Красный бархат, чёрный шёлк

      Камень, идеально огранённый точной рукой, входит в отверстие, становится как влитой, даром что цветом не похож. Инклюзиям нужно немного времени, чтобы распробовать новый кусочек тела, обжить его, наполнить тело силой. Приходит утро, Падпараджа открывает глаза. Рассветные лучи мерцают, отражаясь от множества граней, искрятся на волосах. Падпараджа ярче солнца.       — Уже снова утро.       — Да, кто бы мог подумать, — говорит Рутил, Падп поворачивается на голос.       — Мне казалось, день только к закату клонился.       — Так и было, — Рутил кивает. — Почти сто лет назад.       — Ну и ну, — сетует Падпараджа без разочарования, скорее просто по привычке. Гораздо больше печалит то, что у Рутил из-за всего этого масса проблем.       Падпараджа с трудом поднимается из своей постели — своего гроба, в котором теперь проводит большую часть жизни. Тело тяжёлое, голодные инклюзии много сил не дают. Сейчас лучше всего пойти наружу. От помощи Падпараджа отказывается — у Рутил и так предостаточно дел, не хватало ещё, чтобы доктор стал личной сиделкой одного-единственного пациента.       Звуки шагов гулко разносятся по атриуму школы, издали слышится бодрый голос Жад, Эвклаз наверняка где-то рядом, но никого не видно, наверное, все заняты работой, каждый своей. Только у пруда наконец встречается хоть кто-то.       — Здравствуй, — говорит Падпараджа, садится рядом на гладкие каменные плиты.       Самоцвет поворачивает голову. Тонкие черты лица, непривычно маленькие глаза, а волосы длинные и ровные, как полотна чёрной ткани, из которой самоцветы шьют себе наряды. Вместо приветствия Падп получает кивок, мимолётно думает, как грубо это было, но продолжает, благосклонно улыбаясь:       — Мы ведь не виделись раньше? Я — Падпараджа.       — Борт, — голос низкий, бархатный. — И как же так вышло, что я вижу тебя только сейчас?       — Я почти всё время сплю, — поясняет Падп и смеётся над удивлённым лицом напротив, над своей жизнью.       Они медленно выходят из тени крыши, ступают в высокую траву, которая качается от лёгкого ветра, тихонько шумит изумрудным морем, ластится к ногам. Очень скоро силы восстановятся полностью, но пока Падп использует свой верный меч как костыль, иногда останавливается, опирается на клинок ладонями, на них опускает подбородок, подставляет лицо тёплому поздневесеннему солнцу.       — Скажи, у тебя есть своё занятие?       — Пока нет.       — А нравится что-нибудь?       Борт отворачивается, смотрит на пруд, оставленный позади, задаёт ответный вопрос:       — А чем занимаешься ты?       Ловкие руки в длинных перчатках резко подкидывают меч, раскручивают в воздухе, изящным взмахом закидывают на плечи.       — Я вообще-то воин. Среди самоцветов мне равных по силе нет.       — Какой прок в этой силе, если ты постоянно спишь?       Падпараджу распирает от смеха. Вот так просто получить упрёк в безделье — те самые слова, которые было так страшно и так желанно услышать с того самого первого раза, когда тело в одно мгновение и впрямь стало похоже на камень, немой, неподвижный, безжизненный. Время летит быстрее ветра, мир двигается и меняется, но это всё почти не касается куска бесполезного минерала, что годами лежит в футляре.       — Прогуливать жизнь — не мой выбор.       Полы рубашки расходятся в стороны, обнажают мозаику тела Падпараджи — искрящийся калейдоскоп внутренней пустоты, заполненной чужими руками. Падпараджа искрится на земле, в небе искрится кайма стремительно растущего чёрного пятна.       Клинок вылетает из ножен, стрелы лунян матовыми брызгами отскакивают прочь.       — Беги в школу, предупреди всех! — кричит Падп, но Борт не двигается с места. На узком лице нет страха, только спокойствие и колкий изучающий взгляд.       Сильнейшему воину ничего не остаётся, кроме как сразить всех непрошеных гостей в одиночку. Движения чёткие, ни одного лишнего шага, ни одного взмаха впустую. Борт внимательно следит, как вьётся вдалеке пёстрый махровый лепесток, каждым пируэтом превращая врагов в дым. Жад и Эвклаз поспевают в момент окончания боя, растерянные, только сейчас узнавшие о вторжении.       Борт выступает решительно навстречу победителю, старается скрыть вспыхнувшее уважение за твёрдым тоном.       — Научи меня сражаться. Я хочу, чтобы это было моим занятием.       — Я не стану учить тебя, — в голосе Падпараджи нет злобы, только разочарование. — Можно защитить и без умения держать в руках меч. Но тебе, вероятно, этого не понять.       Падпараджа уходит, заводит беседу с Жад и Эвклаз, пытается вернуться к обыденной жизни, чтобы через два дня вновь оказаться без чувств в своей коробке. Рутил хлопочет, ищет новые кусочки, вновь и вновь пытается собрать сверкающую головоломку в груди боевого товарища.       Борт ни разу не приходит проведать дремлющего воина. Борт не выпускает из рук меч. Борт не теряет ни секунды в ожидании очередного пробуждения.       В следующий раз они встречаются осенью, на поле бледнеющей, примятой дождями травы. Лицо Борт суровое, серое, как небо над их головами, меч сечёт резко, наотмашь, как ветер, треплющий лацканы расстёгнутой рубашки.       — Значит, твоё решение не изменилось?       — Ни дня без меча с тех пор, как тебя сморило, — поясняет Борт, опираясь на оружие, совсем как Падпараджа много лет назад. — Теперь ты меня обучишь?       Улыбка медленно расползается по лицу, ножны летят в сторону, лезвия их клинков соприкасаются, где-то вдалеке мелькает молния.       — Учти, щадить тебя не стану, — говорит Падпараджа, принимая боевую стойку, изящную и точно выверенную.       Борт усмехается, замахивается с силой, атакует грубо.       — А мне твоя жалость и не нужна. Мне нужны твои умения.       Падпараджа не знает, когда явится следующая маленькая смерть, а потому старается вложить себя в обучение целиком. Они без обсуждений решают пропустить всю теорию и сразу перейти к практике — всё, что можно было рассказать, в бою подметят цепкие внимательные глаза Борт. Холодные капли разбиваются в пыль, попадая под удары мечей, трава припадает к земле под их ногами.       Перерыв наступает лишь с приходом дождя, когда становится настолько влажно, что с тел смывается пудра, а вода ручьями течёт по волосам. Некоторое время они обтекают, стоят молча под крышей школы, смотрят на пруд. Когда ливень переходит в тихо моросящий дождь, Падпараджа наконец спрашивает:       — Для чего тебе мои умения? Ты сражаешься, чтобы защищать, или потому что тебе это нравится?       Борт отвечать не спешит, устремляет на наставника колкий взор. Под сползшей пудрой — непроглядная тьма, чуть отливающая воинственным багрянцем, совсем непохожая на знакомую прохладную тьму ночного неба.       — И то и другое.       Они скручивают одежду в тугие жгуты, выжимают до последней капли воду, самих себя. Вытряхивают смятые рубашки, свои души.       — У меня тоже есть вопрос. Ты учишь, потому что у меня есть талант, или потому что нужно хоть кому-то передать умения, которыми не можешь воспользоваться?       Падпараджа улыбается — прямота Борт обескураживает, но ещё и почему-то очень радует. И вопросы, и ответы — лезвие клинка — острые, ранящие, но именно этой резкой честности так не хватает в мире осторожных слов и сочувствующих взглядов — в маленьком тесном, как коробка, мире Падпараджи.       — И то и другое.       Борт нравится учиться, Падпарадже нравится учить. Падпарадже нравится убегать от долгих бесед с Желли, убегать от настойчивой заботы Рутил. Желли цепко держится за воспоминания, за прошлое, за дни, минувшие столетия назад, Рутил слишком беспокоится о будущем, запасает впрок новые кусочки подходящих камней, а каждая схватка с Борт — это один-единственный момент, то самое настоящее, которое не когда-то, не когда-нибудь, а прямо здесь и сейчас. Впервые за многие годы Падпараджа снова ощущает вкус жизни, хоть и чувствует себя погано каждый раз, видя Рутил и Желли.       Наверное, это стыд.       Наверное, им двоим нужно посвятить всё своё время, им отдать своё уважение и признательность, за то, что ждут, за то, что раз за разом надеются на пробуждение.       Потому что с другой стороны — Борт, что ждёт каждого прихода Падпараджи только из своей эгоистичной цели стать сильнее. И не ради воспоминаний Желли, не ради надежд Рутил, а только ради этой одной чужой тяги к боевому искусству, такой простой и бесхитростной, Падпарадже действительно хочется просыпаться.       Наверное, это тоже эгоизм.       Падпараджа закрывает и открывает глаза, меркнущий закат сменяется жарким полуднем — наступает неприятный, унизительный момент осознания, что ещё одна бездна времени пролетела мимо. Рутил улыбается, но отвечать тем же сложнее с каждым разом.       Лишь одно заставляет радоваться, не задумываясь — удаётся увидеть, как Борт сражается с лунянами. В одиночестве, мечется чёрной молнией в чистом небе, завораживает и пугает одновременно.       Они молчаливо приветствуют друг друга, продолжают патруль уже вместе, словно так и должно быть.       — Как спалось? — спрашивает Борт и едко, и всерьёз.       — Погано.       Падпарадже хорошо, потому что не нужно врать.       Вечером они устраивают спарринг, после которого Падпараджу рвёт надвое от смеси гордости и разочарования. Из всех мыслей, что приходят на ум, разговор начинается с самой безобидной.       — Волосы в бою не мешают?       Тонкие брови удивлённо изогнуты, Борт оборачивается — смотрит не то на жгучую темноту своих волос, не то на прохладную гладь пруда позади.       — На тебя равняюсь, — отвечает внезапно вместо того, чтобы как обычно вернуть вопрос, туманно указывает на яркие вихры, в которых персиковыми отсветами пляшут последние лучи заходящего солнца.       — Вот значит как, — Падпараджа кивает, поднимает голову, наблюдает за тем, как краски в небе медленно перетекают друг в друга, тёплый янтарный, чуть красноватый закат остывает за считанные минуты, как только что выкованный клинок, опущенный в ледяную воду. — Но смысла на меня равняться больше нет. Мне тебя учить больше нечему.       — Жаль.       Конечно жаль, даже сильнее, чем Борт. Правда здесь, прямо перед глазами, но принять её сложнее, чем поднять из футляра своё никчёмное тело. Это до головокружения радостно, видеть, как сияет в руках огранённый тобой кусочек грубого когда-то минерала. Это до тошноты унизительно, понимать, что минерал этот гораздо ценнее, чем рука, которая придала ему форму.       Падпараджа аккуратно подбирает слова, так, чтобы каждое было верной формы, чтобы каждое заняло идеально выверенное место в затянувшейся тишине, украдкой прикасается к дефектной груди, будто внутри дыр не куски сапфира и рубина, а что-то другое, саднящее, беспокоящее, медленно отравляющее разум.       — Наверное, теперь ты посильнее меня будешь.       Борт снова колко смотрит внимательными чёрными глазами, а затем выдаёт спокойно:       — Я знаю.       — Так, значит, я больше ни на что не гожусь? — Падпараджа вздыхает, от былой улыбки нет и следа. — Неужели от моей силы и правда нет никакого прока?       — Когда мы только познакомились, мне так показалось.       — А что думаешь сейчас?       — Думаю, что воин, который больше не может держать оружие, ни жалости, ни сочувствия не заслуживает.       — Тогда что ему полагается?       — Уважение и покой.       В одно мгновение все эмоции смывает, как дождь смыл пудру с их лиц сотни лет назад, тело вдруг становится лёгким, словно оно вытолкнуло из себя всё лишнее, куски чужих камней — чужие воспоминания и надежды. Падпараджа переводит взгляд на Борт.       — Необычно слышать это от тебя.       — Кто знает, может быть, и я когда-нибудь сложу оружие, — Борт пожимает плечами, снова смотрит в сторону пруда, будто там осталось что-то важное, к чему хочется вернуться. — Всегда есть и будет кто-то, кому может понадобиться твой совет и пара уроков.       — Уроки? Только проходить они будут раз в сто лет, — Падп качает головой, а затем начинает тихо смеяться. Борт не подхватывает этот смех, только прикрывает глаза и улыбается, слабо, едва заметно, но искренне.       — Да. Редкие, а оттого самые ценные.       Когда на небе разгорается россыпь холодных искорок-звёзд, они возвращаются в школу и, кивнув друг другу на прощание, расходятся. Между ними никогда не было и не будет ни жалости, ни сочувствия, только уважение и глубокая признательность.       Падпарадже радостно — будто ещё вчера, но уже очень давно, прямота и твёрдость Борт смогла надломить, а сегодня сломать что-то, что долгое время не давало покоя. Но теперь это не важно, теперь это в прошлом.       Падпарадже не хочется горевать о прошлом, не хочется гадать о будущем. Хочется жить, здесь и сейчас.