Отражение

У Луи чудесные покои, сидя в сыром, провонявшем крысами застенке, Филипп ни о чем подобном и мечтать не смел, но его капризному брату все равно не нравилось. Конечно, это не то, к чему он привык, комнаты располагались в старом, давно заброшенном крыле замка и, несмотря на старания слуг, выглядели несколько потрепанными. Мебель поскрипывала, бархат, обивавший кресла, продавился и поблек, гобелены на стенах выцвели. Замечал эти мелочи один Луи, и вскоре ко всему прочему прибавились поломанный стул, пара разбитых ваз и бесчисленное количество разлетевшихся вдребезги тарелок. Указывать ему на открывавшийся из окна вид на сад, летом превращавшийся в настоящую сказку, не имело смысла. «Лучше скажи, что я должен бы любоваться на решётки», — зло выплёвывал он брату в лицо вместо благодарности, впрочем, ничего другого ему и не оставалось. В его власти, как некогда Филиппа, теперь было лишь ждать и надеяться. Большего Филипп не мог бы дать ему, не говоря о том, чем пожаловал бы его сам Луи, окажись на месте брата. Атос уже не раз попенял ему за излишнюю доброту, а матушка редко выходила от старшего сына без слёз. Горбатого только могила исправит, вот, что можно было сказать о Людовике. Филипп не обманывался на его счёт, но отказаться? Он пробовал отослать брата в деревню и сдался первым, хотя именно холёного Луи заставили убирать свиное дерьмо и ходить за курами. Король, ставленник божий, не должен быть слаб, но Филипп ничего не мог с собой поделать. В Луи его главный порок, грех, в котором нельзя исповедаться. Страшная правда заключалась в том, что без него, его омерзительного, злобного брата, загубившего столько судеб по воле пустой прихоти, он не чувствовал себя целым. Добро и зло, чёрное и белое — впрочем, им скорее подошло бы золото и серебро. Одна суть, два человека. Будто Всевышний создал их единым целым, что было разделено лишь по неведомой ошибке. Ошибке, явившейся для них роковой. Филипп часто думал о несправедливости жизни, глядя на брата. Схожие, словно отражения в зеркале, они не могли быть врагами. Но это так. Едва ли Филиппу когда-нибудь удастся простить ему шесть лет заключения, забыть маску, а Луи… Луи попросту его ненавидел. Они сидели друг против друга, в руках у брата книга, открытая всегда на одном и том же месте. Губы сжаты в упрямую линию, значившую, что он снова намерен не уступить ни дюйма, даже если выбора у него нет. — Я хочу просить тебя быть помягче с матерью. Ты расстраиваешь её, — робко начал Филипп в звенящей тишине, которую Луи и под страхом смерти не нарушит первым. — Для радостей у неё есть Король-Солнце. Я не ношу этого имени. Тон его звучал так, будто это было причиной для гордости. — Могу я поделиться с тобой радостью, брат? Людовик скривился, цепко глянул поверх книги, будто оцарапал. Глаза у него темнее, чем у Филиппа, холодное, предгрозовое небо там, где у младшего брата летний погожий день. Дождь и Солнце, гоняющие друг друга с горизонта. — Видимо, я не могу тебе запретить, — отозвался он, нарочно выделяя это «не могу», словно обвиняя Филиппа в том, что чего-то не может именно по его вине. — Я женюсь. — Вот как? — яд в его голосе лишал надежды, что Луи хотя бы сделает вид, что рад за него. — А она знает о твоём грязном маленьком секрете, а, братец? Твоя нежная невеста? Филипп вздрогнул. Грязный маленький секрет. Вот, как он звал то, что происходило между ними. То, что всякий раз ломало Филиппа изнутри, а Луи давало возможность вить из него верёвки. — Никто о тебе не знает, брат, — жёстче, чем намеревался, отрезал Филипп. — Никто из тех, кого это не касается. И никогда не узнает. — Даже жене не откроешься, милый Филипп? Тебе самому-то не тошно? — Луи, конечно, обозлился, он не считал себя обязанным сдерживаться. — Весь из себя святой. Добрый король. Наконец, Людовик подарил Франции то, что она заслуживает. Вот только ты не Людовик, — все возрастающий крик резко перешёл в шипение, на губах брата зазмеилась гаденькая улыбочка. — Ты самозванец, у которого даже имени собственного больше нет. Книга полетела на пол, а ткань камзола Луи оказалась сжата в руках Филиппа. Вдох замер у него поперёк горла, челюсть дернулась. Сразу язык прикусил, как запахло жареным. Его трусливый брат отменно умел жалить исподтишка, в спину, и все никак не мог привыкнуть, что не останется безнаказанным. Впрочем, конечно, останется. Филипп никогда бы не смог причинить ему вред. — Ну, ударь же меня, ты, сопля! — издевался он. — Помнишь, как здорово я тебе врезал в нашу первую встречу? — Нет! — порой Филипп тоже его ненавидел, до дрожи, до слабеющих коленей, до жара во всем теле. Отшвырнуть его от себя, не смотреть в это лицо, отражающее все то, чего чувствовать он не хотел, с чем боролся и проигрывал, сдаваясь Луи, его демонам. Он и сам — вылитый демон, волосы разметались, упали на горящие огнём глаза, белые, острые, как у куницы, зубы высверкнули в оскале. — Приведи ко мне свою жену, Филипп? Разницы она не заметит, зато узнает, какого это — быть с настоящим мужчиной. Он замахнулся, удар прозвенел, как музыка, и голова Луи мотнулась назад. На ухмыляющихся губах выступила кровь. — Вот так, брат. Так-то лучше. Быстрый, словно тень, он налетел, костлявый кулак хватил по челюсти, наметился в глаз, но Филипп успел увернуться. Удержал за запястье, дёрнул, выворачивая, так, что раздался хруст. Луи взвыл. А потом накрыл губами, отдающими железом, его губы. Всегда был этот вкус, крови, борьбы. Луи кусался, отталкивал руки, тянущиеся обнять его, рычал, как пойманное в капкан животное. Филипп уже и не помнил, кто из них первым решил, что наказывать друг друга таким образом — мучительнейшая из пыток. Слаще которой он в жизни ничего не испытывал. Язык Луи проворный, ловкий, в нем яд, что так необходим ему. Когда-то Филипп клялся, что следующего раза не будет. Лгать уже нет смысла, не после того, как минул второй, и третий, и десятый. И все же он продолжал убеждать себя, что все, конец, в нем нет больше голода, приводящего его в эти покои. Что он, наконец, очистился. Но вот уже многие месяцы мать приходила к брату, видела россыпь алых следов, ведущую под ворот камзола, видела распухшие губы и пьяный взгляд. В глазах её стояли вопросы, а Луи улыбался, как последняя тварь, и признавался, будто не смел солгать: — Это Филипп, мама. Твой драгоценный сыночек. Верила ли она? Едва ли. Разве ж он мог, Филипп? Выходя из покоев брата, он и сам не верил, что оказался способен на это, что случившееся — не сон, не больная фантазия. Пустота, сосущая пропасть, ширящаяся в груди, не позволяла обмануться. Укусы на лице и руках, саднящие царапины, расчерчивающие спину, все это должно бы воззвать к его совести. Но Филипп ликовал, радовался, как дитя, за закрытыми дверями исследуя новые отметины, оставленные ему братом. Словно часть его проникала в него таким образом, оставалась с ним даже тогда, когда Луи с презрением гнал прочь. Он лежал грудью на столе, на котором не осталось ни цветов, ни ваз — все сломал — и шептал, как заведённый: — Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Больше всего на свете тебя ненавижу. А ноги дрожали, подгибаясь, так сильно, что приходилось держать. Кожа у него на бедрах гладкая, белая, точно у девушки, но Филипп знал, какая в них сила. Конечно, ведь Луи, наверняка, посадили в седло прежде, чем он научился ходить. Королём растили его, а корона досталась Филиппу. За это он ненавидел? Или за то, что не умел сдержать стона, когда брат заполнял его до конца? Однажды кто-нибудь услышит, ворвётся внутрь и застанет их такими, какими создала Природа. Задыхающимися, дрожащими, целыми. Филиппу было безразлично, хотя бы их застигла армия мушкетёров или сам Папа Римский. Какое ему дело до мира, который только и знал, что калечить его, если он, наконец, нашёл исцеление? Двигаясь внутри противящегося тела брата, Филипп нашёл его руку, судорожно цепляющуюся за край стола, сплёл их пальцы. Ладонь Луи жгла адским пламенем, будто вся его суть отвергала Филиппа. Луи был целым, так ему казалось, Филиппа ему было не надо. Он отдавался из ненависти, в слепой, злобной надежде утянуть брата за собой прямиком в бездну. Хорошо же, ладно! Филиппу доставало безумия на них двоих. — Гори в аду… Брат… Проклятье обернулось стоном, тихим, задушенным, каким-то жалким после того отчаянного боя, который Луи вёл, чтобы причинить ему боль. Дрожь прошила его насквозь, он сжал Филиппа изнутри, так, что у того в глазах потемнело от удовольствия, и, измождённый, излился ему в руку, снова опередив брата на несколько мгновений. Как и в день их появления на свет. Филипп так и не отпустил его руки, все держал, накрывая брата целиком собственным телом. Тот тоже не шевелился, только дышал тяжело. Так бы вечность стоять, не отходить друг от друга, ни слова не говорить, потому что — лишнее, нечего больше сказать. Не сдержавшись, Филипп провёл языком ему вдоль шеи, прикусил осторожно влажную и солоноватую от пота кожу, оставляя отметину, которая к завтрашнему дню нальётся, что маков цвет. Луи вздохнул прерывисто, но опять не оттолкнул. Что-то в этой покорности, вовсе ему не свойственной, наводило на мысль о… прощании. Хорошо, что он сам понял. Так больше не могло продолжаться, теперь все изменилось. Очередная ли это ложь? Филипп не был уверен ни в одной из своих мыслей, касающихся Луи. — Что со мной теперь будет? — спросил он неожиданно спокойно. — Оставишь меня одного? Как он сразу не распознал, что под показным равнодушием скрывалось обвинение? Луи изменил бы себе, если бы не нашёл причин для недовольства. — Ты оставил меня на шесть лет. Одного. В камере. В железной маске, — напомнил Филипп, глядя на то, как поспешно брат оправлял на себе одежду. Будто, наконец, что-то заставило его застыдиться. Глаза их вновь встретились. Солнце освещало половину лица Луи, высвечивая в них светлую летнюю зелень. Внезапно рот его дрогнул в улыбке неясного торжества. — Ты стал жестоким, брат, — заметил он. — Однажды ты поймёшь меня. Поймёшь, что на самом деле мы ничем не отличаемся. Ты — всего лишь отражение. — Тогда я велю принести сюда зеркало. Брат. Филипп усмехнулся. Так чуждо, что заныли губы. Быть может, Луи и прав, он, как ни старался противиться, становился похож на него. Неважно… Если и так, в его покоях тоже было зеркало. Чтобы никогда не оставаться одному.