого хуже. Их нет у меня не потому, что Бен меня ограничивал. Их нет, потому что я сидела как пенек и ничего не делала, чтобы завести себе настоящих друзей. И вот я сижу дома на кухне, пью холодный чай и вслушиваюсь в тишину, пытаясь уловить дыхание мужа, что наверняка тоже не спит, а ждет, когда я лягу спать, чтобы он мог втихаря подкрасться к нашей кровати и сев на пол, уложить голову на постель. И просто будет смотреть на меня, думая, что я уже вижу десятый сон, хотя все, что я могу делать — это стискивать зубы, чтобы не завыть. Мне тяжело чувствовать на спине его взгляд. И прогнать не могу. Я бы, наверно, даже и что-нибудь и выплюнула в его сторону, но все равно каждую секунду ловлю себя на том, что мне самой хочется сползти на пол. Или подальше от него, или к нему на коленки. Чтобы он, как раньше, легонько обнял меня и погладил по спине. Чтобы дышал мне в висок. Но как раньше уже не будет. А потом как по взмаху палочки все мое раздражение и злость за день незаметно испарятся и я усну, а после и Бен насидится, и перед уходом поправит одеяло у меня в ногах. Он всегда так делает. Перед сном я всегда мечтаю, что Бен все еще любит по-настоящему меня. По-настоящему, а не из привычки.       Когда-то Мэри спросила меня, что же мне нравится в этой жизни. Доктор Эммет же попросил меня это записать. На самом деле у меня столько мыслей, что и не знаю, с какой стороны за это взяться. Мне нравилось смотреть, как Бен играет с сыном. Нравилось смотреть, как муж яростно спорит с очередным новым другом. Бен становился таким живым, что сразу было плевать, насколько мне не нравился этот очередной новый друг с масляными глазами. Нравилось видеть в его глазах обожание, когда он смотрел на меня. Нравились его вот эти лучики морщинок в уголках его глаз, когда он смеялся. Мне нравилось выражение лица Бена, когда он со страшными глазами пытается открутить крышку у очередной банки, а потом со смущенным видом закидывает ту обратно в холодильник и думает, что я про нее забуду. Мне нравилось удивление моего мужа, когда он видел у меня в руках эту же, уже открытую банку, ведь я так и не сказала ему, что нужно сначала поддеть снизу крышку ножом, впустить воздуха, а уже потом открывать. Я без ума от живости Хана, когда Бен катает его на шее или крутит по залу на руках. Помню, сердце почти останавливалось, когда наш малыш прятался подмышкой отца от очередной страшилки в фильме. Я с Ханни почти дрались за право сесть Бену на коленки и спрятать лицо на его груди каждый раз, когда всей семьей смотрели кино. Мне так многое нравилось, что сразу и не вспомнить. Пока я думала, что еще мне нравится в этой жизни, я вдруг поняла, что в моей жизни не было никаких интересов, кроме Хана и Бена. Тут же вспомнила, как в детстве все называли попугайчиками. Сразу вспомнила, как часто Бен натягивал воротник футболки на голову и пискляво кричал, — Тимми, Тимми, — подражая персонажу из мультика Южный Парк. Правда это было до армии. После он никогда так не делал.       Сколько себя помню, он всегда был рядом. С самого детства. Помню даже, как увидела его в первый раз. Тогда я не понимала, насколько непутевой была моя мать, в период непонятного озарения вдруг купившей этот полуразваленный дом. Она оставила меня дома одну, девчонку едва ли шести лет, и пусть мне было запрещено покидать дом, я сбежала на задний двор. С нашей стороны забор был настолько дряхлый, что я без труда видела деревья соседей. Бен увлеченно копался в земле, вытирая пот грязной ладошкой. И он мне показался осью мира. Тот, кто уверенно стоит на земле. Сейчас мне кажется, что в первый же миг он стал моим миром. Я смотрела на него сквозь щель до тех пор, пока он не ушел в дом. Помнится, Бен вернулся быстро, умытый, чистенький. Помню, я аж удивилась, что он и переодеться успел. Вышел во двор и сразу подошел к щели. Помню, он тогда одним рывком сдвинул штакетину и просунул пакет. Печенье и молоко. Он ни слова тогда не сказал. Дождался, пока я додумаюсь взять пакет и бутылку и сразу ушел. Это было самое вкусное печенье и самое вкусное молоко. Мать постоянно где-то пропадала, и уже через неделю Бен окончательно оторвал кусок забора, чтобы тот не мешался просовывать мне вкусности. Через неделю после переезда мы, наконец, познакомились. Он не краснел, не стеснялся, зато я едва могла имя свое сказать вслух. А еще через месяц он стал приносить еду на тарелках. И честно ждал, когда я съем свою половину, ведь он носил свою порцию. А потом он пришел с пустыми руками. Стоял у калитки и ждал, когда я рискну выйти на улицу. Честно признался, что его мама спалила, и теперь он больше не будет носить еду на задний двор. Только вот я даже и расстраиваться не думала, мама оставляла еду на плите. Я не боялась сидеть весь день голодной. Я ела все, что приносил Бен, только потому, что это ОН приносил. И я тоже честно призналась ему в этом. Он тогда взял меня за руку и повел к себе домой где за накрытым столом сидели его родители. Я помню, какой ужас меня накрыл, когда Бен вдруг сказал, что вот, это она, это моя Рей. Он сказал Моя Рей. Мистер Соло и миссис Соло в тот миг так ярко улыбнулись, что вся жуть испарилась.       Он почти всегда был рядом. Кроме тех лет, которые ему пришлось провести вдалеке. И все из-за меня.       У меня нет любимого цвета. Есть те, которые любит Бен и Хан. У меня нет никакого хобби. Я не знаю, чем бы я могла заинтересоваться. У меня нет любимых фильмов и песен. Есть те, которые любит Хан. Иногда мне кажется, что даже руки и ноги мне не принадлежат. Мэри была права. Я паразит. У меня нет ничего внутри своего. Я теперь как двигатель без топлива.       Вчера я, наконец, поняла, куда иногда бегает мистер Ирвинг с огромной кружкой кофе и контейнером с едой. Выдалась свободная минутка на кухне и я вышла на улицу. Не знаю, зачем, но я хотела убедиться, что Бен все еще охраняет меня. Только вот он не был один. Рядом с ним в машине сидел мистер Ирвинг, и они болтали. Я не слышала, о чем они могли говорить, но Бен пил кофе и болтал с моим боссом, как старые друзья. А мне снова стало очень горько, такая кислятина во рту, что зубы свело. Бен болтает со всеми. Кроме меня. Это было даже хуже, когда я застукала мужа в ванной, предпочитающего подрочить, чем лечь со своей женой.        Мистер Эммет попросил меня записать все, что думаю. Еще попросил подумать над его словами. Мистер Эммет очень вежлив и все такое. Но еще он очень уверен в себе. А еще мистер Эммет прямо намекнул, что не собирается тратить на нас свое время, если не увидит смысла. Он попросил подумать над своим решением. Он ждет ответ, чего же я хочу. Хочу ли я вернуть мужа? Хочу ли я простить его? Хочу ли я развода? Все, что я поняла, что все это сложно.       Я долго думала, чего я хочу. Я поняла, что не хочу развода. Я хочу вернуть свою жизнь. Жизнь, где он больше не будет смотреть на меня глазами побитой собаки. Жизнь, где я могу жить, не плача по ночам. Жизнь, где Хан больше не будет спрашивать у меня, почему папа теперь всегда хмурый. Жизнь, где мой малыш больше не будет думать, что папа и мама злятся друг на друга из-за него. А еще я боюсь собственного мужа. Не того, что он посмеет меня ударить или что-то такое. Хоть в этом я уверена — он никогда не поднимет на меня или Ханни руку. Хоть в этом я могу сказать, что знаю собственного мужа. Я боюсь, что Бен меня не поймет или не захочет понять. Боюсь сказать мужу, что больше не хочу прошлой жизни. Боюсь сказать, что хочу его в своей жизни, но и жить как раньше — я не хочу. Не хочу, чтобы он снова решал за меня. Я понимаю, что он хотел как лучше, но и я больше не фарфоровая кукла. У меня никогда не было жизни без него. Хуже всего, что я боюсь жизни без него и Хана. Только вот он никогда не спрашивал, чем я сегодня хотела бы заняться. Как вернулся из армии, так и перестал спрашивать. Хотя, если смотреть правде в глаза, я испортила ему жизнь, я заслужила. Я хочу, чтобы мы снова разговаривали, как раньше, до того дня, как его забрали из участка сразу в армию. Я хочу, чтобы он увидел во мне нормальную женщину. Понял, что меня можно обнять покрепче. Так, чтобы кости затрещали. Меня можно хлопнуть по заднице и я даже не развалюсь. Меня можно прихватить за горло и трахнуть пожестче. Я хотела бы кричать под своим мужем, а не тихонечко скулить, пытаясь сдержаться, ведь если я начну громко стонать, мой муж этого не поймет, ведь он сам никогда со мной не показывал эмоций. Потому что я даже не знаю, нравится ли мне это. Я хочу, чтобы Бен и меня пару раз подкинул вверх и поймал, как Хана. Я знаю, что он сильный, он бы смог подкинуть меня раз сто. Хочу, чтобы меня Бен держал за руку, как раньше, а не мягенько подталкивал под спину или одним пальцем обнимал за пояс. Я хочу снова стать миссис Соло и с гордо поднятой головой смотреть на мир, зная, что за спиной всегда стоит муж. Но боюсь сказать ему, что я буду новой миссис Соло. Я боюсь, что мы не сможем договориться и все рухнет.       — Вы проделали колоссальную работу, Рей. Я действительно поражен, поверьте. Кхм, как вы себя сейчас чувствуете? Может, воды? Рей? Вы меня слышите?       Окаменевшая клиентка сидела бы дальше молчаливой статуей, опустив глаза в пол, но Бен вдруг потянулся к ней и Рей сразу выдохнула, искоса глядя на протянутую к ее плечу лапищу мужа.       Перси спохватился, едва и Бен невольно сглотнул, моментально роняя ладонь на диван от ее непонятного взгляда.       — Вы в порядке? Рей?       — Ддда. Все нормально. Я в порядке, — прошелестела мисс Палпатин, отворачивая красные глаза.       — Может, у вас есть еще что добавить? Может, вы что-то не успели дописать и…       — Нет, — отрывисто бросила Рей. — На сегодня мне больше нечего писать и тем более говорить.       — А хотели бы продолжить? Имею в виду записи. Не обязательно выбрасывать ручку и сжигать записи. В будущем, вы могли бы точно так же записывать свои мысли и читать их Бену. Ну или просто отдавать, он бы читал их сам.       — Посмотрим…       — А вы, Бен, готовы? Если пожелаете, вы можете зачитать часть, или же просто отдать свои записи Рей.       — Я… я тоже сам. Вслух.       Я считаю себя монстром. Чудовищем. Ублюдком, который не в праве просто дышать земным воздухом. Я как сгусток мрака, которому надлежит гореть в аду.       Я больше ни о чем не могу думать. Я пустышка.       Я как коробка с разодранным дном, больше ни о чем не могу думать. Кроме мыслей о том, что натворил, больше ничего нет. Моя жизнь была наполнена только моей Рей и моим Ханом, но я лично лишил себя опоры, выломав этакое дно у сосуда, наполненного только ими. Я живу только ради них.       Глядя на Рей, которая больше не улыбается, и Хана, изо всех сил старающегося развеселить маму, я понимаю, что больше не имею права называть их своими. Одна таблетка и все.       Я никогда и не думал обвинять своего рабочего партнера, ведь я сам взял ту таблетку.       Моя вина безраздельна. Она не угасает. Я поступил так дерьмово, но меня больше убивает, что страдаю теперь не только я.       Единственное, что держит меня на дряхлом плоту на плаву, это надежда. Эта надежда почти померкла, ее почти не осталось. Надежда, что когда-нибудь Рей простит меня. Но я уже не для себя хочу прощения. Я хочу, чтобы моя малышка простила меня и ей самой стало легче. Сам себя я никогда не смогу простить.       Я бы боролся за свою семью, но какой в этом смысл, сделанного не воротишь.       Я долго думал. Надумал, что буду бороться. Буду снова пытаться заслужить прощение. Хотя я разломал все, что мог, ей-то жить дальше. И Хану тоже. Если я не справлюсь, и Рей захочет развода, я буду бороться за их счастье дальше. Я готов бороться за них, за их улыбки. Пусть и без себя рядом с ними, но я готов. Понимаю, что меня может и не хватить надолго, но я буду стараться изо всех сил. Я лишь надеюсь, что Рей позволит смотреть на них хотя бы издалека.       Каждый гребаный день, каждую чертову ночь я снова и снова прокручиваю свои мечты. Которые уже, может быть, и не сбудутся. Буквально тону в этих мечтах, потому что больше ничего не могу получить. Оттого и горчит каждая мечта, в них я жил иначе. С Рей. Но иначе.       Не знаю, уместно ли будет это писать, но док сказал, что нужно выкладывать на бумагу, все подряд.       Я всегда хотел, чтобы моя жена была непокорной. Чтобы врезала мне по коленке, а потом еще и швырнула в меня стулом. Чтобы оскалилась так мерзко, что у меня горло стиснет от злости и похоти. Чтобы я мог в ответ на плевки в мою сторону просто сорваться к ней, и, видя, как она пытается убежать, догнать и сцапать ее за шею и вдавить в себя. Чтобы я мог изгрызть ее губы в ответ на дерзость, молча молясь богу, что мне досталась именно она. В своих мечтах я всегда хотел быть с ней грубоватым, но придержать ее затылок, когда со всей дури впечатаю ее спиной в стену. И я всегда буду держать ладонь между ее затылком и стеной, пока буду вытрахивать из нее всю душу. Я годами мечтал, что потом моя жена начнет вырываться и, может быть, залепит мне пощечину. Мечтал, что моя жена, может быть, даже заедет мне локтем в глаз и я от неожиданности сразу выпущу ее из своих объятий. В своих снах я видел, как она упадет на пол и начнет отползать, разъяренная, как тысяча змей. Подскочит с пола и, комкая коврик под ногами, рванет прочь. Но в этих же снах видел, как я просто повалю ее на пол, подомну под себя. И тогда она станет такой, какой мне нужно. Непокорной и беспомощной. Искусает мне всю шею и будет царапать плечи, пока я не психану и не замкну ее кисти в замок над головой. Будет выгибаться на излом и кричать подо мной, пока я не закрою ей рот ладонью, чтобы она своими стонами не разбудила нашего сына. Позже, конечно, я бы поднял ее на руки и нежно шептал ей глупости, а она бы хихикала, крепко прижимаясь ко мне. Я бы тогда на своих руках отнес ее в душ, а потом и на кровать, где мы зацелуем друг другу каждый укус, каждую царапину, каждый синяк, что сами же и наставили.       Когда-то я мечтал, чтобы моя жена перестала быть такой правильной каждое утро, встречая меня и сына в чистеньком домашнем платьице и фартуке. Я мечтал, чтобы любовь всей моей жизни, едва проснувшись утром, делала мне умопомрачительный минет, или сонно хихикая, позволяла мне вылизать ее всю или подмять под себя и как следует оттрахать, снова беспомощную, но бьющуюся рыбкой. Но по утрам около меня была только холодная половина кровати. Я хотел, чтобы она, натянув на себя первую попавшуюся драную мою футболку, именно мою футболку, зевая и почесывая бедро, всклокоченная плелась на кухню готовить завтрак Хану. Тогда я бы смог повалить ее животом на кухонный стол и снова отыметь как можно глубже, удерживая ее тонкую руку за спиной и все время оглядываясь на дверь. Я бы снова мог зажать ей рот, иначе упущу момент, когда из своей комнаты выпрыгнет сын и вприпрыжку понесется на кухню на вкусные запахи с плиты. Я бы хотел, чтобы моя жена носила дома самые короткие шортики и самые маленькие майки, а не вот эти все чопорные платьица, от которых мне блевать хочется. И тогда бы моя Рей, ужасно краснея и смущаясь, бросала на меня взгляды, не зная, как адекватно объяснить очень внимательному и любознательному сыну, откуда опять на ее нежной коже новые засосы, которых вообще-то еще вчера вечером не было. Я бы тоже не знал, как объяснить постоянно чешущиеся царапины на спине и плечах. Хан бы обязательно поинтересовался, зачем мама с папой играют до таких странных синяков. Но я знаю, что Ханни потом бы только ехидно ухмыльнулся моей улыбкой и сделал вид, что все нормально, ведь он уже взрослый и уже давно знает, откуда берутся дети. Иногда мне кажется, что наш сын давно умнее нас обоих, вместе взятых.       И эти гребаные платья каждый день мечтал порвать на клочки.       Но нельзя было, ведь они так нравятся моей малышке.       Я хотел, чтобы моя жена наорала на меня, когда я вдруг снова решу, что понимаю в сочетании всяких штор с обивкой кресел и прочего дерьма. Я мечтал, чтобы она, громогласно хохоча, прилепила мне на лоб кусок обоев и очень сладко поцеловала, когда я вдруг снова решу, что удачно подобрал расцветку. Очень хотел бы, чтобы она при этом очень громко смеялась, прямо в голос, чтобы я точно понял, насколько я неумеха во всем этом. Очень громко смеялась, а не миленько так улыбалась, глядя в пол. И только знала бы она, как меня бесит до зубовного скрежета эта ее покорная милая улыбка степфордской жены и всегда все понимающие глаза. Бесит, что она ничем не интересуется, кроме тряпок и косметики, щебеча об этом со всеми этими силиконовыми бабищами. Я знаю, что моя жена умна, но ничего не могу поделать с тем, что ей есть о чем говорить с этими курицами, но не со мной. Бесит, что дома мы только и могли обсуждать мои дела, мою работу, наших соседей, школу Ханни. Еще меня самого бесит, что я даже не знаю, какую музыку любит моя жена. Я до безумия до сих пор влюблен в собственную жену, но при этом почти ее не знаю. Теперь все пытаюсь понять, действительно ли ее устраивала наша жизнь или в ней пропадает великая актриса.       Убивает, что вот теперь ее глаза мечут молнии, но светятся злостью, а не любовью.       Когда-то очень давно Хан задал вопрос, заставивший меня очень сильно задуматься. Не то чтобы я не думал все время обо всем происходящем, но тогда я почти завис. Наш малыш спросил меня прямо в лоб, что я наделал. Я тогда подумал, что Рей ему все-все рассказала, но у меня хватило мозгов спросить, что имел в виду Хан. Наш малыш спросил, что такого я натворил, что мама плачет по ночам и больше не обнимает меня. А меня накрыло облегчением, что Ханни все еще очень мал, и не понимает весь ужас моего проступка. Я даже знаю, что и потом, когда подрастет, он не поймет меня. Я пал на самое дно, сглупил так, что уже не знаю, как вернуть все назад. Лишь буквально вчера я нашел силы рассказать сыну о том, что сделал самую ужасную ошибку в своей жизни и насмерть обидел маму, наш ангел прямо в лоб мне заявил, что тогда и мама должна сделать что-то плохое по отношению ко мне. И тогда мы будем квиты, и все станет как раньше. И я ведь на полном серьезе задумался о подобном. Прямо в ту же секунду готов был пойти к ней, и прямо заявить, что согласен даже на такое, лишь бы она меня простила. Только с места даже встать не смог. Мне как гвоздем в сердце пробило, когда я представил, что моя девочка имеет полное право пойти и лечь под левого мужика.       Я давно понял, насколько я сделал ей больно. Давно понял окончательно, какая я мразь. За всю свою жизнь, я был готов наложить на себя руки лишь несколько раз. В ночь, когда я понял, что насмерть забил троих человек. Второй раз, когда она собрала вещи и ушла на следующее утро после моего возвращения из армии. Третий раз, когда проснулся утром и затуманенным сознанием понял, что наделал. И вот четвертый раз, когда до меня сполна дошло после вопроса от Хана, что я натворил. И если прошлые разы меня выручали родители, то в этот раз остался один на один сам с собой. Сам я давно принял тот факт, что это все только и только по моей глупости. Тут же вспомнил, как я не нашел ничего лучше как напиться в машине, сидя напротив сраного кафе, где работает моя девочка. Вспомнил сразу, что и тогда разговора не получилось. Вместо слов я врезал хмырю, который облизывал ее глазами. Потому что и Рей в ответ ему улыбалась. Не миленько, нет, не вежливенько так, как обычно улыбаются клиентам. Открыто ему улыбалась. Меня замкнуло так, что я просто подошел, вытащил этого мужика из-за стола и попросту от души ему врезал. Нам всем повезло, что в кафе пили кофе копы. Меня скрутили, я только и мог, что смотреть, как моя жена стоит на улице и нервно курит, глядя, как меня запихивают в машину.       Я ведь даже не знал, что она курит.       Вот вчера сидел на диване, пил как не в себя, чтобы набраться храбрости и предложить ей это, ну, отомстить мне. Давился, но пил, чтобы хоть как-то заглушить в себе боль. Больно было так, что я готов был по-настоящему вскрыть себе вены и сдохнуть, как последняя тварь. Пил и четко понимал, что я заслужил. Я и до сих пор готов предложить ей сделать это, если бы подобное помогло нам решить нашу проблему. К такому я никогда не буду готов, но теперь не мне решать.       Я до сих пор не помню, о чем вообще думал, когда вдруг разговорился с одним из рабочих партнеров в своем кабинете в тот сраный вечер. Всегда с ним только на рабочие темы, а тут как переклинило. Помню лишь то, что вдруг психанул. Разозлился на пустом месте. Не помню, о чем я думал, когда поддался на уговоры и поперся с ним в бар. Я мог бы отговориться, что бес попутал. Но я ведь добровольно взял эту наркоту, чтобы помочь самому себе, наконец, расслабиться.       Самое страшное, но я не знаю, чем объяснить хотя бы себе то, какого черта снял обручальное кольцо и спрятал его в карман. Я и сам не понимаю, зачем назвался первым же придуманным именем той женщине, подошедшей познакомиться.       И это убивает меня больше всего. Мне нет прощения, я ведь отлично осознавал, каким вообще образом очутился дома, но помню, что меня все время грызла мысль, что я должен успеть съездить за женой и сыном. Я готов наложить на себя руки при одном только понимании, как классно мне было, когда снятая в баре женщина, чьего имени я даже не запомнил, насаживалась горлом на всю длину члена. И я до сих пор помню, насколько было классным было вот это чувство свободы и раскрепощенности, что хотя бы сейчас мне не надо стискивать зубы и молчать, что мне не нужно контролировать себя и я могу в любой момент стиснуть волосы этой незнакомки и придержать на себе. На меня это давит таким грузом, что я до сих пор не могу вдохнуть полной грудью.       Убивает и то, что я почти не понимал, кто именно кричит на меня, эта чужая женщина или Рей. Почему-то на тот момент для меня было важнее, что я так и не кончил. Я хорошо помню, что мне было даже обидно, что мне отсасывали буквально с пару минут и не дали закончить. Все смотрел на огромный рот этой женщины и думал, что лучше бы она продолжила делать свое дело, а не орала на меня. Помню и то, что все время невольно сравнивал размеры рта этой бабы и маленький рот Рей, и все думал, сможет ли моя жена повторить подобное.       И эти воспоминания выворачивают меня наизнанку. Я виноват. Я заслужил.       Дерьмовее только то, что я не знаю, как все это исправить. Я до сих пор как пустая банка, как зомби, без нормальных мыслей. Задним местом понимаю, что за всеми этими мыслями, за всеми этими попытками и задумками, как загладить свою вину, я творю глупости одну за другой. Но я так отчаялся, что уже без сил, и больше так не могу. Столько раз порывался извиниться, но тут же понимал, что это не поможет. Как последний идиот, стоял столбом и смотрел в спину той, что справедливо глядела на меня как на пустое место.       Я уже и сам себе не вру, что можно все исправить. Думал, что можно починить наши жизни. Глубоко внутри я все еще надеюсь, что я смогу починить то, что сам же и разбил. Что не упустил свой шанс. Что не упустил столько драгоценного времени. Что смогу вернуть доверие той, без которой и не смыслю жизни. Только вот там же, внутри, я боюсь, что не будет как раньше. Боюсь и одновременно надеюсь, что не будет как раньше. Потому что, наконец, прозрел, увидел свою настоящую Рей. Увидел ее в этих растянутых штанах и застиранной до полупрозрачности безразмерной футболке. С этими страшными мозольками на руках. Увидел, что она живая. Сильная. Понял, что ей трудно, но она почти справляется. Оказывается, на самом деле, я не сильно-то ей и нужен. Она почти со всем справляется сама. Я даже в какой-то момент обрадовался, что оказывается, моя жена на самом деле нормальная личность. Настоящая. А потом вспоминаю, кто и что именно заставило ее стать вот такой настоящей, и готов пойти и залить себе в глотку аккумуляторной кислоты. От мысли, что на самом-то деле Рей не обязана была вообще меня любить, только потому что я ее люблю, мне хочется выть.       Я был против того, чтобы она шла работать. Но как только до меня дошло, что я вообще-то изначально не имею права ей что-либо указывать, я сумел задавить это. Но все равно готов целовать каждую трещинку на ее пальцах.       Иногда я начинаю придумывать себе, что это Рей во всем виновата. Начинаю обманывать себя, что это я жертва. Придумывал, что это она виновата, что я не мог годами расслабиться и почувствовать себя тем, кто есть на самом деле. Слабовольно пытался обвинить ее, что это из-за нее все это дерьмо, что я не мог быть с ней просто человеком.       Но потом я леплю себе затрещину, вспоминая, что все это изначально было только моим выбором. И вот такая жизнь с моей Рей была только моим выбором.       Значит, отвечать только мне.        Я теперь как оголенный нерв. Точно пустышка. Чувств, жажды жизни, любопытства, ничего больше нет. Только стыд, вина и гребаная ревность, на которую по сути даже права не имею. Я постоянно грызу сам себя, я как ходячее сожаление. Сижу у разбитого собственными руками корыта и постоянно мысленно умничаю о вещах, которых уже никогда не вернуть. Ведь это я самолично вырвал крохи того общего, что у нас было. Я никогда не отделял ее от себя, у нас все было общим. По крайней мере, мне так казалось. Но все мои мысли не имеют никакого значения, до меня никак не доходит, как я мог бы все исправить. Надуманная мной уверенность и готовность бороться за мою малышку в прах рассыпаются от понимания, что я понятия не имею, как вымолить незаслуженное прощение. Я просто хочу, чтобы Рей простила меня не потому что это мне плохо. Я хочу, чтобы она просто простила меня, и освободила свою душу, не мою, а свою душу от боли и горечи, что засели внутри по моей вине.       — Я и вами очень горжусь, Бен. Вы справились с этим, так сказать, заданием на отлично. Как вы? Все нормально?       Мистер Соло просто сидел, невидящим взглядом уставившись на руки с полусмятыми листочками, на что Перси едва задавил вздох, почему-то не смея глянуть на мисс Палпатин. Оторвав глаза от клиента, доктор бросил быстрый взгляд на запрятанные за разлапистыми листьями настенные часы, с недоумением осознав, что отведенный на прием час кончился еще двадцать минут назад, но Диана никак не реагировала, хотя обычно всегда сообщала о следующем приеме. Перси даже немного умилился, посчитав, что либо следующих клиентов еще нет. Ну или просто Диана так завуалированно сообщает ему, что следует получше заняться этой семьей.       — Бен? Вы в порядке? Бен?       Продолжительная тишина начинала беспокоить Перси.       — Бен? — спросил клиента доктор, решив, что нельзя давать клиенту так много самокопания на данный момент. — Бен?       — Бен? — вдруг подала голос Рей, отчего ее муж сразу резко вздрогнул, словно вынырнув из бездонной ямы.       — Спа… Спасибо тебе, Рей. Спасибо… что пришла со мной сюда, — пробормотал тот пластиковым голосом с таким же пустым взглядом.       Доктор едва не завыл в голос, глядя, как мисс Палпатин деревянно встала с места, неторопливо нацепила сброшенную обувь… и протянула ошалевшему мужу свои листочки. После аккуратно вытянула из враз ослабевших пальцев Бена его бумаги и весьма неспешно покинула кабинет, снова за своими мыслями позабыв о вежливости.       — Бен, вы в порядке? — участливо спросил Перси у недоверчивого вытаращившегося на свои руки Бена.       — Дддаа, все… нормально, я просто…       — Бен, осмелюсь заострить ваше внимание на новом проявлении доверия от Рей. Пусть совсем мизерном, но все же. Понимаете, о чем я?       — А? Я… простите, голова пустая.       — Чувствуете себя опустошенным?       — Есть такое, да. Вы… сейчас о чем, я не особо понимаю.       — Рей отдала вам свои записи, Бен. Без требования возврата, понимаете? И забрала ваши. Я хотел бы и вам продолжить вести запись своих мыслей. Теперь ваша очередь пытаться говорить хотя бы так. Продолжайте писать. И когда посчитаете нужным, просто предложите их Рей. Мой совет, предварительно спросив согласия, хорошо? Не обязательно сегодня, не обязательно завтра. Как сами будете готовы. Все зависит только от вас. Хотел бы предупредить, что даже если Рей их возьмет, она просто не обязана их читать, понимаете? Захочет, прочитает, возможно, просто сожжет или выкинет в мусор, разорвав на мелкие кусочки. И ни в коем случае не требуйте ответного жеста от нее. Только на добровольном желании. Согласны со мной?       — Ддддаа, я… понял. Вроде бы.       — Мы сегодня провели крайне продуктивную встречу, сэр. Если вы не против, я бы хотел побеседовать с каждым из вас еще. Как вы на это смотрите?       — А? Да, я тоже хотел бы…       — Все в порядке, Бен? Вы немного рассеянны. В любом случае, если лично у вас появится желание прийти еще раз, просто позвоните и согласуйте удобное для вас время.       — Да-да. Ну, я пошел… Э-э-э, спасибо, док.       — Хорошего вечера, Бен. С нетерпением жду нашей следующей встречи.       Клиент только вышел за дверь, как Перси, едва ли выдержав пару минут, тоже выскочил к Диане.       — Мила… Кхм, прошу прощения, — учтиво выдал Перси, с настороженностью оглядев пустой стол своего секретаря, но сразу заприметив своих следующих клиентов неподалеку в креслах приемной, нервно теребящих журналы. — Диана?       Жена нашлась быстро. Вышагивающая по коридору, Диана торопливо семенила обратно на рабочее место. Быстренько извинившись перед клиентами, она жестом дала понять мужу, что сейчас приведет их.       Перси не стал спрашивать, куда бегала жена. Захочет, расскажет.                               **********************

Позднее. Тот же вечер, но гораздо позднее.

      — Эй! Эй! Мать твою, ты так и будешь сидеть тут и калякать? Опять зазря тратишь бумагу? Четвертый стол так и не прибран, Рей. Эй, я кому говорю?       — Что?       — Я сказала, четвертый стол! Опять витаешь в облаках? Пиво разлито под стол, там протереть надо, а ты тут сидишь, как мышь под веником! Сколько тебе уже можно повторять! — очень сварливо выдала Мэри, облокотившись о косяк плечом. — А ну-ка постоооойте-ка. Дай догадааааюсь! Небось выжидаешь тут, пока твой придурочный свалит, а? Ну так вышла и сказала ему об этом! Давай, давай, жопу подняла, немочь бледная, и пошла сказала ему. Ну, я кому говорю? Давай, иди и скажи, чтоб валил обратно в свою машину, а не мозолил мне глаза. А то, ишь ты, уселся и сидит, весь кофе уже выжрал. Пончиков на него не осталось. Пошла! Давай!       Рей не стала дожидаться, когда размахиваемая вредной Мэри тряпка долетит до ее спины. Она только с трудом выдохнула, выходя в зал с ведром и шваброй наперевес, где Бен уже который час сидел за одним из столов, исправно заказывая кофе и пончики. Знатная встряска днем еще аукалась по телу, швыряя настроение из края в край, и сил никак не находилось, чтобы расправить сложенные пополам листки, исписанные рукой Бена. Сил никаких почему-то не было, как и нормального ответа, почему она решила отдать свои записи ему. Да еще и его прихватила зачем-то.       Вспоминая, что сегодня у кухни пончики особо удачные, и она бы прямо сейчас навскидку слопала штуки три сразу, Рей поковыляла в сторону злополучного четвертого столика. С неким недоумением оглядывая абсолютно чистый стол и махонькую кучку шелухи от семечек на полу, где не было никаких следов пролитого пива, Рей было подумала, что Мэри сама убрала, но ей забыла об этом сказать.       Но потом до Рей дошло.       Сил не было даже для мысленных проклятий в сторону Мэри, и Рей деревянными ногами потопала к другому столику, отчаянно выискивая хоть какую грязь, дабы за уборкой оттянуть момент, когда все же придется подойти к Бену и…       Что делать дальше — Рей не знала. В голове все крутились какие-то невнятные мысли, упорно не желавшие формироваться во что-то адекватное и удобоваримое. Она оглядывала стол за столом, все пытаясь понять, хочет ли она наорать на Бена при всем честном народе, или, может, хочет просто вылить вон тот кипящий чайник на него. А может просто хочет пройти мимо, сделав вид, что снова не видит его?       К занятым столикам и не подходила, а пустых было и того меньше, уже собиралась трусливо сбежать в свою подсобку, когда она краем глаза заметила затаившегося в темноте бокового коридорчика своего босса, умудрившегося своим щуплым телом попросту перекрыть ей дорогу. Тот пытался делать вид, что следит за ее работой, но Рей давно поняла — мистер Ирвинг просто стоит там от скуки, тому было просто уже плевать, как она работает.       Рей бесцельно шаталась по залу, пока вдруг не очутилась возле столика с Беном. В этот же миг ей показалось, что вместо мужа там сидит полупрозрачная тень, но она моргнула и наваждение пропало.       — Рей… Привет, — тихонько прошептал Бен, не зная, куда девать руки и бездумно переводя взгляд то на замершую у стола жену, то на чашку перед собой. — Рей, пожалуйста, нннне у… не уходи, я… Рей, я…       — И скажи ему, что пончиков больше нет! — вдруг гаркнула почти ей в ухо проходящая мимо Мэри, почти задевая ее спину плечом, хотя Бен вот он, сидел буквально в полуметре, но почему-то та словно не увидела его.       — Могла бы и сама сказать, — тихонько буркнула Рей, но Мэри аж остановилась и развернулась на месте, ничуть не беспокоясь о чуть не улетевшем на пол гамбургере на тарелке и почти выплеснувшемся кофе из кофейника.       — Чоооо? Муж чей, а? Чей, я спрашиваю? Твой! Вот сама ему и говори! — довольно громко прошипела Мэри, тут же окатывая Рей демонстративно неприязненным взглядом. А Рей и промолчала, нервно комкая резиновые перчатки.       — Рей…       — Чего тебе надо, Бен?       — Я… я хочу… То есть, я хотел бы… Поговорить, Рей. Прошу, подумай, не отказывайся сразу. Хотя бы пять минуток, Рей, — вдруг горячечно заговорил Бен, пытаясь поймать ее взгляд. — Просто поговорить… Пожалуйста.       — Я подумаю, — неожиданно для себя буркнула себе под нос Рей, хватаясь за ведро, и с гордо выпрямленной спиной и страшным комком в груди пошла прочь от стола.       Так и не увидев, как облегченно опустила плечи Мэри, неведомым образом услышав ее ответ чуть ли не за два метра. Как и не заметила короткого кивка от нее же так и торчавшему в коридорчике мистеру Ирвингу.