Глазами смотрящего

Взгляд Габриэля определяет многое. Его хриплый тяжёлый голос, приглушённый и теряющийся проходящей по загривку дрожью на затылке, когда он выдыхает ему в волосы «Вот так, Сэмми, молодец», определяет всё. Сэм не может заставить себя обернуться, да и не то чтобы он хочет ー горячая ладонь гладит его по изгибу обнажённой спины, надавливает на поясницу, заставляя распластаться грудью по влажным простыням, и Сэм растекается под этими руками, податливый и поверженный, издающий только мягкие, прерывистые вздохи. Стены в бункере толстые, но меньше всего хочется давать Дину лишний повод для волнения. Дину, который потратил целую жизнь на то, чтобы уберечь младшего брата от всего. И теперь, когда Сэм смазано и почти слепо целует костяшки пальцев архангела, прижимающегося вплотную к его лопаткам, он вдруг понимает, пока ненадёжно смутно, что его смогут уберечь, что с Дина хватит — он заслужил годы покоя рядом с Кастиэлем за все страдания, причинённые Чаком. Мысли о брате и его ангеле в эти моменты всегда шальные, не задерживаются в помутнённом сознании и на секунду, потому что, словно подгадав, в эти моменты пальцы Габриэля скользят по скользкой от пота шее и ласкают линию челюсти, твёрдым движением заставляя запрокинуть голову, и Сэм прикрывает глаза, чтобы не обжечься о взгляд архангела. Как хорошо, что Дин даже не думает о том, что может увидеть Сэма таким — с разъезжающимися дрожащими коленями от одной только глубины этого взгляда. Не насмешливо-презрительного, снисходительного или откровенно веселящегося, но цепкого. Серьёзного до странного желания сглотнуть и знающего до стыдливого, виноватого восхищения. Когда Габриэль гладит его по спутанным волосам, усмехается криво с тихим и до смешного стереотипным «Ты был великолепен, детка», Сэм всё ещё чувствует стыд. Он обжигает своим прерывистым дыханием плечо Габриэля, не оставляя между ними и сантиметра пространства, — сердце заходится диким смятением даже от прикосновений чужих ладоней к коже, хотя до эти ладони касались Сэма совсем иначе. Но непрерывный калейдоскоп эмоций, бьющих по оголённым нервам, пока они вместе, в стократ лучше, чем зияющая пустота, скорбью разъедающая мысли после смерти Габриэля. Его собственное сердце под ухом Сэма бьётся уверенно и ровно, словно в такт отзвучавшему: «Расслабься. Прогнись. Выдохни», и Сэм ищет в этом ритме успокоение, с трудом концентрируясь на голосе Габриэля, задумчиво напевающего мелодию. Это кажется настолько сюрреалистичным и знакомым, что становится страшно. Может, когда-то Сэму снилось нечто подобное. Когда Габриэль задевает пальцами его висок, Сэм спрашивает чёрт-уже-знает-кого, как Габриэль до сих пор не устаёт быть здесь, с ним, в одной постели долгие часы — пока он спит в тепле от теперь уже навсегда искалеченных ангельских крыльев; на кухне с двумя кружками кофе и заготовленными язвительными комментариями для Дина — пока он просыпается; на жестком стуле в библиотеке — пока он разбирается в деталях нового дела. Габриэль, архангел, существо могущественнее и древнее, чем кто-либо только может представить, лежит в кровати Сэма, на старых серых простынях, и обнимает незримыми человеческому взгляду крыльями охотника за нечестью, рожденного стать сосудом для Люцифера. Не ирония ли? Архангел, у которого был секс с людьми, с иллюзиями, с языческими богинями на протяжении вечности, называет секс с Сэмом лучшим, запоминает его любимый кофе и, когда он в особенно хорошем настроении, даёт растерянному Кастиэлю советы по соблазнению его старшего брата и присматривает за Джеком, словно так и должно быть. Словно такая жизнь, скучная, однообразная и временами совсем не забавная, нравится Габриэлю больше, чем столетия его искусных пряток на Земле. Это счастье кажется таким эфемерным в масштабах несчастной судьбы Сэма, что каждый раз, ловя в темноте причудливые тени с очертаниями крыльев, он не может справиться с дрожью, и его затапливает виной и стыдом от мысли, что он отбирает у Габриэля, заменяя всё собой, словно он значит хоть что-то. Если бы вина и стыд были материальны, Сэм бы без сомнения захлебнулся ими. Он бы подавился ошеломляющей правдой: «Иногда, Гейб, мне кажется, что я не должен быть здесь». Вдогонку летит: «Кто я, Гейб? Сосуд Люцифера, пытающийся заслужить минуту нормальной жизни». Боль отрезвляет, когда Габриэль резко дёргает его за волосы, заставляя сдавленно охнуть и отстраниться от спасительного тепла разгоряченной кожи. Тело приятно ноет, и Сэм поводит плечами, вытягиваясь, чтобы продлить негу, разливающуюся наслаждением в мышцах. На губах у Габриэля тонкая улыбка, означающая что угодно, но медовые глаза мягко сияют вожделением и сытостью и чем-то, отдаленно напоминающим нежность. Сэм не знает, как она выглядит и какой бывает, она никогда не приходила к Сэму и не касалась его осквернённой, проклятой души, но если она выглядит именно так — коротким жадным отблеском во взгляде родного брата Люцифера, то пусть. — Дорогой, — Габриэль шепчет, чуть уязвлённо, и черты его лица искажаются в странном выражении, — твои мысли сводят меня с ума. Пожалуйста. Замолчи. — У нас всё ещё сессия? — Сэм растерянно усмехается, чтобы отвлечь небрежной шуткой их обоих от сожаления, но, конечно, ладонь Габриэля меткой, клеймом лежит на его груди, отсчитывая удары сердца. Не нерушимой связью обжигающего, пузырящегося отпечатка на коже Дина ー зависть тугой лентой оборачивается вокруг горла ー но бога лжи до этого никому не удавалось обмануть, и уж Сэму не удастся точно. — О, нет, — Габриэль закатывает глаза, и Сэм невольно улыбается, наблюдая за ним, — теперь я отшлёпаю тебя, а ты не сможешь сказать стоп-слово. Серьёзно, Сэмюэль, что за чёрт? Сэмюэль — искренность, но возможность отступить, и он пользуется этим. Качает головой, решая промолчать, обхватывает пальцами запястье Габриэля, поднося к своим губам, в коротком жесте обожания и покорности, и Габриэль застывает мраморным изваянием, хмурясь болезненно и мрачно. От трикстера в нём — ничего, и многое от грозного воина с росчерками могучих, даже раненых, крыльев за спиной. Он выглядит как тот, кому нужно поклоняться и чьим иконам поклоняются, и колени Сэма инстинктивно пробивает дрожь, хотя он и лежит расслабленной плотью на полотне, измазанном разводами их пота и спермы. Габриэль мягко стряхивает хватку и кладёт ладонь Сэму на щеку — волна тепла и признательности затапливает до краёв, и за этим Сэм почти не чувствует копошащейся под кожей вины, он льнёт к Габриэлю, потираясь кожей о кожу, а Габриэль молчит. Это тоже может означать, что угодно — в его молчании всегда больше, чем в словах. В ту секунду, что его губы размыкаются, Сэм ожидает всего: от раздражённого вздоха до тихого ругательства. Всего мгновения назад эти губы целовали его в изгиб шеи и поясничную ямку, скользили по позвоночнику невесомым шлейфом позабытого удовольствия и, прижимаясь к мочке уха, шептали: «Готов?». И Сэм готов — к негодованию, злости или осуждению, к любому отзвуку, как к заслуженному хлысту, но Габриэль склоняет к нему голову, и они хрупко, почти неловко замирают так, пока Сэм наконец не прикрывает глаза и не оставляет на архангельской коже рваным вздохом: — Спасибо. Габриэль целует его в лоб. Это одновременно похоже на веру, зыбкий отблеск веры той, что чувствовал в душе Сэм, когда молился по ночам, до Кастиэля и Люцифера, до того, как они с Дином отправились в дорогу, бесконечную череду дорог, мотелей и городов, и на иллюзорный, тонкий голос мамы, склонившейся над кроваткой маленького Дина и шепчущей ему: «Ангелы присматривают за тобой». Это похоже на ответ всем молитвам, которые Сэм годами шептал в грязных, пропахших табаком и пивом номерах, пока Дин беспокойно ворочался на соседней кровати, по утрам смотря на него с жалкой, искривленной от болезненных стараний улыбкой. — Спасибо, — повторяет Сэм тише и закрывает глаза.

***

Улыбку Дина по утрам больше не приходится собирать по кусочкам и пришивать лживыми нитями на лицо, чтобы она выглядела искренней — Кастиэль входит на кухню, растрёпанный и до забавного заспанный, трогательный настолько, что Сэм даже не может пошутить над нелепостью старой футболки Дина, сползающей с его плеч; Сэм прикипает взглядом к дрожащим, в провальных попытках скрыть улыбку, губам брата, который протягивает ангелу свою кружку — она у них одна на двоих — с противным ему зелёным чаем, так полюбившимся Касу. Тот тихо благодарит его, и глаза Дина вспыхивают огнём. Из них всё ещё застарелым проклятием затравленно глядит настороженность и недоверие, но Сэм не может винить его — они перестали ждать, что хоть что-то наладится, годы назад. Надежды никогда ещё не было так много. Сэм думает, неужели они с Габриэлем смотрят друг на друга так же? Словно они выиграли такую же красивую историю любви. Габриэль появляется у его плеча бесшумно, но Сэм всё же чувствует его присутствие, непоколебимое и надёжное. Возможно, у них тоже есть своя особая связь, как у тех двоих, шепчущихся о чем-то незначительном над тарелкой с подгоревшими тостами. Кастиэль едва заметно улыбается, глядя на бормочущего Дина, и глаза ангела, присматривающего за его старшим братом, сияют совсем человеческим счастьем. — Ты такой дурак, Сэм, — произносит Габриэль, и Сэм слышит в его голосе раздражённую ласку, ради которой он готов вновь отправиться в Ад. Габриэль кладёт руку ему на плечо и говорит: — Сэм, ты заслуживаешь всего хорошего, что с тобой происходит. И, чёрт с тобой, ты заслуживаешь такую же красивую историю любви, как у Кастиэля и Дина. Ты заслуживаешь. Ты ведь понимаешь это? Сэм оборачивается и сталкивается с взглядом Габриэля. Твёрдым и уверенным, на который нельзя ответить «нет», поэтому Сэм слабо улыбается и отвечает: — Раз ты здесь, значит, я правда заслуживаю. Возможно, ангелы присматривали не только за Дином. Да, возможно, и не ангелы вовсе.