чертова тройка

«Ученые, проведя многочисленные эксперименты, наконец-то выяснили: отношения, будь то дружеские, любовные или рабочие, наиболее эффективны в первые три года! По прошествию этого времени, их польза для мира снижается практически до нуля» Инновации потрясают мир. Достаточно одного открытия, чтобы перевернуть бытие с ног на голову. Улучшение качества жизни, увеличение работоспособности и прибыли — приоритетные задачи в нынешней ситуации. Не сложно пожертвовать собственными чувствами ради благосостояния. «На работу длительностью три года свободна вакансия экономиста. За всеми подробностями обращаться к менеджеру.» «Для трехгодовалого ребенка требуется новая мать. Оплата высокая.» «Ищу девушку для развития личного бренда. Контракт на три года.» Цифра три оседает в легких вирусом. Хочется выкашлять ее, как мокроту, чтобы больше не терзала бронхи, но она гораздо глубже. Три года работаешь, три года любишь, три года дружишь. Истекает срок — начинаешь сначала. Три раза за день ешь картофельное пюре, трижды проходишь через одну и ту же дверь, имеешь трех друзей. И вот уже года не имеют смысла, люди замечают между строк невидимые послания, но не видят дальше своего носа. Если бы эту цифру запретили на мировом уровне, то придумали бы новую, в которую бы точно так же и поверили. Главное — подать под слегка кислым ягодным соусом выгоды. Три стула за одним столом, трижды выглаженная футболка, налитое ровно на одну треть вино (обязательно трехгодовой выдержки). — Здравствуй, Крис! Как же мы с тобой давно виделись! — радостно визжит Соджун. Мы знакомы ровно два с половиной года, и совсем скоро он отправит письмо с благодарностями о проведенном времени и начнет делать вид, что никакой дружбы не было. Так произошло с Джинёном — о его сложившейся судьбе можно только догадываться. Соджун сидит на стуле ровно на две третьих, в подвернутых на три сантиметра штанах и старой футболке. Раньше она была ярко-синего цвета, такого, что рябил глаз и заставлял отворачиваться, с контрастирующей надписью «SUPERMAN». Но сейчас синий давно выцвел и перестал привлекать внимание, а в середине осталось лишь одинокое «MAN» с жалкими следами былого слова. — Да уж, прошло немало времени. Как у вас там с Суён? — на самом деле, совершенно неинтересно лезть в чужую драму, но данный вопрос стал обязательным где-то через неделю после злосчастного открытия. — Все хорошо, еще полтора года. Думаем взять ребенка на оставшееся время, попробовать семейную жизнь, так сказать, — неловко смеется мужчина, поправляя вытянувшийся рукав футболки на одну треть. — А как у вас дела с… Чонджином, кажется? — Чонин. Один месяц. — Ты имел ввиду тридцать дней? Лучше за три дня вам перестать жить вместе, чтобы перестать быть привязанным, я так с бывшей сделал, было вообще не больно. — Мы не жили вместе. — Как же так? — собеседник глупо округлил глаза, кусочек риса вылетает изо рта и торчит в уголке губ. — Вы совсем не ценили время? — Не сочли нужным. — Ну да, тоже верно, не каждому захочется платить больше за аренду, — в воздухе висит неловкое молчание. Соджун подливает еще триста миллилитров вина. — Извини, я, наверное, пойду, а то завтра к половине девятого на работу. — К восьми тридцати, ты хотел сказать? Не забудь трижды постучать перед выходом. Удачи вам с Чанимином. Я стучу один раз и, даже не обернувшись на прощание, ухожу в сторону дома. Не хочу натягивать улыбку и создавать иллюзию крепкой дружбы, чтобы потом получить наспех напечатанное «прощай, спасибо, удачи». Не прощаю, благодарить не за что, удачи не существует в мире дураков. Ты или успешен, когда дорога к богатству проложена мраморной плиткой, или полный бездарь, которому даже в глаза стыдно смотреть. Находишься посередине? Ничего страшного, возьми кредит, прилепись к таким же «никаким» и вместе создайте общество, прикрытое громким названием «клуб трижды успешных» или «трое друзей славы». Все поверят. *** — Ты уже вернулся? Как-то рано, — дома пахнет жженым сандалом и горьким выкипевшем кофе. Повсюду валяются исписанные разными цветными чернилами листы, на полу размазаны очередные пятна краски, а скомканные простыни так и валяются в углу после утренней уборки. — Надоело притворство. Не смог слушать его кудахтанья… Ты почему раздетый, окно же открыто! — В прохладе лучше работается. Чонин никогда не любил правила: он открывал окна во время дождя, игнорировал телевидение, покупал один лимон, вместо трех, идущих в упаковке (люди каждый раз нервно оглядываются, бросают «Молодой человек, вы забыли еще два», на что он, смеясь, кидает «Оставьте себе»). Наверное, этим он и зацепил меня, когда ругался с продавцом в художественном магазине за пять тюбиков масла. Бойкий, взбалмошный и…свободный? Он может позволить себе пить кофе по вечерам, танцевать в плаще на голое тело под джаз семидесятых, пачкать короткие, спонтанно отрезанные в ванной в час ночи, потому что было скучно, волосы сухой пастелью во время порыва творчества. Его не заботят правила, он может любить, ругаться, плакать сколько хочется, а не сколько нужно по регламенту. Я закрываю окно, убираю простыни в стирку, собираю незаконченные работы с пола и аккуратно складываю на подоконнике. Сбоку слышу недовольный вздох. — Не уютно как-то, — Чонин хмурит брови и надувает губки. — Положить все, как было? — Я не о вещах, обними меня. Он раскрывает руки и слегка приподнимается на носочках — милая привычка получать ласку в любое удобное и не очень время. Чонин знает, что я люблю обниматься, знает, что, когда я расстроен, лучше молчать и целовать щеки, пока не пройдут грусть и гнев. Он специально использует любые цифры, кроме закрепленной на социальном уровне, вместо нее показываются на часах сердечки, глупые смайлики или звездочки. Я обвиваю руки вокруг его талии и слегка прижимаю к себе, но он касается прохладными пальцами волос на загривке и тянет, вынуждая посмотреть ему в глаза: — Что такое? — Обними меня так, как тебе действительно хочется, а не так, как тебе навязал этот друг. Руки сжимаются сильнее, его подбородок идеально помещается на моем плече. Он прижимается отчаянно каждый раз, будто это последние объятия в жизни. Чонин знает обо всех моих причудах, слабостях, но не знает, что самая главная слабость — это он. — У нас остался месяц. Что мы будем делать? — и он никогда не узнает, что я каждый раз задаю этот вопрос у себя в голове: «Что я буду делать без тебя?». — Разве это важно? — Соджун посоветовал разъехаться за несколько дней…сказал, так будет легче. — А ты ему поверил. Для кого будет легче? Для тех, кто никогда не любил, а лишь делал вид? Боюсь, это не мой случай. Надеюсь, и не твой. — Что ты тогда предлагаешь сделать? — Как и всегда. Наслаждаться. Чонин пахнет мужским гелем для душа, который сушит кожу, недопитым кофе и домом. Хочется не отпускать его как минимум две вечности, потому что ни одна талия, ни одни руки, ни одни лохматые кудри не ощущаются так подходяще. В горле застревает «я люблю тебя», но выхода так и не находит — растворяется безмолвным криком и путается в пушистых ресницах. Чонин любит страстные поцелуи вечером, громко говорить о том, как ему хорошо в интимные моменты, и отзываться на каждое прикосновение. Его голое тело — незастывшая скульптура — чуть тронешь, и останутся следы. А он и не возражает, главное продолжай кусать, зацеловывать, сжимать, а потом делать особенно глубокий толчок — до закатывания глаз и протяжного стона. Весь месяц мы были вместе. Он брал меня за руку и бежал в сторону только открывшейся пекарни, чтобы взять один круассан на двоих, а потом разделить его руками и съесть на ступенях возле дома (люди крутили пальцем у виска и называли сумасшедшими). Мы танцевали под рок-н-ролл в закрывающемся кафе, когда музыка приглушена, а стулья перевернуты. Я тихо подкрадывался к нему, слегка щекотал ребра, а он, испугавшись, измазал мои руки синей краской. Мы стирали застывшие пятна («опять ты мою рубашку испортил!») и обменивались легкими поцелуями в нос, щеки, лоб и уголки губ. Ругались так, что соседи стучали трижды по стенам, а потом мирились под шесть ударов. Но… Стрелка часов предупреждающе останавливается на «сердечке». Остается недолго. Чонин выглядит спокойным, дорисовывает очередную картину, вытирая кисть о футболку, но мазки какие-то резкие, четкие. Губы сжаты, брови нахмурены, а взгляд сосредоточен совсем не на рисунке. — Ты переживаешь? — Нет. Может быть, только совсем чуть-чуть, — он роняет кисть, но не спешит ее поднять. Два часа. Я делаю очередной круг по комнате. Перед глазами мелькают грязные мутные пятна, но при моргании все исчезает. Кожа на пальцах давно изгрызенная — это никогда не нравилось Чонину, однако сейчас он, будто потерянный, не замечает. Час. Небо постепенно наливается красным, а солнце бросает первые обжигающие лучи на землю. Чонин выжидающе смотрит в окно. Десять минут. — Иди сюда, — я подзываю его легким жестом, которое дается слишком тяжело для своей обыденности. Он, грустно смотря на меня, подходит. — Я говорил, что не буду верить, но почему-то сейчас так тяжело на душе. Не верю, что мы потеряем друг друга через несколько минут, — на глазах наворачиваются первые слезы. Не совсем понятно, чьи они конкретно. Звездочка. — Я не знаю, правда ли это или нет, но спасибо тебе. Это были лучшие годы в моей жизни. Я никогда тебя не забуду, даже если сильно захочу. — Я тоже. Спасибо тебе. Ты внес в мою жизнь свет. Надеюсь, ты найдешь партнера гораздо лучше. Одна минута. — Нет, не спасибо. — О чем ты? — он удивленно поднимает брови. — Я люблю тебя. Знаю, что говорил это редко, но я правда люблю тебя. Если бы между нами стояли все эти люди, которые помешаны на этой чертовой тройке и глупых убеждениях, я бы все равно остался тут. Потому что я люблю не успех, а тебя. Губы инстинктивно находят чужие родные. Тепло разливается по телу плавными, мягкими мазками кисти. В дверь раздается один стук.