Сирень

Строки послушно и легко скользили в голове, отстраняя от внешнего мира и погружая в жизнь придуманного персонажа, проникая в его чувства и эмоции. Смуглая рука потянулась пригладить пышные усы, что мужчина обычно делал при сильной задумчивости, заинтересованности. Грубые и немного мозолистые пальцы осторожно сжимали шершавую поверхность желтоватой бумаги "Современника". За окном цвела весна; цвела светло-фиолетовым блеском на лепестках мелких цветочков ранней сирени, едва появившимися зелёными почками на тонких ветках деревьев. Ели слышимый ветерок прошелся по серым кудрям, но даже этим не отвлекая от текста. Рассказывалось про маленького мальчишку - Николеньку; про его переживания, которые по обыкновению встречаются у людей его маленького возраста. Про чувство прекрасной первой любви, чувство несправедливости, непонимание действий взрослых, чувства обиды и стыда. Зима ушла, но оставила после себя прохладные ветра, задувающиеся в комнаты через щель приоткрытого деревянного окна. Шарф, связанный мохнатыми шерстяными нитками, неприятно покалывал шею, но совершенно не спасал от режущей боли в горле. "Л. Н. Толстой" – красовалось под напечатанным текстом. Мохнатые брови мужчины вскинулись вверх, представляя, какой бы внешностью и фигурой мог обладать этот прекрасный писатель. Фамилия невольно представляла картину полного мужчины, сидящего где-то в деревянной беседке в саду, под лучами полящего апрельского солнца; он сидел, брезгливо зачеркивая очередное не понравившееся ему словосочетание или предложение гусиным пером. Тургенев кашлянул, освобождая шею от шарфа и неспешно потирая её. Родной дом и пейзаж из окна приятно дарил умиротворение и спокойствие, глядя на зеленоватые просторы русской земли. Но ловко и резко перевернув страницу журнала, его взору предстал портрет не очень красивого мужчины, с подписью "Лев Николаевич Толстой". На этой же фотографии вполне худым выглядел талантливый писатель, который так неожиданно и сильно врезался в сердце Ивана Сергеевича. Они переписывались по почте, которая превосходно выполняла свою обязанность, делая так, что письма доходили друг до друга за весьма короткий промежуток времени. Толстой успешно служил в Крымской армии, служил, хотя Тургенев с уверенностью писал, что военная карьера – не его, его значение быть литератором, художником слова. Что его орудие – перо, а не сабля. И вот, холодным ноябрским днём, пришло письмо, что он приезжает в Петербург. На лицо невольно вырвалась улыбка, представляя их первую встречу в жизни, а не в бумажных письмах, края которых часто больно резали пальцы. Иван писал Некрасову, что этот человек талантлив в своём деле, что он не видел никого лучше этого творца мысли. Николай отчего то хитро улыбался, загибая тонкими пальцами кончик усов, и кивал головой, уверяя передать все Толстому. Снег сыпался за ворот приоткрытого пальто, а при выдохе воздух клубился паром прямо перед носом, заставляя морщиться от сильного холода. Навстречу ему шел, кажется, он. В какой-то потрёпанной шапке, но с такой счастливой улыбкой на лице, что становилось ещё радостнее на душе, а ноги невольно сделали два шага вперед. – Иван Сергеевич, извиняйте, слишком много улыбаюсь, слишком счастливый перед нашей с Вами встречей! - пронеслось совсем близко, и Тургенев будто наконец отмер. Он вынул руки из карманов пальто, раскидывая их в стороны, а затем притягивая в крепкие и согревающие объятия. Тепло чужих губ с любовью докоснулось до щетинестой щеки, а холодные пальцы дотронулись до густой серой бороды. Толстой был чуть ниже его, что приятно удивляло Ивана, позволяя дотронуться губами до прохладного лба напротив. – Здравствуйте, Лев Николаевич. Они медленно отстранились, и Тургенев невольно запахнул шинель, чувствуя ужасный холод, задувающийся под горло после ухода мужчины. Толстой торопливо поправлял съехавшую шапку, заглядывая в светлые глаза Ивана. – На улице холодно, Лев Николаевич. Пойдёмте к Некрасову, попьём чаю? – Хорошо, Иван Сергеевич. На губах Тургенева заиграла улыбка, и он схватил мужчину за руку, таща через длинные переулки и улицы Петербурга его прямо к Николаю Алексеевичу. Они пили чай с медом и играли в шахматы. Тургенев выиграл две партии, и, видя тень на лице товарища, поддался последний раз, позволяя Толстому всё-таки победить его в этой игре. После Иван Сергеевич пригласил его жить к себе домой; горячо просил, чтобы он остался с ним. Толстой второй раз за вечер искренне улыбнулся, и почти сразу согласился. Все было слишком прекрасно и достаточно для того, что бы считать, что все идёт слишком гладко. Афанасий Афанасьевич любезно пригласил их на обед. Началось всё обычно и спокойно, но из-за чего последовала ссора, Тургенев уже особо не помнил. Помнил лишь слёзы, обжигающие щёки ярким пламенем, ненависть в чужих глазах и ужасно саднящую пустоту в груди. Потом он, вроже, вышел извиниться, а после все разъехались по домам. Когда Лев Николаевич прислал письмо с запросом на письменные извинения, мужчина не очень помнил. Все было словно в густом тумане, который никак не хотел рассееваться. Гонец, прибывший от Толстого с приглашением на дуэль был почти сразу же выгнан из поместья. Острым уколом вонзились в грудь их разногласия. Дуэль была отмена так же резко, как и приглашение на неё. Они не общались долгих семнадцать лет, которые прошли вроде бы в какой-то нормальной жизни, хоть и такой назвать её было нельзя. В саду цвела сирень, отражая яркий цвет в лучах весеннего солнца. Хорошая погода успокаивала разум, даря спокойствие, которого ужасно не достовало в обычной повседневной жизни. Тургенев был твердо уверен, что сегодня должно произойти что-то неожиданное и приятное. И вправду, мужик днём принес письмо от Льва Николаевича. Кривой и неразборчивый почерк в нём въедался в сердце неподдельным волнением и страхом. В нём Толстой просил обновить дружбу вновь, говоря о их любовных отношениях. Тургенев быстро и радостно написал ответ, подмечая, что день знакомства с его творчеством, за окном точно также цвела сирень.