Её звали...

Она вроде бы ещё не потеряла сознание. Она всё ещё ощущает адскую боль по всему телу. Девушка не чувствует своей правой, руки, лишь плечо иногда пробивает стягивающей болью. Повернув голову на бок, она отмечает про себя, что руки нет. Только обломанные кости и прорванные артерии, смоченные в алой крови, торчат из правого плеча. Мысли запутались, перемешались, искривились, так же как и внутренние органы в теле девушки. Они стали похожи на причудливые фигуры, слепленные из детского пластилина. Чувство реальности потерялось где-то в глубинах кровоточащих, рваных ран. Дыхание было слабым, даже слишком. Его не было слышно на расстоянии двух шагов, но девушка всё ещё дышала. Нехотя дышала. Ей не было страшно. Она не боялась боли, не боялась своего изуродованного в конец тела, не боялась непрерывного потока крови, который довольно сильно заливал лицо. Она не боялась даже ада. Где-то слышны отдалённые шаги. Словно Смерть медленно подходит к своей уже почти бездыханной жертве. Это была смерть. Беловолосая Смерть с блаженной улыбкой и фиалковыми глазами. Девушка задерживает своё слабое дыхание. Нет, не из-за того что она испугалась, просто она не хочет умереть, не хочет умереть от руки этого беловолосого ублюдка, лучше она сама умрёт, по своему желанию. Глаза превращаются в два бесцветных стёклышка. Новая рана, теперь уже в области виска испускает непрерывный фонтан крови. Смерть опередила девушку. Но в одном она уверена, ей не больно. Совсем не больно. Во всяком случае, она так думает. Во всяком случае, ей незачем себя жалеть. Огромное количество людей собралось возле маленького ярко красного ящика – гроба. В нём лежало тело совсем молодой девушки. Правда, только лицо мёртвой было открыто, остальное было спрятано от чувствительных глаз скорбящих. Было трудно поверить в то, что это бледное тело моё. Было трудно поверить в то, что я умерла. В этой рыдающей толпе стоял один совершенно спокойный человек. Он поглядывал, на этот, так называемый муравейник из-под полу прикрытых, серых глаз. Он был единственным человеком из всей толпы, который успел рассмотреть мой труп вдоль и поперёк. Успел изучить каждый шрам, каждый перелом, каждое растяжение, синяк. Нет, он не патологоанатом из ближайшего морга, он не следователь, рассматривающий это дело и естественно он не мой жестокий убийца. Этот мужчина, просто человек, очень ценивший то тело, то уже хладное тело и душу. Он не в истерике, он не плачет, он не дрожит. Он не может унизить себя перед этой жалкой толпой, он уже выплакался над моим телом, он уже продрог от холода моих не живых пальцев. Теперь осталась лишь скорбь. Он прикрывает глаза. Видно, вспоминает наше последнее задание в Вегасе. Мужчина уверен мне не было больно, мне не больно даже сейчас. Он знает, что единственный кому больно это он, только он. Его зовут Скуало, Супербиа Скуало. Прозрачный бокал, наполнен светло-золотистой жидкость. Он наполнялся сегодня часто, около 30-ти раз. Когда настала пора 31-го, мужчина не выдержал и кинул бокал в стоящий не подалёку камин. Пламя вспыхнуло с ещё большей мощью, чем прежде. Глаза мужчины мутнели от огромного количества алкоголя выпитого за один только день. Пламя из камина совершенно не согревало, только, наоборот, в комнате становилось холоднее. Он не пошёл на сегодняшние похороны. Он считает это второсортной глупостью, смотреть на труп той, кто ещё недавно была жива. Той, кто ещё позавчера кричала на него и возмущалась по поводу того, что мужчина слишком много пьёт. Той, кто всегда выводила его из равновесия. Той, кого он не переносил всем сердцем. Я его понимаю. Всё это глупости, так думает он. Мужчина прислоняет к губам горлышко от бутылки виски и пьёт залпом немыслимо терпкую жидкость. Ему ничего не остаётся, как ждать, ждать ещё одну такую же девушку, которая, сможет привести его установленное равновесие в тряску. Он уверен мне не было больно и не будет. Ведь мне не о чем было жалеть, не о ком. Его провозглашают Занзасом. Просто Занзасом. Запах стойких духов заполнял и без того душную комнату. Шторы были безжалостно задёрнуты, в комнате царил мрак. Ни один лучик солнца сегодня не прошёл в комнату скорбящего мужчины. Его редко можно было увидеть таким. Я, например, его таким никогда не видела. Мрачным, поникшим, без какого либо намёка на улыбку, без какого либо намёка даже на элементарную усмешку. На теле мужчины не было, привычных для него боа и пёстрых костюмов. Сегодня он был одет в строгий чёрный смокинг, и даже его яркая причёска была умело, спрятана под кожаную шляпу. Этого человека не интересовали женщины с глубоким декольте и стройными ногами, начнём с того, что женщины его совершенно не интересовали, только красивые и сильные мужчины. Он был довольно странным человеком. Некоторых бросало в дрожь от его лица, некоторых откровенно тошнило от его интересов, только та, единственная девушка, которая могла назвать его «геем» или «извращенцем», но не с нотками злости в голосе, а просто по-дружески, она могла искренне с ним разговаривать, разговаривать так, как с ним не говорил никто. Мне стыдно, что я оставила его без достойного собеседника. Он уже опоздал на похороны. Он об этом знал. Он этого и хотел. Он знал, что не сможет без отвращения смотреть на мой труп, труп той кого слишком хорошо знал. Этот человек, не смотря, на свою, безудержную привязанность к мертвецам боялся взглянуть в моё мёртвое лицо. Трус. Он знал, что мне не больно, знал, что я не страдаю. Ведь я всегда говорила ему, что должна умереть смертью подобной мне самой, безболезненной и прекрасной. Его называют Луссурией. Прекрасным Луссурией. Дождь безжалостно барабанил по крыше церкви. Не большой дворик перед ней заливало холодным осенним дождём. Капли смывали всё, грязь, кровь и даже скорбь, но только не сейчас, только не сегодня. Блондин стоял под проливным ливнем, не обращая внимания ни на что вокруг. Возможно, если бы я была бы жива, то давно загнала его в церковь и выругала за то, что он так безжалостен по отношению к своему здоровью. Но я не могу, сил нет. Сегодня всё для него стало каким-то безутешно скучным. Он знал, что я больше не приду, что я больше не поглажу его по пышной блондинистой шевелюре. Он знал, что больше никто не станет кричать на него и водить к зубному за ручку, не смотря на его возраст. Он знал, что больше никто не утешит его ночью, если вдруг внезапно присниться кошмар из его прошлого. Он всё знал и понимал. Слишком хорошо понимал. Сердце сжалось, будто под прессом. Под давлением реальности. Умереть значит исчезнуть из этого надоевшего всем мира. Исчезнуть из памяти людей. Я умерла недавно, но он уже начал забывать меня. Я не в обиде, совершенно. Так даже лучше. Надо смотреть только вперёд, не оглядываться. Он уверен, что мне было больно. Он не тешит себя иллюзиями. Ведь боль это приятное чувство, он был в этом уверен. Его назвали Бельфегором. Принцем-потрошителем, Бельфегором. Ядовито зелёные глаза опустошённо смотрели вдаль. Окно заливал ледяной поток дождя, портя обзор и мешая мальчику разглядывать еле видный закат. Сегодня от мальчика не было слышно не единой издёвки, подколки, ни единой нотки язвительности. Сегодня он не тот бесчувственный иллюзионист, которым его все знали. Сегодня ему можно проявить капельку эмоций, может даже и водопад чувств. Сегодня ему можно. Я корю себя за то, что снова оставила его без поддержки. Ведь каким безразличным он бы ни был, ему все равно трудно. Ему только 16, он ещё ребёнок и как бы он не уважал своего учителя, этот учитель до сих пор законсервирован в колбе тюрьмы Вендикаре, и не факт, что он оттуда хоть когда-нибудь выберется. Зеленоватые глаза покрывает прозрачная, беловатая пелена. Слёзы. Никогда не видела, чтобы его глаза были такими бесцветными. Ещё одни слабак. Плохо, по-видимому, я его воспитывала. Мальчик понимает, что смерть это не всегда так страшно, как говорят. Но он и не надеется, что я попаду в рай. Жаль его расстраивать. Мальчик поднимается с пола и внимательно смотрит в окно. Он не хочет идти на похороны. Ведь там все плачут, и он непременно заплачет, если увидит меня такой, жалкой, бесцветной, мёртвой, а ему нельзя. Нельзя плакать. Он уверен, что мне не больно, что я сейчас не плачу, а улыбаюсь, смотря на него со стороны. Он знает, боль бывает разная, но он уверен, что я не испытываю ни одну из них, ни физическую ни моральную. Его знают, как Франа. Безразличного Франа. Мой убийца сейчас всё так же мило улыбается, вспоминая моё предсмертное лицо, искривлённое в агониях. Он знает, что ему ничего не грозит. Он просто упивается моими страданиями и болью. Ему хорошо. Если бы я не была бы какой-то непонятной субстанцией, похожей на призрака, я бы, наверное, лишила этого ублюдка чувств. Расправилась точно так же, как он со мной. Так же безжалостно и жестоко. Но он лишь улыбается в пустоту и кладёт в рот белоснежный зефир. Такой же белоснежный, как и его волосы. Он знает, что мне было очень больно, он в этом уверен. Ведь ему было приятно, видеть моё безжизненное лицо залитое кровью. Его пока ещё зовут Бьякураном. Бьякураном Джессо. Я всё ещё здесь, на земле. Я не ушла, не исчезла, не убежала. Я задержалась здесь на мгновенье. Я ушла из этого мира навсегда. Ушла, словно меня и не было. Словно это была совсем не я. Воспоминания помутились и расплылись, словно дешёвые акварельные краски на бумаге. Я начала забывать их лица, их голоса. Я даже не помню своего имени. Я превратилась в совершенно чистую личность, лишённую чувств и памяти. Правда, одну вещь мне не дано было забыть. Мне было 28 лет, когда меня, 24 октября 2004 года, убили. И мне не было больно, когда я ушла из этого мира. Ведь все мы, когда-нибудь, умрём. Поэтому, я просто буду считать, что я ушла раньше всех. Ушла раньше всех, нарочито громко хлопнув дверью.