Иуда

Руки дрожали, вытаскивая из смятой пачки новую сигарету. Щёки разрумянились и горели, сердце его — выженное, вытоптанное, сломанное — билось всё быстрее. Вместе с тем, холод пронзал его насквозь, подобно копью, прилетевшему в спину, скручивал органы в мучительном спазме, сдирал кожу. Он вспоминал как плакали его дети: сотни, тысячи, невинно убиенные, замученные, выжившие с трудом, чтобы остаток своих дней не жить, а выживать снова, и снова, и снова. Он вспоминал слёзы женщин, гордых и прекрасных, его крови и цвета, умоляющих помочь, умоляющих не о богатстве, лишь о жизни с достоинством, лишь об уважении. Он вспоминал и плакал сам, молчаливо, кусая губы и душа крик. Он вспоминал о тёплой руке и открытом ясном взоре, которым он доверился. Он вспоминал о словах, о тысячах слов, сказанных ему, прекрасных и лживых, и чувствовал как горечь сворачивается комком у него в горле. Россия. Родина. Люблю–люблю–люблю, всегда рядом буду, всегда здесь, всегда на твоей стороне… Ваза летит на пол с грохотом, брызжет волной осколков со звоном. Иван метается как зверь в клетке, убитый горем, ревёт подобно раненому тигру, а лёгкие сдавливает всё сильнее. Россия. Всего себя раздай, люби, заботься, гордись, и прощай, прощай, прощай, пока твоё прощение не пробьёт твою грудную клетку, не станет твоей же удавкой. Страдай, тоскуй, люби. Ненавидь. Крик — смесь боли и гнева. Он растёт сквозь отчаяние, сквозь шок от предательства, сквозь его плоть и кровь, он больше, чем Иван, больше чем человек, он слышен каждому, кто ещё способен слышать. Он находит отзвук в сердцах его детей, будит их, зовёт. Иуда. Иван смеётся, пока в его пальцах крошится металл. Как смеешь ты, презренный пёс, говорить о справедливости и верности? Как смеешь ты, клятвопреступник, целовать своими смрадными устами иконы, что для его детей действительно святы? Ему больно, ему так больно, но боль эта — она не в застарелых шрамах, а в его сердце. Милосердие — его раковая опухоль, ведь часть его всё также любит, как старый пёс жестокого, но привычного хозяина. Иван вырвет милосердие из своего сердца. Раз за разом он наступает на одни и те же грабли, и снова, и снова… И снова им управляет человек, для которого деньги важнее его жизни. От преданного доверия во рту горчит, от сказанных слов начинает подташнивать. Лжец. Лжец! Лжец–лжец–лжец! Иван хватается за стол, чуть покачнувшись, но мимолётная слабость уже уходит — её сменяет ярость. Первобытная, кровавая, отдающая на языке кровью. — Беги от людей. От СМИ, от народа. Да хоть от всего мира беги. От меня только не убежишь, царе, — издевательски шепчет он, сжимая свои же волосы. — Никуда. Изгиб его губ — мстительный оскал, измазанный кровью разбитого сердца. Ни один без его суда не остался. Отпустил Петру, отпустил первому Александру да Екатерине Алексеевне, на иных же пощады его не хватило, сердца не хватило. Но тот, другой, оклеветанный безмерно, забыт не будет. Нет, Иван умеет быть благодарным, и ласковым умеет, и любящим… Только он всего лишь ресурсы для самого важного человека. Он всего лишь никчёмная земля и затхлый воздух, загрязнённая вода и миллионы страдающих душ, сливающихся в одну единую — его. Только он больше не хочет терпеть, а даже и захотел бы — не смог бы уже. Емельян Пугачёв был безумцем, да любил его искреннее. Руки дрожат, вытаскивая из смятой пачки новую сигарету. Щёки разрумяниваются и горят. Сердце его — выженное, вытоптанное, сломанное — бьётся всё быстрее, и он смеётся, предвкушая кровь на ладонях и сладость петли на Иудиной шее. Солнце просыпается, даруя ему новый день.