***
В понедельник следующей недели её нет на уроках. Гарри не замечает её в общей гостиной утром, не видит в Большом Зале за столом Гриффиндора в обед и не находит на дополнительных дисциплинах вечером. Это максимально странно и если бы профессор МакГонагалл тоже не исчезла из замка в этот день, то Гарри бы давно бил тревогу. Возвращаясь с кабинета седьмого этажа, где проводилось Изучение Древних Рун, — второй выбранный Гермионой необязательный предмет, — парень сердито бредёт в сторону портрета Полной Дамы. Профессор Бабблинг сказала ему, что «Мисс Грейнджер не объявлялась на мой внеклассный урок сегодня, но я не могу сказать вам, по какой именно причине, если она сама не посчитала нужным вас проинформировать», и не особо любезно выпроводила его за дверь кабинета. Однако проблема состоит в том, что Гарри прекрасно знает причину отсутствия Гермионы, но она никогда не задерживается больше, чем на день. — Разноцветные бобы. — Бурчит парень пароль и портрет покорно отъезжает в сторону. По груди, как по птичьей ржавой клетке, всё ещё неспокойно мечется сердце от одной поцарапанной стенке к другой. Гарри никак не отпускает мысль, что что-то явно не так. Что-то случилось. Однако пока он смиренно пытается держать себя в руках, ведь день ещё не закончился — значит, нет никаких причин для паники. Верно? Гарри нихрена не убеждён. Даже на десятую часть своей врождённой уверенности или толику, хоть каплю необходимой сейчас определённости. Его пугает неизвестность. В гриффиндорской гостиной как всегда шумно и многолюдно. Все веселятся, громко переговариваются, шутят, занимаются ерундой, да делают вообще всё, что угодно, и ни один не хочет задаться вопросом, почему Гермионы нет весь день в школе. Куда делась их подруга? Всем совершенно плевать, кто, зачем и где пропадает, у всех есть дела поважнее, все чхать хотят на окружающий их мир и на чувства других людей. Почему они все ведут себя так спокойно? Почему один Гарри смотрит на целую картину и замечает пробелы? Почему, в конце концов, он смотрит и видит, а они пропускают мимо глаз? Какого хрена? Кажется, большинство вопросов отпечатывается у него на лице, так как Рон, — неужели, — отрывается от своей ненаглядной Лаванды и в упор пялится на парня: — Всё хорошо, дружище? — Подозрительно спрашивает он, поднимая рыжие брови. Лучше бы он этого не делал: Гарри лишь распаляется ещё больше, а его глаза заволакивает белая пелена зарождающейся злости. — Всё замечательно, Рон! Просто прекрасно. Продолжай беззаботно заниматься своими делами. — Попытка сохранить остатки самообладания оказывается почти успешной. — Не понял… Это сейчас был сарказм? Он серьезно, блять, не понимает? — Я сказал, дружище, что ты можешь дальше пожирать свою ветреную подружку, не замечая ничего дальше собственного носа. Не смею больше тебя отвлекать! — Парень разворачивается к общей спальне и угрюмо шагает к смежной двери, с оглушительным грохотом захлопывая её после себя. — Драккл. Рон за ним не идёт. Гарри прикладывает два пальца к вискам и начинает медленно их массировать. У него нестерпимо болит голова и он даже не знает, от чего больше: от давящей пустоты внутри, от ссоры с лучшим другом, — на что ему, откровенно говоря, всё равно, — от всеобщего шума или от тревоги и беспокойства за Гермиону, которая, чтоб её, даже с наступлением темноты не спешит возвращаться. Когда пробивает полночь и все гриффиндорцы, даже самые заядлые полуночники, разбредаются по своим спальням, парень наоборот выходит в гостиную, по пути столкнувшись плечом с хмурым Роном. Тот упорно молчит, смотрит пару секунд взглядом исподлобья, дышит тяжело и Гарри тоже не спешит начинать разговор. Тут ещё поспорить надо, кто должен извиняться, а кто принимать извинения: Рон совершенно забыл о своих друзьях, полностью углубившись в собственные новые отношения с пострадавшей Лавандой, желая начать всё с «чистого листа». Его забота и рвение к своей девушке, — выжившей после встречи с оборотнем, — похвальны, правда, но ради этого не стоит полностью отдаляться от старых друзей. Это мнение Гарри и он считает, что оно правильное. Предавать семью нельзя. Рон об этом благополучно забыл или делает вид, что забыл. Гарри напряжённо садится перед горящим камином на бордовый диван с золотыми подушками, воздух вокруг которого пропитан жарким теплом и древесиной, будто наэлектризован до его прихода. Глубоко вдохнув вязкий воздух и собирая по крупицам остатки жалкого самоконтроля, парень думает, что если Гермиона не вернётся в ближайшие пару минут, то он разнесёт кабинет МакГонагалл на мелкие щепки, как когда-то это сделал с кабинетом директора после смерти Сириуса. Тогда им двигало поглощающее отчаяние, чёртова вина, осознание своей беспомощности и безысходность ситуации, сейчас — им движет волнение, беспокойство и тревожное чувство, которое непрерывно сосёт под ложечкой с самого момента исчезновения подруги. Он порывается встать и пуститься на поиски спустя две минуты глухого бездействия на диване и никакой счёт про себя до десяти/сотни ему уже не помогает. Буквально ураганом вылетая из гостиной, Гарри проходит ровно четыре широких уверенных шага по холодной плитке коридора и мгновенно застывает мраморной статуей на месте. Смотрит в упор и не может нарадоваться увиденному, однако Гермиона не отвечает на его взгляд тем же облегчённым огоньком, поэтому парень засовывает своё упоение куда подальше.***
Девушка сидит на каменном выступе рядом с портретом Полной Дамы, которая печально вздыхает с частой переодичностью в пять секунд, и обнимает свои неспокойные плечи руками, каким-то почти вымученным жестом. Она устала. От всего. Ей нужна какая-то передышка, глоток кислорода, ещё не загрязнённого горечью и тоской её окружающей. Гарри осторожно садится рядом, пытаясь утесниться на соседний стылый камень и ничего не спрашивает, не лезет с ненужными расспросами — видит по глазам, как всё прошло. Он всегда смотрит и видит. И Гермиона ему за это безгранично благодарна, но сейчас просто не может пересилить себя, сесть ровно, показать, что всё хорошо, обнять, сказать спасибо или выразить слова благодарности. В горле стоит непроходимый комок, который хочется либо надсадно выкашлять на землю, либо выдрать ногтями вместе с кровью и глоткой — избавиться любым путём. Руки тянутся к собственной шее, но Гарри не позволяет ей даже прикоснуться к коже, словно все её намерения написаны аккуратным девичьим почерком у неё же на лице. Конечно, он видит её насквозь. Гермиона не знает, плохо это или хорошо, уже не осталось сил ни смеяться, ни плакать: только слабо сжать в ответ ладонь Гарри, когда он берёт её за руку. — Всё пройдёт, слышишь? У тебя обязательно получится. — Парень говорит это с такой искренностью и уверенностью в словах, что ей невольно хочется верить. Даже если решимость взята из воздуха. Чары Забвения — очень сильная ментальная магия, которую разрушить лучшим специалистам Св.Мунго не всегда под силу, а какой-то магглорождённой студентке и подавно. — Не говори так. — Кажется, она сказала это вслух? — Тебе помогают профессор МакГонагалл и профессиональные медведьмы из других стран, Гермиона, и ты лучшая ученица школы. Ты, в конце концов, не одна. Вместе вы сможете. — Парень никогда не каверкает её имя, вне зависимости от случая. Фразу «Профессор говорит, что шансов на восстановление памяти родителей становится всё меньше» она заставляет себя проглотить практически насильно. — Что бы я без вас с Роном делала, да? — Спрашивает девушка, чуть поднимая уголки губ. Гарри сначала улыбается в ответ, но потом устремляет напряжённый взор в пол, сжимая ладонь девушки крепче. — Я не могу его винить в том, что он выбрал быть счастливым, Гарри. Ты тоже не можешь. — Мягко говорит она, без тени непримиримости. Заглядывает карими глазами, влажными и едва покрасневшими от невыплаканных слёз в тёмную зелень напротив, и только этим заставляет не отводить взгляд. — Мне хватает одного его беззаботного вида, не омрачённого болью войны. И если Лаванда способна вновь вдохнуть в него жизнь и подарить ему свою неподдельную любовь, то кто я такая, чтобы им мешать? Все стремятся к самозабвению в любящих руках и уюту. Не нам судить, не нам решать за других. — Гермиона легко выпутывается из хватки Гарри и кладёт руки по обе стороны его лица. — Ты понимаешь меня? Иногда ему кажется, что его подруга намного старше своих лет, особенно когда она говорит так. И только сейчас парень действительно уверен, что впервые не понимает её чувств. Как можно быть такой всепрощающей матерью Терезой, как можно постоянно давать всем и каждому вторые шансы, как можно жалеть других, оставаясь совсем одной в своих страхах и темноте, захлёбываясь от отчаяния, в то время когда остальные даже не задумываются о чужих переживаниях? Это так несправедливо и беззаветно, что впору было обозлиться на весь мир. Но Гермиона… Она другая. Гарри покорно кивает, не смея спорить с этой бескорыстной девушкой с добрым сердцем и безмерной заботой о каждом живом существе, даже о самом прогнившим изнутри. Сей мир просто не заслуживает Гермиону Грейнджер. Она вдруг начинает мелко вздрагивать и Гарри через её руки ощущает, как каждую клеточку её тела потряхивает, будто в лихорадке. — Не плачь. — Притягивая подругу к себе, парень крепко её обнимает. Он никогда не знал, как успокаивать плачущих девушек, что нужно делать в таких ситуациях и что вообще говорить, но Гермионе, кажется, достаточно невесомых поглаживаний по спутанным волосам и поддерживающей ладони на спине, потому что она утыкается носом ему куда-то в район шеи и уже не плачет — надрывно дышит, пытаясь утихомирить эмоции. Гарри спокойно сидит, пережидая бурю, шепчет какую-то чепуху про тишь да гладь ей на ухо, прижимается щекой к виску — просто находится рядом. Обнимает сильно, бережёт на тонкой грани, помогая балансировать на проволоке толщиной в один миллиметр и не даёт упасть на самое дно. Удерживает на поверхности. Гарри. Всегда Гарри. Гермиона с изумлением осознаёт, что боится сейчас сделать ужасную глупость. — Ладно, — В последний раз всхлипывает девушка, отодвигаясь и всматриваясь с безопасного расстояния в чужие глаза. А Гарри свои не отводит. — Возвращайся, я догоню. Он недоверчиво поднимает одну бровь и подруга спешит его заверить: — Я приду сразу после тебя. Ей просто нужно перевести дух. Парень почти соглашается — когда он скроется за гобеленом, Гермиона пойдёт куда угодно, даже в Выручай-комнату, но только не в гостиную: там всё пестрит яркими красками, там тепло и уютно, трещит камин и горят свечи, а на столах привычный беспорядок из вороха сочинений, журналов для квиддича и настольных игр, говорящих о недавнем хорошо проведённом времени. Девушка не хочет всё это видеть. Не сейчас, пока на душе скребут кошки, а вместо сердца дымит зияющая, выжженная дыра. — Гермиона, — Обрывисто зовёт Гарри, он не верит ей ни на секунду. Как только Гермиона могла забыть? — Скажи мне честно. Он видит её насквозь. — Я говорю честно. — Мимика её подводит и деланная улыбка меркнет с каждым последующим старанием натянуть её обратно. Губы дрожат, она боится снова сорваться, но парень решает всё за неё. Гермиона в удивлении распахивает ресницы, когда Гарри её целует, — откуда только смелости набрался, сам не знает, — поверхностно, почти целомудренно. Пару секунд девушка не двигается, а затем словно что-то щелкает в голове, как если бы в кромешной тьме со всей силы, наугад, мазанули по выключателю и в помещении наконец появляется долгожданный свет — она отвечает на поцелуй. Кладёт подрагивающие руки ему на затылок и зарывается пальцами в отросшие тёмные волосы, тянет то ли ближе на себя, то ли дальше, назад. Гарри не напирает, предлагает возможность решить самой и даёт выбор на отступление, однако черта с два Гермиона отступится. Когда уже не хватает воздуха в сжимающихся лёгких, она открывается от его губ, только чтобы запечатлеть этот момент в своей памяти. Слегка ошалелый, но уверенный взгляд изумрудных глаз придаёт смелости, внушает собственное всесилие и Гермиона иступленно верит, что сможет всё, если рядом будет Гарри. Они сильные. Они справятся.