Он ненавидел этот потолок

Леон никогда не думал о том хочет ли жить. Может, боялся, что нет, или боялся с сожалением признать, что он, такой жалкий, недостойный жизни, но все таки ей обладающий, будет цепляться за неё из последних сил. Он всегда делал, что велели, шёл куда велели, и, можно сказать, был доволен этим. Такой стиль жизни даровал спокойствие, не было непредсказуемостей, он знал, что будет завтра, послезавтра, через месяц, год. Садясь в лодку, он ни капли не колебался. Он следует за командиром, это долг. Даже понимая, что это предательство босса, он не колебался ни секунды. Это то, что он должен сделать, обязан, он не может поступить по другому. Вся его жизнь сузилась до одного человека, Капо, Бруно Бучеллатти и это дарило спокойствие. Пока жизнь Леона в руках его командира, и пока он полезна ему - он хочет жить, он должен. Леон никогда не думал о том, хочет ли жить по настоящему, для себя, но когда живот обожгло резкой болью, когда сердце отчаянно забилось, когда в висках застучала кровь и онемели пальцы рук, он понял - он хочет жить. Понял, но слишком поздно. Все наверняка происходило быстро, но для него самого время тянулось медленно, невыносимо медленно. Руки немеют, пальцы ног тоже, тяжелеет затылок, голова становится пустой, и он падает на колени. На одежде капли крови - его собственной. Он умрёт? По животу раскаленной, пузырящийся лавой растекается боль, настолько сильная, настолько перекручивающая оставшиеся органы, настолько калечащая разум, что она с каждой секундой чувствуется все меньше, утихает, уходит на задний план. Он умрёт. После таких ран не выживают. Он это знает, много раз видел и здесь, и в полицейском участке, понимает это головой, но тело кричит о том, что хочет жить. Леон много раз читал о том, как перед смертью умирающий видит все самые счастливые воспоминания, как он отпускает обиды, но в глазах лишь постепенно темнело, никакой радости, никакого умиротворения, одна скорбь. Он умрёт один? Это уже бред умирающего мозга, Леон никогда не мечтал о тихой смерти в кругу семьи, но как же обидно, что рядом нет никого кто поддерживал бы, сжимал бы холодеющую ладонь в своих руках, того, кто скорбил бы о нём, кто помнил бы его. Обидно до горячих слёз в уголках глаз. Такие как Леон долго не живут, и Леон это знает, но смерть застала его слишком внезапно. В момент триумфа, в такие моменты её никогда не ждёшь - и это было упущением. Скорбить о чём-то уже нет сил - и времени тоже. Мир гаснет, будто кто-то постепенно выключает лампочку, и в ушах звенит, он не слышит шума прибоя, а ведь море совсем рядом. Какой жалкий конец жалкого человека. Вместо звона в ушах нарастает пиканье. Противное, машинное, монотонное. В голове возникает диссонанс. Почему он всё ещё слышит? Это всё ещё предсмертное видение? Или это та самая жизнь после смерти? Ад или рай? Веки тяжёлые, но даже под ними Леон чувствует как свет бьёт в глаза, и как ветер легко скользит по щеке и треплет волосы. В аду есть ветер и свет? Дышать удавалось с трудом. На грудную клетку что-то давило, будто кто-то намеренно лёг на него и локтём упирался в грудь и диафрагму. Сил поднять веки нет. Совсем. Они тяжёлые, налились свинцом, стали неподъемными. Он чувствует пальцы рук. Пальцы ног. Он ощущает шероховатость чего-то под ладонью, простыни, кажется, чувствует складку ткани под своей рукой, чувствует кончиками пальцев ног махровый плед, который так похож на тот, который был у них дома. Но это не плед. В аду нет пледов, нет накрахмаленных простыней и ветра, который щекочет щёку. Сознание помутнённое. Будто он в полудрёме, но не лёгкой утренней, а тяжёлой и вязкой, такая обычно нападала, когда он просыпался ночью и шёл за водой с закрытыми глазами. Сознание помутнённое, будто он устал. В аду нет усталости. Не может быть, тут все мертвы. Хочется спать. В нос лезет странный горький запах таблеток и мазей из различных трав, такой сонный запах, странный, но успокаивающий. В аду есть мази? В аду есть таблетки? В пустой голове ответа не находится. Леону не хочется думать об этом. Если его вечное наказание ещё не началось, он хотел бы ещё так полежать на будто кровати, будучи укрытым будто пледом и чувствовать будто ветерок, проскальзывающий через открытое окно. Внутри накатывает то самое умиротворение, ему не страшно, не горестно, что он умер, он даже не жалеет об этом - ему просто нравится лежать и вдыхать горьковато-сладкий запах мази с шалфеем и таблеток. Может это очень длинное предсмертное видение? Наверное, перед смертью не было счастливых воспоминаний, которые можно было бы вспомнить, потому в воспалённом мозгу родилось это. Значит, он ещё не умер? Леон много читал про смерть. В рапотрах, в книгах, в школьных учебниках. После смерти многие испражняются так как все мышцы тела расслабляются, тело синеет или желтеет. Интересно, какого цвета его тело? Не осталась ли рядом с ним куча говна? Нашли ли вообще его тело?.. Леону плевать. Лишь бы только этот лёгкий ветерок, это монотонное пиканье приборов, этот запах, этот махровый плед не пропадали. Голова пустеет. Наверное, он уже умирает. А Леону плевать. Эта мысль дарует странное спокойствие и он проваливается не то в сон, не то в вечное забвение. Снова пиканье, более чёткое чем в прошлый раз. Почти раздражает. Снова ветер, более лёгкий, почти невесомый. Запах таблеток стал ярче, гуще, тяжелее, вонь от шалфея нагло лезет в ноздри. Свет так же бьёт в глаза. Но уже ярче. Что так ярко светит? Хочется открыть глаза и посмотреть. Дышать стало легче. Почему он снова здесь? Это чистилище? Комната реинкарнации? Что это за странное место, пропахшее шалфеем? Зачем он возвратился сюда? Под рукой все та же шероховатая простыня, мягкая, податливая, плед на нем все тот же, домашний, махровый. Леону не хочется думать, ему хочется и дальше так лежать. Может, это продлится вечность? Он слышит голоса. Не может разобрать, что они говорят, один взволнованно лепечет, второй говорит жёстко и сухо. Первый срывается на крик, второй чеканит слова холодно и отрешённо. Интересно о чем они так оживлённо говорят? Леон не узнает. Что будет дальше? Он заснёт, проснётся и опять окажется здесь? Он может что-то поменять? Надо ли что-то менять? Он не против лежать тут, здесь свежо и светло,  запах шалфея уже стал родным, и пиканье будто часы отмеряет время, которое он проводит здесь. Веки тяжёлые. Их не поднять. А как хочется посмотреть где он. Он не удивляется, просыпаясь. Ничего не меняется. Всё то же - та же простынь, тот же плед, тот же шалфей, тот же ветер. Нет, потолок. Потолок незнакомый. Почему здесь есть потолок, он был тут раньше? Леон не сразу понимает, что открыл глаза. Действительно потолок. Обыкновенный, какой бывает в гостиницах или больницах. Выбеленный. Он щурится - в глаза бьёт свет из открытого окна. Окно? Оно тут было всё это время? За окном на ветру качается тяжёлая ветка, с неё летят листья и сучки, тень от неё весело пляшет на потолке. Пальцы рук послушно двигаются и сжимают ткань, её шероховатость почти обжигает кожу. Это та же простынь, но почему она здесь? Почему всё здесь существует? Почему он никак не умрёт? Все тело мучительно ноет, кости безумно выламывает, и даже голова, такая лёгкая, пустая в прошлый раз, предательски болит, затылок будто сверлят. Он не умер. Леон ещё раз окидывает взглядом комнату, всё вокруг настоящее, закатное солнце, бьющее в глаза, тень от ветви на потолке, листья падающие с неё, запах шалфея, он сам настоящий, его руки, ноги, голова, всё на месте, ничего не пропало. Его как-то спасли? Кто? Чёрт, как же болит голова. Ему не хочется думать почему он здесь, как выжил, ничего не хочется. Хочется снова заснуть, впасть в приятное умиротворяющее забытие, когда его будто мягко качало по волнам, когда перед глазами плясали пятна света, когда не болела голова, когда не надо было думать где он и зачем он, ничего вокруг него не существовало, был лишь лёгкий ветерок, запах таблеток и шалфея. Леон пытается заснуть. Долго, нудно, как бывало раньше, когда бессонница одолевала его. Теперь, когда он смог открыть глаза, чернота после того как он их закрыл, удручала, не радовала и не успокаивала. Как раньше, ему было тревожно. Что кто-то войдёт, увидит его, а он об этом не узнает. В прошлый раз его такие вещи не волновали. Он не знал сколько времени неподвижно лежал, то открывая, то закрывая глаза, в его сознании чётко и, кажется, навсегда отпечатался прямоугольник потолка с редкими трещинами, постепенно тускнеющая тень ветки на нём, солнце медленно закатывающиеся за крону деревьев за окном, боль постепенно нарастающая, тяжёлая голова, путающиеся мысли. Всё это он наверняка запомнит навсегда. Солнце уже давно скрылось за деревьями и небо посинело, погасли облака, перестали пестрить и слились с тусклым небосводом, медленно, лениво зажглись две звезды. Заснуть не получается. Мозг хотелось отключить, впервые в жизни, и в первый раз в жизни это не получалось. Раньше был алкоголь, раньше был сон, раньше он мог устать и без сил упасть на кровать, а сейчас ничего этого не было. Он не мог пошевелить рукой, не мог поднять её, не мог оторвать голову от горячей подушки, не мог убрать с лица прядь волос, не мог ровным счётом ничего. Эта беспомощность бесила. Если он выжил. Если его спасли. Если он сейчас в больнице. Наверняка ему так херово от постепенно выветривающегося из крови обезбола. Он наверняка был мощный, как какой-нибудь наркотик, любой наркоман бы отдал полжизни за такую дурь, и Леон, если честно, тоже. Он не видел луны и не мог отследить сколько времени, небо все синело и синело, потом почернело, будто обгорело, и больше не менялось ничего. Он пялился в потолок так долго, что тот побелел. Когда он успел заснуть? Спал ли? Леон не уверен потому что чувствует себя так будто он не спал не порядка двенадцати часов, а несколько суток. Небо уже голубое, но ещё синее по краям, облака аккуратно обрамляют его, розовые сбоку, от поднимающегося солнца. Ветка за окном все ещё качается, уже не так пружинисто, судя по легко покачивающимся листьям по ней - на улице ветра нет. -Леон? Леон моргает. -Леон? Посмотри на меня! Он не может посмотреть. Встревоженный голос звучит где-то справа, за пределами поля зрения, сил повернуть голову нет. Но Голос решает эту проблему - он нависает над Леоном и заглядывает ему в глаза. -Леон! Моргни! Ты можешь говорить? Ты меня слышишь?! Леон послушно моргает. Это Бруно Аббаккио не сразу узнает его. Он кажется каким-то неправильным, будто кто-то неправильно воспроизвёл его по памяти. Потухшие глаза, взгляд сломанный, горький, волосы грязные и сальные, даже заколок на них нет - они так задорно блестели в его иссине-чёрной шевелюре - щеки впали и само лицо выцвело, будто потеряло привычную яркость, как старое фото. Бруно улыбается, со слезами в ярко-голубых глазах, так и не выцветших, не потерявших блеск, знакомых, у людей не бывает таких ярких глаз. -Слава богу... Он раскидывает руки в попытке обнять, но испуганно отдёргивает их, наверное, побоявшись сделать Леону больно, и садится, скрипя стулом. -Ты можешь повернуть голову? Наверное, нет... Холодные, непривычно холодные руки, ложатся на щёки и аккуратно поворачивают Леона лицом к Бруно. -Я думал ты никогда не проснешься. - Он спал? - Ты в был в коме... Два месяца. - Уголок губ нервно дёргается вниз при этих словах. - Знаешь, я столько раз спрашивал могут ли они что-то сделать. Каждый раз одно и то же говорили - мы ни на что повлиять не можем, если ты и проснёшься, то только сам... - Бруно морщится, словно вспоминая эти месяцы, и закрывает лицо ладонями, упираясь локтями в острые, неестественно острые колени. Какое-то время он молчит, тяжело и прерывисто дышит, его плечи вздрагивают. Леону тяжело думать. Он долго переваривает информацию, она как снег на голову сваливается. Обрабатывать эти слова трудно. Слишком трудно. -Ну... Слава богу ты проснулся. - Бруно аккуратно накрывает руку Леона ладонью, горячей, влажной от пота. Хочется что-то сказать в ответ, поддержать, но нет абсолютно никаких сил, он ничего не чувствует. Ничего не болит. Наверное, его снова накачали обезболом. Бруно это наверняка знает и улыбается грустно, но искренне, не прося никакого отклика. Леон находит в себе силы криво ухмыльнуться, вышло наверняка ужасно, но с каменным лицом смотреть на то, как Бучеллатти душу перед ним льёт, было невыносимо, а говорить сил нет, губы слушались с трудом. Дверь скрипит - всё ещё за пределами поля зрения, но по мелкающим полам белого халата, за который глаза цеплялись, Леон понял, что это скорее всего врач. -Как себя чувствует больной? - Вкрадчиво спрашивает он с ноткой удовлетворения. Аббаккио ответить не может, потому снова улыбается, выпячивая зубы. - Значит хорошо. Я скажу медсестре, чтобы она от вас не отходила. Когда вернутся моторные функции, вот на ту кнопочку жмите, когда что-то понадобится. Да-да справа. И потом он переключился на Бруно, говорил что-то про функции мозга, а остальные слова разобрать и воспроизвести Леон бы не смог - он их впервые слышал. Бучеллатти послушно кивал и поддакивал, будто понимал что-то из этого. От такого потока непонятных слов начало клонить в сон, врач это заметил и, улыбнувшись, удалился из палаты. -Спать хочешь да? - Бруно снова повернулся к нему. - Я с тобой посижу. Он ненавидел этот потолок. Ненавидел эти стены, эту ветку с которой начинали опадать листья, это окно с пятном, которое не замечал персонал, которое бесило и стереть которое Леон не мог - не хватало сил. Бруно работал, как всегда, и приходил только вечером и раз в неделю утром, остальное время Аббаккио был предоставлен сам себе. Медсестра часто забегала в палату, суетилась, задергивала шторы, укрывала его, поправляла подушки, спрашивала не нужно ли что-то - "Если ничего, моргните два раза" - а потом переворачивала его на бок, каждые несколько часов, потом пропадала и возвращалась с мокрой тряпкой, умывала. Это стало привычным утром. Поначалу слёзы наворачивались от своей беспомощности, но он быстро привык. Потом шёл курс реабилитации. Его сначала учили говорить. К этому привыкнуть было нельзя. В голове вертелось "Я блять взрослый мужик, а мне сюсюкают как трёхлетке". В коме он провёл немного, потому мозг быстро восстанавливался, но недостаточно, потому за неделю он научился выговаривать лишь отдельные слоги и пару коротких слов, вроде "да" и "нет". Врачи чётких прогнозов не давали, потому Леон предполагал, что это унижение быстро не закончится. Но всё это происходило до трёх часов дня. После - тишина. И Аббаккио не знал что хуже - односторонний диалог хоть с кем-то, пускай и говорящим таким тоном будто он душевно больной, или это вынужденное одиночество, долгое, вечное. Телевизор пока включать не разрешали, чтобы не перегружать мозг, конечно, это было правильным решением, но проводя каждый день по пять часов на едение с самими собой, Леон постепенно сходил с ума. Он многого не помнил. Это пугало. Было страшно лежать и, смотря в потолок, часами пытаться вспомнить имя своей матери. Он не помнил своих сокомандников, помнил лица, цвет волос, помнил что-то о их характерах, но имена, фамилии, их прошлое, то чем они живут, чем дышат - все это выветрилось из головы. Повезло, что хотя бы Бучеллатти он помнил. Тот приходил когда на улице уже темнело, с первыми звёздами на небе появлялся и он. Уставший, все ещё какой-то не такой, Леон не мог вспомнить что с ним не так, почему он выглядит неправильно, но почему-то каждый раз смотря на Бруно, он думал, все ли с ним в порядке?.. Конечно, он начал нормально питаться, появились заколки на волосах, и руки перестали быть такими холодными, но что-то было не так. Он будто ходил, погруженный в свои проблемы, опущенный в них как в воду и ими же задыхающийся, и Леона интересовало, что это за проблемы. В один из вечеров он принёс с собой сумку, спортивную, в которой раньше таскал ежедневник, ключи, деньги, документы, и хранил он её в подпространстве Sticky Fingers, но в этот раз принёс в руках, и именно в этот раз там лежали цветы. Бруно наверняка заметил удивленный взгляд Леона, но предпочёл проигнорировать его. Так тянулись дни. Одновременно быстро и медленно. Вроде он открывает глаза утром, думает какой ужасно тягучий будет день, а вот уже вечер, и Бруно мягко целует его в лоб, прощается и закрывает за собой дверь. Он ненавидел этот потолок. Ненавидел эти стены, эту вонь таблеток и мочи, эти трубки и аппараты, ненавидел свое тело, которое так медленно восстанавливалось, ненавидел эту больницу, это окно, грязное в углу, ненавидел ветку за окном. Он ненавидел эту палату. Медсестра давно ушла, и занятия по восстановлению мелкой моторики закончились, телевизор раздражал, ничего нормального там не было, одни детские программы, да новости, и те покромсали и по итогу Леон двадцать минут смотрел сюжет про то как мужчина из деревни рядом с морем поймал огромную рыбу, и как он решил её растить в своей ванной. Но телевизор он не выключал. Засыпал под него, просыпался под него и ел под него. Тишина давила на мозг сильнее, чем эти тупые сюжеты. Когда вернулась способность ясно мыслить, он лез на стенку. Поначалу все было неплохо, он многого не помнил, потому его ничего не терзало, но мозг начал восстанавливаться и память постепенно возвращалась. Особенно чётко, ночью, перед сном, ему вспомнилась его смерть. Он уже не помнил насколько ему было больно, так всегда боль физическая никогда не запоминается, она выветривается, едва прекратившись, но страх смерти, этот животный страх смерти он вспомнил хорошо. Он всю ночь не смыкал глаз, его пугали его мысли, пугала смерть в одиночестве, пугало то, что ему даже могилы бы не поставили, пугало то, что его бы забыли, пугало то как он тогда смирился с тем что умрёт. В груди с каждой мыслью скапливалось всё больше липкого страха. И что делать с этим Леон не знал. Стук сердца набатом звучал в ушах, вдохнуть полной грудью не получалось, даже руки кажется перестали слушаться. Леон до сих пор вспоминает эту ночь с содроганием. Он не спал до самого утра, а потом после обеда заснул прямо во время приёма пищи. Это было жалко. В его стиле. Скоро должен прийти Бруно. Часов по прежнему не было, потому Аббаккио научился определять когда он придёт по небу - как только небо начинло чернеть по краям и покрываться россыпью звёзд - появлялся Бруно. В этот раз он опаздывал, но для Леона время в привычном понимании перестало существовать, потому ему было плевать. Время в больнице в принципе текло как-то по-другому. Прошёл месяц, и ничего не изменилось. Леон был уверен, что даже через тысячу лет, медсестра будет так же заходить в каждую палату с утра, будить больных, спрашивать нужно ли им что-то и разносить еду каждому из них. Время было властно за пределами этого здания, но никак не внутри. Скрипнула дверь - Бруно давно перестал стучать, наверное, тоже понял, что в какое бы время он не пришёл, Леон будет на одном и том же месте, в одной и той же одежде. -Прости что опоздал... - Вид у Бучеллатти был тоже один и тот же - отросшие волосы собраны в тугой хвостик, шуршащая сумка в руках, одежда почти всегда неизменная, и даже заколки в волосах пропали. Он их так и не надел. Но, что пугало больше всего, страшный, почти мёртвый взгляд. Поначалу Леону казалось, что это из-за его комы, но, не смотря на то, что Аббаккио поправлялся, эти синие глаза были всё так же пугающе пусты. -Ничего, мне то без разницы, я всегда здесь... - Отмахнулся Леон и какое-то время просто наслаждался маленькой суматохой, в обычно пустой, мёртвой комнате. - Какой сегодня день недели? -М? - Бруно увлеченно вытаскивающий из карманов сумки предметы обихода, которые Леон раньше использовал часто, книги и прочий хлам, поднял голову. -Какой сегодня день недели? -А, суббота. - И продолжил выкладывать на предкроватную тумбочку различный хлам. Что-то с ним явно было не так. Даже не усталость, будто Бруно играл самого себя, не являясь им. Обычно, после работы, он болтал без умолку, про всё - работу, кто какой пост занял, про какие-нибудь интересные рецепты и просто интересные мысли, промелькнувшие в его голове в течении рабочего дня. А тут - молчит как рыба, и выглядит так будто пришёл сюда из надобности, а не из желания пообщаться. -Кому ты каждую субботу носишь цветы? - Хотелось спросить куда, но было страшно - рядом с больницей распласталось кладбище, конечно, не под окнами, но всё равно там в основном хоронили умерших здесь. Бучелатти замирает - мандарин медленно выкатывается из его ладони и со шлепком падает на пол. Телевизор глухо шумит на фоне. Леон долго смотрит в синие глаза, неожиданно ожившие, зажёгшиеся удивлением, страхом и какой-то странной скорбью, и ему хочется думать, что он не прав. Ему кажется. Кладбище рядом не имеет отношения к этим цветам. И чем дольше Бруно молчит, тем больше Леон в этом сомневается. Мозг хладнокровно говорил - было бы странно если бы никто не умер, это логично, переворота без жертв не бывает, но сердце испуганно колотилось, словно птица в клетке, грудь жгло и даже воздух обжигал холодом, настолько Леону отчего-то было страшно. Он уже задавался вопросом кто умер, и одновременно пытался себя убедить, что никто. Бруно всё таки выпрямляется, несколько секунд вдыхает глубоко, долго, слишком долго, с горечью в глазах смотрит на Леона. -Ты наверное и сам всё понял... - Он оборачивается и смотрит на цветы, яркие, пестрые, слишком жизнерадостные, в шуршащей обёртке. Леон кивает, скорее сам себе, чем Бруно. Реакция выдала его с головой, но копать дальше было страшно, безумно страшно - страшно услышать знакомые имена, страшно представлять ровные, стоящие в ряд могильные плиты, страшно представлять Бучеллатти у них, с этими цветами в руках, страшно, но он всё равно спрашивает. -Так... Кому ты их носишь? Бруно вздрагивает. Он бегает потерянным взглядом по комнате, нервно облизывает губы. Леону впервые было так страшно, так по животному жутко. Он не просто волновался за Наранчу, Мисту, Фуго, да даже за Джорно и девчонку Триш, он так боялся, он так блять боялся представлять их могилы, их имена на них, искажённые смертью лица, холодные тела, неестественно выгнутые руки и ноги, вывернутые шеи и глаза смотрящие в никуда, пустые и мёртвые. -Джорно... - Начал Бруно и тут же замолк, осёкшись. Только он? Ну мог... -Миста... - Голос Бруно ломается, надрывно сипит, у него где-то в горле булькает, - И Наранча... Леон понимает, что время за пределами больницы действительно течёт быстрее, гораздо быстрее чем внутри. Пока он лежал, думал о запахе шалфея и ветре - дети, блядские дети умирали. Он попытался вспомнить в каком году кто родился - какие цифры будут высечены на могилах. Всем не больше восемнадцати... Он помнил себя в восемнадцать - голова забита книгами, школой, тем, что будет на ужин, подружкой, которая как-то косо посмотрела, а они умирали, наверняка далеко не самой гуманной и безболезненной смертью. Даже этот Джорно, блядский Джорно, он тоже ребёнок, совсем пацан, мелкий, по своему глупый, в его возрасте жалуются родителям на вредную учительницу, а он попёрся в мафию и оставил тут свою жизнь. Наранча с Мистой... Мозг это отрицал. Джорно вёл себя взрослее, он был более морально зрелым чем эти двое. В голове не вязались два этих мелких сорванца и смерть, которую он так часто видел. Леон просто не верил в то, что их не стало, такого не может быть, когда они шли за Бруно, когда устраивали перепалки из-за пачки чипсов, они не думали, что умрут и сам Аббаккио думал, что они не умрут, эти двое должны были выжить, должны были с горящими глазами вырваться из лап смерти и как всегда беспечно пойти вперёд... Но что-то пошло не так. Палата перед глазами расплывается в пятнах - слёзы начинают срываться с уголков глаз сами по себе. Бруно молчал, опустив голову так низко, что лоб упирался в кровать, его плечи нервно и резко вздымались. Наверняка он не плакал. Наверняка как истинный командир сжал руки в кулак и отважно пошёл вперёд. Наверняка старался держать лицо перед мафией, которая теперь распласталась у его ног. Сколько же он сдерживался? Ночью он не спал. Шторы шелестели, иногда хлопало окно, и не смотря на усталость ему не спалось. Врач сказал, что ещё несколько недель и Леон сможет выписаться. Но куда выписаться? Обратно в мафию? В место, которое похоронило близких им людей? Эта мысль давно терзала Бруно, приходя в основном ночью, душила, не отпуская, иногда уходила, позволяя поспать полчаса, а потом когтистой рукой сжимала сердце и смеялась, когда он вскакивал от очередного кошмара. Бруно не хотелось возвращаться в мафию. Всё это ему осточертело - эти напыщенные Капо, что-то кудахчащие про убыль, их помощники недовольные понизившийся зарплатой, вечные скандалы и балаганы, которые вечно упирались в деньги и наркотики. Всё это уже в печенках сидело. Разве эти люди чем-то пожертвовали? Разве они сделали хоть что-то? Наранча Миста и Джорно наверняка осуждающе наблюдали с неба на то, как Бруно каждый вечер думал о том, что если получится - он уйдёт. У него осталось два дорогих ему человека - Леон и Фуго, первого лапы смерти чуть не утянули в свои объятия, и Бруно боялся думать, что будет когда и они уйдут от него. Хотелось верить, что этого не произойдет, как он обычно думал, но такое может произойти. В самый неожиданный момент, не вовремя, но это произойдет. Невозможно всегда выходить сухим из воды, рано или поздно ты в ней утонешь, и Наранча, Миста и Джорно стали явным тому подтверждением. Врачи стали посещать Леона всё чаще. Последнюю неделю они приходили пачками к нему в палату, таскали его за собой по больнице на этой ужасной жуткой каталке, и ничего не говорили, опуская глаза в свои бумаги, что-то там чиркая. Бруно перестал приходить. После того разговора он заявился всего раз - в воскресенье, когда Леон проснулся он уже был рядом, увлечённо чистил яблоки, выкладывал аккуратные дольки на тарелку, где лежали почищенные мандарины. Тогда Бруно сказал, что в мафии неспокойно из-за нового босса, многие недовольны прекращением поставок наркоты, многие под действием ломки устраивали скандалы и столкновения бандой на банду, и разгребать это приходилось естественно самому Бруно. Боссом, как оказалось, стала Триш. Они с Бучеллатти решили, что можно выехать на шумихе с неожиданно объявившийся дочерью босса и посадить ее на его место. Беспорядков было не избежать, но это их относительно сократило их количество. Бруно сидел с ним весь день. Он стал общительнее, говорил много пускай и упадочным тоном, может, после того как выговорился ему стало легче. Это был самый лучший день из всех проведённых в этой больнице - комната обычно пустая, мёртвая, будто в ней и не жил никто - оживилась. Леон много молчал - ему то рассказывать было особо нечего, каждый день похож на предыдущий и последующий, он просто наслаждался тем как Бруно жаловался на тупой телевизор, переключал один за одним каналы и говорил почти на каждого важного политика в костюме "О, я его подкупил вчера!", он задергивал шторы и ругался когда гардина не позволяла этого сделать, это напоминало о тех спокойных выходных когда вся команда оставалась дома и они громили кухню, пытаясь что-то приготовить,  смотрели телик, в основном всякую супергероику, половина отключалась и только Наранча с Мистой досматривали до конца. Бруно помогал не вспоминать о том, что в двух километрах от больницы похоронена его команда. После того разговора Леон не смог заснуть. Он пытался, но едва проваливаясь в сон, видел Наранчу, Мисту и Джорно, с почерневшей кровью на порванной одежде и лице, посиневшими лицами, пустыми глазами на выкате, они кричали, говорили, что хотели жить, хватали Леона за руки и тащили за собой, приговаривая, что он должен был умереть тогда. Эта мысль терзала Леона до сих пор. Синдром выжившего, так называли его состояние в участке, когда после резни они находили кого-то из семьи или группы, которую зверзки убили, выживший всегда жалел о том, что выжил, не мог ничего вспомнить и талдычел всем вокруг, что он должен был умереть. И Леон понимал их. Если бы они не потратили на него время, если бы двигались вперёд, если бы не разъединялись, если бы Бруно был с ними, они бы выжили. Леон знал, что тот не взял бы с собой никого, чтобы не тормозить дело, и если бы он этого не сделал, если бы оставил гнить его труп там, у моря, никто бы не умер. Он часто видел смерть, но в мозгу до сих пор не укладывалось, что умерли дети. Отдали жизнь за эту мафию. И эти дети приходили к нему почти каждую ночь во сне, приговаривали как Леон им всё испортил, как не позволил прожить полную, пускай и не совсем счастливую жизнь. Беспокойный сон длился неделю, и врачи, заметив сонливость Леона, его общую подавленность, начали накачивать его снотворным перед сном. Не большими дозами разумеется, но рубило знатно. Кажется, они порекомендовали Бурно не приходить сюда до полного выздоровления Аббаккио, поскольку тот мешает и волнует пациента. По крайней мере, даже если слов "Не приходите" не было, то про негативное влияние на пациента Бруно точно сказали. И дни стали ещё медленнее, они тянулись долго, и ощущал себя Леон так будто он поспал днём, выспавшись перед этим ночью - голова была тяжёлая, вечно гудела, двигаться было тяжелее, словно вместо воздуха кто-то накачал палату мёдом, липким и густым. Но радовало одно - скоро это должно было закончится. Он шёл на поправку и врачи, которые теперь каждый день осматривали его вдоль и поперек, говорили, что ещё неделька и его выпишут. Это единственное, что радовало. -Вас завтра выписывают. - Первое, что с утра услышал Леон. Медсестра пришла вместе с врачом и он, едва Аббаккио разлепил глаза, сказал эту ставящую в тупик фразу. -Точно? - Единственный ответа, который Леон смог придумать. -Да. - Важно ответил мужчина, и вышел из палаты, что-то сказав медсестре на ухо. Та кивнула и с сияющим лицом повернулась к Леону. -Сегодня важный день! Медосмотр! Вы завтракайте быстрее - у нас куча дел сегодня! Ничего кроме скепсиса по этому поводу Леон не испытывал. Это будет долгий, тяжёлый и бесконечный день. Так и оказалось. Сначала его просто опрашивали - по поводу всего: самочувствия, проблем со стулом или мочой, не противна ли ему еда, не тошнит ли, не болит ли голова, нет ли металлического привкуса во рту. Потом врач сменился - он просил брать в руки ложки, карандаши, мять пластилин и лепить из него различные фигурки, и ещё много всяких упражнений на мелкую моторику - это длилось больше часа, в кабинете врача были часы, на которые Леон каждые десять минут загнанно кидал взгляд. Потом его повезли на МРТ. И где-то в этот момент, находясь в этой ужасной, гладкой капсуле, Леон потерял нить происходящего. Все смешалось в одну кучу - врачи, медсестры, анализы, различные приборы, длиннющие коридоры. Очнулся он лишь когда его довели до палаты. -Это всё, я надеюсь? - Спросил Леон, не оборачиваясь. -Да, это всё. Вам нужно будет посещать больницу каждые три-четыре месяца, но об этом вам завтра расскажут, отдыхайте-отдыхайте. Отдохнуть действительно хотелось. В комнате было душно, или это Леон так устал. Для того, кто несколько месяцев просто лежал и выполнял задания на моторику рук, этот забег по больнице был слишком длинным и выматывающим. Но радовало одно - завтра он покинет стены этой проклятой больницы. От этой мысли даже усталость отошла на второй план, в конце концов, надо собраться, может сегодня ещё Бруно придёт, спросить во сколько его выписывают, куда они поедут, может, даже предложить какой-нибудь фильм посмотреть по возвращению домой! Книга, которую Леон взял в руки, с треском переплёта свалилась на пол. Он опять забыл. Это было страшнее всего - думать, что он вернётся домой и все будет как прежде, его там будут ждать Наранча с Мистой, они все вместе посмотрят телевизор, поглощая всякую дрянь. Он опять забыл, что их нет, они не ждут, и эти диски с супергероикой смотреть будет некому. Это было не впервые за последние несколько недель - то ли мозг перестал нормально работать после комы, то ли сознание отрицало произошедшее - Леон откладывал для Наранчи с завтраков всякие кексы, будто тот придёт его навестить, слышал по телевизору какую-то новость о фильме, думал, что надо бы запомнить и рассказать Мисте - и тут же вспоминал, что рассказывать некому. Интересно у Бруно так же было? У больницы была пробка. Как и всегда, но в этот раз она бесила больше обычного. Конечно, конкретного времени к которому нужно было приехать не было, но хотелось забрать Леона как можно раньше. Он принял решение. Бруно с каждым днём всё больше одолевала усталость от работы в мафии, все больше начинали бесить расфуфыренные идиоты, считающие свои мнения истиной в последней инстанции, всё больше бесили скандалы и драки, всё больше надоедало бежать и разнимать людей. Всё страшнее становилось за Леона. Конечно, он не сразу выйдет на работу, но рано или поздно это случится, и что будет тогда? Они не смогут драться бок о бок как раньше, придётся отпускать его в вольное плаванье, и так и должно быть, но Бруно слишком боялся однажды услышать "Он не вернулся с задания". Беспорядки в мафии с каждым днём всё усиливались и с каждым днём Бруно всё больше думал о том, что хочет уйти. Мафия дала ему семью и убила её, почти всю, оставив только ошмётки и Бруно не хотел бы их потерять. Наконец, машина подкатывает к больнице. Врач долго и нудно говорит чем кормить больного, сколько нужно часов сна, сколько нужно гулять, что делать в случае ухудшения состояния больного, Бруно слушал его внимательно, впервые он слушал так внимательно врача. Он слушал и паралельно думал как сказать Леону о том, что он решил уйти из мафии. Вряд ли Аббаккио привязался к мафии так сильно чтобы устроить скандал, но Бруно уже предвидел ряд вопросов, вроде "Где нам жить?" или "Откуда брать деньги?" и ответами, которые у него были, Леон мог не удовлетвориться. Наконец, врач встал из-за стола и посоветовал помочь больному собрать вещи. -Помочь? - Леон обернулся, словно застигнутый врасплох вор. -А, это ты. Я уж думал ты меня тут оставишь. -Да у больницы пробки как всегда были, ехал пять километров целый час! - Бруно взял охапку вещей и запихнул в сумку. -Главное, что доехал. Я так отсюда свалить хочу, ужас... - Леон оглядел палату, сделавшуюся ещё более пустой. - Мне даже жаловаться не хочется на то, как мне здесь не нравилось. -Ну, твои мучения закончены. На самом деле собирать было нечего - вещей и так было немного, а Леон наверное с вечера готовился и потому всё уже было аккуратно распихано по карманам сумок. -Что собираешься делать дальше? - Спросил Бруно, не подумав. -В смысле? -Вернёшься в мафию? -Сейчас? Нет, конечно, меня ж там на первом задании прирежут. -После выздоровления, я имею в виду. Ты хочешь туда возвращаться? Леон смотрел на него, не мигая. Можно было увидеть как он пытается угадать к чему эти вопросы и к чему клонит Бруно. Наверное, он не задумывался об этом ещё. -Не знаю... А есть какие-то предложения? Ты не хочешь туда возвращаться? -Да. Аббакио на него снова смотрит на него глазами совы и медленно кивает, отводя взгляд к окну. -А что ты хочешь тогда? - Вопрос честно странный, но в стиле Леона, никогда не говорит своего мнения не узнав всё до конца. -Я хочу найти Фуго. - Немного помолчав, Бруно добавляет, - И не хочу терять вас. Вы - остатки моей семьи, ты моя семья, и я не хочу чтобы вы отдали жизнь за мафию, как Наранча Миста и Джорно. Леон молчит. Смотрит, бегает по лицу взглядом, хмурится, но не отвечает. -Ты мой командир и я пойду за тобой хоть на край света... Медсёстры проважали их с какой-то материнской радостью в глазах, они отдали Бруно рецепты на лекарства и с той же странной улыбкой пожелали выздоравливать. -А куда мы сейчас? - Спросил Леон, пыхтя. Проходить больше двухста метров в день оказалось сложнее чем он думал. -Искать Фуго. - Вполне серьезно, без намёка на шутку, сказал Бруно, смотря в сторону города. -Думаешь найдем? -Мы должны. Ему опасно находится одному, беспорядки в мафии слишком велики. -Ну, я в любом случае пойду за тобой. Небо было чистым, почти без облаков, а воздух свежим, Леон даже забыл какого это - быть на улице, под белыми барашками облаков. -Ты знаешь где его искать то? -Есть наводки. -Тогда вперёд.