Летняя ночь

— Где царь? — Да там он. Отдыхает, — запачканный чем-то крестьянин указал пальцем куда-то в сторону густых зарослей, с которых начинался небольшой хвойный лесок. Весь лагерь спал. Маленькие костры в сумраке были похожи на больших светлячков, застрявших в зарослях папоротника в летнюю ночь. И возле этих пахнущих смолой и древесиной светлячков шевелились огромными пылающими созданиями люди. Шутки доносились с другого конца лагеря, а его сердце пылало огромным кострищем, вокруг которого собрался народ, дабы отведать самую вкусную похлебку и послушать новости, которые им принесли из Москвы. Всадник спешился и чуть было не приземлился прямо в умерший совсем недавно костёр. Догорающий своими тяжело дышащими углями-огоньками, он все еще мог подарить часть тепла человеку. Увы, но это тепло не пришлось по душе тому, кто явился сюда ради другой цели. Соловая кобылка тряхнула головой, раскидывая пшеничного цвета гриву по разным сторонам шеи и убирая надоедливые прядки со лба. С удил капала пена — верный признак спешки и срочности, с которой неизвестный сюда прибыл. Шаги всадника столь мягкие, будто у кота во время охоты. Только сам он ни на кого не охотился и даже не медлил, уверенно направился туда, где по описанию мужика скрывался русский царь. Кобылка последовала примеру своего хозяина и не смела нарушить то хрупкое спокойствие, которое витало в воздухе запахом летних трав и шумом озера рядом. Тяжёлые мохнатые ели преграждали путь к добыче, столь желанной для путника. Так близко и так далеко было то, ради чего он мчался сюда сломя голову. Самой главной трудностью было убрать со своего пути мешающие ветви. И сделать это так, чтобы жертва ничего не заподозрила. В своём полулесном убежище спал царь московитов. И спал так сладко, что грех было нарушать этот безмятежный сон, наверняка полученный им с большим трудом. Тёмные локоны растрепались по примятой траве, лицо не выражало ничего, кроме спокойствия и доли счастья, что отдых обходится без кошмаров о стрельцах и Софье. Кафтана не хватило, чтобы в полной мере использовать его как подстилку, на спящего это ничуть не смущало, а даже наоборот. Он смотрел на царя тем взглядом, каким смотрел на него из кустов рядом с домом Анны Монс. В груди кололо чем-то маленьким и столь приятным, что сложно было сдержать улыбку. Отвлекает его кобыла, подталкивая нерешительного спутника мордой в спину. — Да подожди ты, — шипит сквозь зубы всадник и хмурит брови, — я не могу же просто так взять и… Знали бы вы, сколько раз прекрасное и грациозное животное слышала эти слова. Даже ей надоело их слушать, а потому она взяла на себя обязанность ускорить то, что обычно могло затянуться на добрые полчаса-час. Шелест листьев и хвои, треск веток под ногами и внезапное падение чего-то тяжёлого на себя заставляют Петра вздрогнуть, изрядно испугаться и даже попрощаться с жизнью. Но глаза он все равно не открыл и продолжил делать вид, что все так и должно быть. — Мин херц, вставай, — раздаётся над царевым ухом, и Пётр тут же узнает виновника сего торжества. — Ну чего тебе, Сашка? Сладко спится, — царь открывает один глаз и в полудрёме пытается разглядеть лицо друга. Безуспешно. — На Москве тебя все ждут. В Прешбурге люди от скуки киснут уже. Тебя только дожидаются, — на одном дыхании выдаёт Меншиков и продолжает держать сердечного друга за плечи, не подумывая даже слезть в первую очередь, чтобы дать возможность встать. — Эх, ладно! Завтра же утром в путь отправимся. А пока… — в царёвых очах блестит коварный огонёк, который Меншиков не может заметить. Больно уж темно кругом стало. — Ч-то пока? — нерешительно и с опаской спрашивает Алексашка. Боится, что Пётр его хорошенько огреет по голове за столь вопиющее нарушение своего долгожданного покоя. Так ведь это не он! Это все кобыла! В голове возникает куча фраз, которыми можно уберечь себя от гнева. Но вместо гнева на него обрушивается царская милость. Пётр схватил Алексашку за рукав рубашки, приподнялся с нагретого места и впечатался в чужие губы. Саньку кольнуло пуще прежнего, затем и вовсе хмельное тепло разлилось по всему телу, ударило в голову не хуже венгерского. Уцепился за ткань на спине, зажмурился от удовольствия запретного. Хотелось подольше, поярче. Прям как тогда в поле, после пьянки на Кукуе. Но их идиллию прерывает позабытая непутёвым всадником Соломка. Эта ушастая нечисть подкралась и прихватила зубами Саньку прямо за лодыжку, от чего тот зашипел и брыкнулся, прерывая долгожданный поцелуй. — Кажется, она немного ревнует, — Пётр не сдерживает смех и падает обратно. А Алексашке только в радость слышать этот неподдельный смех, идущий из глубин израненной души. Он берет повод одной рукой, вертится на месте, желая схватить Соломку за уши, а Пётр все не дает, держит за талию и тащит к себе. Кобылка же в свою очередь тянет Меншикова обратно на себя, пока тот наконец-то не отпускает повод из рук. — Да чего мучаешь животное? — царь прижимает к себе ненадолго денщика и целует того в макушку. Санька, размякший в чужих руках, словно мешок с мукой, непонимающе захлопал глазами. Кто еще кого тут мучает?! Быстро кончается Алексашкино счастье. Тепло царских рук исчезает, ничто больше грудную клетку его не сдавливает, не удерживает сердце на своем месте. Романов же поднялся на ноги, отряхнул с себя приставшую к нему траву и хвоинки. Соломка, увидев царя во весь рост, сначала шарахнулась куда-то в кусты, а затем подошла, когда услышала знакомый свист. Чего-то вдруг приспичило царскому отпрыску освободить благородное животное от рабских оков в виде седла и уздечки, которые были брошены куда-то поближе к сосне, под которой устроил себе свой лагерь царь. Сколько радости было в столь недолгой свободе. Наконец-то кобыла смогла прилечь на землю, хорошенько так почесать свою шею, нахватать пару репейников (а то и больше) и успокоиться. — Мин херц, потом сам ее чистить будешь! — за спиной раздалось недовольное сопение денщика, который не был рад такой благосклонности к ездовому животному. — Ты, Данилыч, научись для начала лошадь свою беречь. Кто ж её в таком виде оставляет? А если, не дай бог, поранится? — На то господня воля тогда будет, — Алексашка зажал зубами травинку, порылся в сумке в поисках чего-то. Как прекрасно, что костёр здесь неподалёку всё-таки был. В небольшой песочной ямке были скинуть еловые дрова, которые остались с корабельного дела. Ловким движением Санька смог высечь искры на сухой мох, который уже успел собрать рядом с собой. Как ни крути, а все равно уже стоит позаботиться о тепле и освещении, которое позволит отгонять непрошенных гостей. — Ты бы, мин херц, лучше не доверял этой дурной. Она чего и выкинуть может, — Меншиков был крайне недоволен тем, что все внимание ушло кобыле. Это его царь должен сейчас гладить по голове и дарить всю любовь и заботу, а не трепать четвероногое существо между ушей и смеяться над ним. — Ну как я могу ей не доверять? — Пётр смотрит в большие лошадиные глаза и продолжает с большим усердием чесать Соломку за ушами, — Это же такое доброе и умное животное! Глаза-то какие! Сразу видно, что никакого зла не причинит, — Романов переводит взгляд на сердечного друга и смотрит на танцующие у него на лице тени. Кобылка ластилась не хуже домашнего кота. Все норовилась заполучить царское внимание до последней капли. Хотелось больно уж ей позлить своего всадника. И она быстро достигла своей цели. — Я могу вас оставить вдвоём, если хотите, — раздражение царского фаворита росло как на дрожжах. В голосе явно читались злоба и недовольство всем происходящим. Ведь и вправду было обидно, что по итогу все старания и спешка оказались коту под хвост. — Смотри-ка, теперь и он ревнует. Правду говорят: какой хозяин, такое и животное. Только тут скорее наоборот, — усмехнувшись, Романов полулёжа устроился на кобыле и с интересом решил понаблюдать за тем, какую ещё выходку решит устроить Санька. А тот сидел и показушно дулся, прям как та жаба с илистого дна. Так и хотелось ущипнуть за бок, чтобы послушать очередную порцию ворчания в свой адрес. Правда Соломка это сделала быстрее. Она хлестанула денщика своим густым хвостом по голове и лишь задрала морду кверху, чтобы оценить результат своей работы. — Да это просто невыносимо! — Меншиков вскакивает с места. Его распирает злость на все и вся вокруг. Да как его могли променять на это?! Один. Всего один неверный шаг заставил его споткнуться о ногу своей соперницы. Так бы и поцеловал носом землю, а в качестве добавки зачерпнул бы ртом песка, если бы не удачно лежавший царь. Снова Алексашка падает в цепкие объятия царских рук. Пётр прижимает его к себе, трётся щекой о светлые волосы. И снова Саньке становится тепло. Он получает желаемое внимание. Обнимает наконец-то Петра за шею и тянется к нему. Смотрит в его темно-вишневые глаза, чувствует его тёплое дыхание кожей и жмется, утыкаясь носом в щеку. Ему впервые за долгое время хорошо. Хочется, чтобы этот вечер растянулся на долгие дни. — Неужели ты правда думал, что я тебя видеть не хотел? — Пётр смотрит в костёр, наблюдает за танцем языков пламени, за тем как они стелются по песку, цепляются за жалкие обрывки травы и гибнут безвозвратно. Не забывает трепать Алексашкины волосы, гладить по спине. — Мин херц, ты меня совсем за дурака не держи! — стыдно было признаться, что взаправду подумал о такой вещи, о том, что кобыла могла быть куда важнее, чем он сам. Санька задирает голову к нему. На чёрном как корабельная смола небосводе пляшут звезды. Да так пляшут, что небо некоторых танцоров не может удержать на себе. Один такой яркой дугой пролетел над их головами. Красота да и только. Запах смолы и полевых трав заполнял лёгкие, обжигал немного. Он мог бы вечно любоваться природой вокруг себя и наслаждаться близостью, которая кончалась на крепких объятиях. Но тут Пётр прерывает его наблюдение прерванным ранее поцелуем. И Меншиков не мог сопротивляться. Ночь обещала быть долгой.