***
Когда Дазай смотрит, как Чуя танцует, он понимает: отбери у того всю еду и танцы под величественную оркестровую музыку, то он погибнет вовсе не от голода, а от невозможности выражать свои эмоции через тело. Марта Грэм была права: неспособность танцевать изранит Чую. Смертельно. Но Дазаю больно видеть, как под его глазами пролегают тени, и вваливаются щёки, поэтому зовёт его по имени по несколько раз, просит обратить на себя внимание, чтобы пригласить его поесть вместе, чтобы Чуя отдохнул и, наконец, поел, набрался сил и восполнил запасы необходимых витаминов. — Чуя, — произносит тепло и мягко, совсем не принуждая отрываться от тренировок и танцев, просто прося. — Иди сюда. И Чуя — нежный и доверчивый, сильный и независимый, — делает покорный шаг ему навстречу, потому что Осаму — первый в его жизни, кто не только беспокоится о его здоровье, но и идёт наравне с ним, поддерживает его стремления. Они познакомились больше трёх лет назад около театра, и Чуя, держа цветы в руках, под острым морозом зимы, недоверчиво и дико косился из-под кудрявой чёлки на что-то вежливо говорящего тогда Осаму, потому в то время он жил исключительно балетом и ничем больше. И так получилось со временем, что странноватый улыбчивый парень в пальто, застенчиво подаривший цветы, стал чем-то особенным, важным, выделяющимся из толпы. Потому что Осаму совершенно не разбирается в балете, он вовсе не зритель — он его первая любовь, он его личное спасение. Потому что искусство порождает некоторые тёмные вещи. Когда ты смотришь в зеркало и в отражении не узнаёшь себя, потому что там, по ту сторону на тебя смотрит существо с пылающими красным огнём глазами, с потемневшим и одичавшим видом. Когда кажется, что стоит на мгновение отвернуться, и отражение, зло изламывая линию губ, воткнёт тебе нож в спину. И эти страхи оживают, преследуют, ходят по пятам жестокой, назойливой тенью, и Чуя становится параноиком, трясётся от волнения, подолгу вглядывается в зеркала, выискивая в себе изъяны, но потом приходит Дазай — не танцор, но всё равно сам по себе изящный и бесстрашный, — и вздох вырывается из груди Чуи, когда его крепкие руки бережно обнимают за талию. Он знает себе цену и знает, что делает — это искусство. Он не просто танцует — сначала разбрызгивает краски, а затем топит в монохроме, — умело меняет фильтры. Беспощадно играет чужими чувствами, и даже самый заезженный либретто в его исполнении взрывается новыми ощущениями и эмоциями. Дарит ощущение жизни, даёт её прочувствовать, а затем сам же уверенно и безжалостно её отнимает. Когда его сценический персонаж умирает, то и зрители умирают вслед за ним. Чуя вкладывает все свои силы в свой балет не ради соперников, а ради своих зрителей, что в немом восхищении приставляют ладони к губам, когда видят его в полумраке сцены, освещённого лишь голубоватым светом софитов. Другие артисты балета готовы продать душу ради того, чтобы их выступления почётно назывались лучшими среди лучших, но Чуя не продал душу, он её очернил, разделил, позволил тени выбраться наружу. Это не тень живёт внутри него, а он живёт своей тенью, она движет им. Когда он танцует, за его спиной вырастают чёрные крылья — чёрные, не белые, потому что это плата за исскуство, что он вершит на сцене. Он знает себе цену, но это не гордыня, а лишь понимание того, что только полной отдачей можно добиться не только статуса, что лишь формальностью пропечатан на его имени, но и раскромсанных в клочья сердец. Дазай незаметно и тихо, едва дыша, смотрит на то, как Чуя тренируется, и он, пусть и не разбирается во всех тонкостях драматизма балета, видит изнеможение и отчаяние в каждом изящном взмахе ноги и повелительном жесте руки — Накахара танцует так, будто ведёт, манит за собой людей. Его танцы — искусство, что превращается в гипноз. За несколько лет проведённых вместе, Осаму выучил, что у Чуи просто недюжинное терпение, благодаря которому он исполняет свои мечты без чьей-либо помощи — он её даже не принимает, только оттанцовывает каждую мелкую деталь до совершенства в зале до позднего вечера. Дазай не танцор, он далёк от балета, далёк от искусства, всё, на что он способен, — лишь смотреть, следить, поддаваться этому замысловатому гипнозу, позволить ногам в пуантах вытоптать на его сердце безбожно глубокие ямы. Для своих зрителей Чуя — величественный и непокорный лебедь, для Осаму же он лебедёнок — шаткий, неуверенный и стонущий от усталости и боли в ногах — обратная сторона золотой медали. Тем не менее, он упрямый. Иногда даже слишком. Чуя — это эстетика и искусство. Чуя — это божество. Такие люди, как он, способны нести окружающим возвышенно-разрущающее понимание жизни — когда Чуя танцует, тогда ощущает себя по-настоящему живым, а раз он чувствует это, значит чувствуют все вокруг. Он — что-то утончённое и недосягаемое, величественное и неосязамое, как двадцать один грамм души, как свечение нимба над головой ангела, как тот самый свет в конце тоннеля.;;;
— Подожди-подожди, не торопись. Осторожно переступи порог. А теперь два шага вперёд. Тёплыми ладонями Осаму накрывает глаза Чуе, и тот может только моргать, щекоча длинными ресницами его пальцы, и покорно следовать указаниям. Шаг за шагом, медленно и аккуратно они куда-то идут, куда именно — знает пока лишь сам Дазай; Чуя чувствует, что тот улыбается — слышит улыбку в глубоком голосе. Кинетические рецепторы Накахары напрягаются и обостряются до своего предела: дыхание Дазая шевелит волосы на его затылке, касания пальцев впечатываются в кожу, а негромкий голос оседает пронизывающей, предвкушающей дрожью на позвонках. Они переступают порог, ещё три шага, и ладони мягко соскальзывают с глаз Чуи. Перед его взглядом предстаёт небольшое помещение — оно наполнено синеватым полумраком и пыльным пепельным светом луны, мелкими декорациями и кронштернами со своеобразной сценической одеждой и платьями. Их весьма много, но Чуя замирает, когда лишь одно из них приковывает к себе его взгляд. Сине-белое, совершенное в своём великолепии — платье Жизели. — До твоего дня рождения ещё далеко, но я уже не мог ждать, хотел подарить его как можно скорее, — Осаму опускает ладони на подрагивающие плечи Чуи, крепко, но безмерно нежно поддерживая, и слегка подталкивает его вперёд, придаёт уверенности. — Давай, примерь его. Чуя очарованно проходит вперёд и неуверенно выбрасывает руку вперёд, чтобы коснуться к белому полужёсткому тюлю юбки. Он оглаживает его снизу-вверх, осторожно, будто прикасается к чему-то драгоценному, прочёсывает пальцами. Рядом с аккуратно разложенным платьем лежат трико и пара пуант — Чуя, затаив дыхание, прикасается к ним тоже. — Я... это просто... Где ты достал его? — у Чуи немного подрагивает взгляд из-за застилающей влажной плёнки, и губы искусанные, а Осаму только нежно улыбается в ответ. — Это не важно, если тебе нравится. Тебе же нравится? — он уточняет, потому что на самом деле очень переживает по поводу своего подарка — мало ли это не совсем то, чего так долго хотел Чуя, — но Накахара бросается к нему с объятиями и, приподнимаясь на носочках, благодарно целует во всё, что попадётся под губами — щёки, лоб, губы, подбородок, и горячо шепчет между поцелуями: — Ну, зачем ты, я же не просил. Это ведь дорого, да? Наверняка очень дорого. Осаму крепко обнимает Чую в ответ и чуть смущённо улыбается. — Я хочу увидеть тебя в нём, — говорит вполголоса, и тогда Чуя, оставив на его губах ещё один смазанный поцелуй, спешит переодеваться. Чуе всегда говорили, что он не может носить на сцене платья, ведь он парень, но балет научил его смотреть на вещи иным взглядом, потому что здесь даже одежда принадлежит не к полу, а к своей истории. И пусть так только для Чуи — он привык. Какая разница, платье это или костюм, если за его блестящей тканью прячется свой душераздирающий сюжет. Материал юбки тонкий и нежный, приятно холодит кожу и скользит по ногам совершенно невесомо. Чуя излишне осторжничает, когда держит в руках платье и надевает его. Оглядывает себя в зеркале, и в засветах луны и уличных фонарей его фигура кажется ещё более точной, резкой и обрисованной, но изящное платье придаёт особую неординарную изысканность. Ещё немного осмотрев своё отражение, Чуя заплетает волнистые волосы в высокий хвост. И выходит в зал. Осаму уже видел его в платьях, да и не только в них — в разнообразных сценических костюмах, простых и грандиозных, броских и тусклых, потому что одежда не важна, важна история, которую тот приподносит, как персонаж, — но всё равно у юноши взволнованно подрагивают руки и плечи. Потому что это платье особенное для самого Чуи, иногда он, не сдержавшись, заикался про излюбленный наряд Жизели, и вот теперь он на нём — сидит идеально, точно по размеру, и Дазай обводит его сверху-вниз таким взглядом, что Чуе хочется прикрыться — он едва удерживает себя от порыва накрыть ноги, спрятанные под юбкой, руками. Во взгляде Осаму нет ни намёка на пошлость, вовсе нет, этот взгляд — горящий восторг, нежность любви. Но от него Чуе не легче — кипяток прилегает к щекам от осознания, что на него смотрят таким взглядом. Накахаре хочется задать вопрос, что назойливо вертится у него в голове: «я тебе нравлюсь?», но молчит, потому что знает, что нравится — Дазай не отводит от него внимательного взгляда. И говорит негромко, но властно: — Танцуй, Чуя. Танцуй для меня. И тогда Чуя начинает танцевать. Раз, два, три. Он разводит руки в стороны, как будто распахивает крылья, его стопы бесшумно скользят по паркету, а голеностопы мягко изгибаются. В спине будто нет позвоночника — она плавно гнётся, поддаётся любому сложному, ритмическому движению. Во время каждого прыжка юбка взамхивает вверх и стремительно опускается вниз, чёлка слабо бьёт по глазам. И Дазай видит это, замечает каждую деталь — каждый сдвиг ног и рук и спрятанный в движениях символ, развивающиеся волосы и скрип пола под пуантами, — всё это порождает искусство на которое, Осаму уверен, из всего мира способен лишь Чуя. Нет никого, кто смог бы, как может он. Потому что Чуя — это зарождение нового мира, отличного от всех остальных. Своими танцами он рисует собственную картину мироздания, и в её красках Дазай расстворяется. А Чуя чувствует, что будто летит — угольно-чёрные, обожённые крылья наконец распрямляются полностью, в ушах свистит и гудит, и он взмывает в воздух. Тело нещадно изламывается, привыкшее к любым растяжкам, мыски отрываются от пола для грациозного револьтада, а затем, после приземления, ещё раз — для лёгкого гранд жете. Он танцует элементы из «Жизели», но своевольно добавляет свои — тело самостоятельно придумывает танцы на ходу. Он отдаётся танцам полностью, как и всегда, но не забывает, что за ним наблюдает Дазай — прямо сейчас он его самый главный зритель. Ни для кого больше он бы не показался в этом наряде, не показал бы уязвимо распахнутую грудную клетку, из которой выглядывает бешено колотящееся от быстрых танцев сердце. Щёки безбожно краснеют от осознания того, насколько он незащищённый и небезупречный перед ним. Чуя ощущает взгляд, цепляющийся за своё тело, и делает это: сильнее прогиб спины, выше прыжок, изящнее танцуют пальцы. Танцует будто бы в последний раз — он не знает, когда будет его последний танец, поэтому в каждый он вкладывает себя полностью, будто бы переселяется в того персонажа, которого отыгрывает, а именно сейчас, в эту особенную ночь, когда он снимает все свои маски и обнажает свою душу только перед одним человеком, он отдаёт каждую частичку своих тела и разума. Чуя подпрыгивает ещё раз, продумывая, как завершить свой танец, и после мягкого приземления преображается снова — от яростной страсти и агонии не остаётся и следа, и взамен от него веет меланхолией и тоской, и они настолько сильно ощущаются в воздухе, что глотку перехватывает от слёз, а сердце, кажется, вечность останется таким большим и разорвёт однажды кости рёбер и грудные мышцы. Чуя хватается за сердце, сжимает там, где атласные завязки платья, и медленно оседает на пол — Жизель умирает, и вслед за её смертью всё горестно меркнет. Но Чуя вовсе не Жизель, он — лучше, сильнее, драгоценнее. Поэтому Осаму, подбежав, ловит его усталое тело в свои раскрытые руки, опускается коленями на пол вместе с ним и жадно целует в губы, ловит его тяжёлые вдохи и выдохи ртом. Усталость, боль, изнеможение от танцев, но сильнее всего этого — любовь. Чуя первым отстраняется от губ Осаму, чтобы утукнуться лицом ему в плечо и отдышаться. Сердце долбит грудь изнутри почти с болью, но ласковые руки Дазая прижимают его крепко и бережно, поглаживают, успокаивают. — Лебедёнок, — фыркает он нежно, носом утыкается ему в висок, ведёт вдоль волос и жмурится. — Ты знаешь, что ты прекрасен? Я готов говорить тебе об этом хоть каждый день, потому что это правда. Ты самый лучший. Никто не сравнится с тобой. Самый искренний и надёжный — вот какое определение следует за именем Дазая. Чуя готов поклясться в этом своей кровью, если от него потребуется. А у Осаму больше не находится подходящих слов — голова пуста, все мысли вышли вон. Каждый раз как в первый — украдкой на тренировке или из зала, дома или на улице Дазай не может оторвать от Накахары взгляда и сложить все свои эмоции и мысли воедино, чтобы описать то, что увидел. Всё потому, что для него Чуя не поддаётся описаниям и объяснениям — он за гранью. Слышать его рваное от страстных танцев сердцебиение — мелодичнее всех симфоний на свете. Двадцать три сорок пять, луна серебрит их силуэты, а Дазай собственными руками прикасается к искусству. Он крепче перехватывает его за талию, чтобы в следующий момент оторвать его от пола и удержать на своих руках — Осаму даже не ощущает его вес, он сравнивает его скелет с полым и хрупким скелетом птицы. Чуя охает, цепляется за его плечи, потому что то, что Осаму держит его на своих руках не идёт ни в какое сравнение с тем, что его руки практически у него под юбкой. Всё ещё влажная чёлка липнет к вискам и лбу, а учащённое дыхание становится ещё резче и поверхностнее от того, как нежно ладони Дазая держат его и оглаживают через ткань трико. Поцелуй глубокий, разгорячённый, тело уставшее, пальцы в волосах дрожащие. Дазай целует ещё раз в губы и лоб, а затем мягко опускает Чую на пол, ставит на ноги и поддерживает. Объятиями чувствует всё его изнеможение, а нежными поцелуями в золотую макушку выражает благодарность. Если честно, в глубине души Дазай был бы рад, если бы Чуя забыл о танцах хотя бы на время, чтобы привести в порядок своё здоровье, как физическое, так и ментальное, но он знает, первая смерть — это то, чего Чуя боится больше всего. «Я буду танцевать пока не дойду до своего предела», — он всегда это говорит. Идти в разрез с его целями и стремлениями Осаму не имеет никакого права, — он понимает это, — и поэтому может лишь отдавать все свои силы на поддержку Чуе, на исполнения его мечт. Платье Жизели — лишь скромная мелочь; в душе Чуи спрятаны цели куда сильнее и важнее. Чуя идёт к ним сквозь мучения и страдания, но абсолютно бесстрашно, напролом. Сохраняя хладнокровность, дрессируя и подчиняя свою тень. Через тернии к звёздам. Но сейчас в жизни Накахары есть не только танцы, скрип половиц и хруст натянутых сухожилий, потому что ещё у него есть любовь — он прижимается щекой к груди своей любви, крепко обвивает руки вокруг торса, не хотя отпускать ни на секунду. Он знает, придёт время, и он потеряет танцы и примет это, но терять Осаму он не хочет. Не друг, не соперник, не сменный зритель — Дазаю он будет нужен любым. — Свой последний танец я подарю тебе, — шепчет Чуя, тычась куда-то под подбородок Осаму и улыбается, когда чувствует, что ладони сжимают его талию сильней. Да, Чуя боится конца, боится своей первой смерти, но он знает себе цену и знает, что делает — это искусство, а его искусство бессмертно.