***
Тогда она ничего такого не имела в виду. Совершенно точно не имела. Просто на Эммино «кто сам все придумал» вспоминалось только одно чудовище с вековым планом. Когда Реджина впервые осознала, что вся эта муть с проклятьем была продумана задолго до неё, и только для того, чтобы Голд прибыл в этот мир, сумев распространить в нем магию, бешенства её не было предела. Однако спустя время злость сменилась искренним восхищением. Даже учитывая Румпелевские способности провидца, провернуть такую аферу! А теперь она торчала в кафе «У бабушки» на очередном празднике жизни, глядела на Голда, находящегося с противоположной стены от Белль, и её тянуло рассмеяться. Эти двое наконец разошлись с миром, перестав делать друг другу нервы. То, что начиналось как красивая сказка уж больно начало походить на один затянувшийся скандал. Такое, на самом деле, часто бывает. Она снова покрутила в бокале шампанское. Сегодня пить не хотелось. Она мучала этот несчастный бокал уже весь вечер, и теперь его пить вообще было неприятно. На Сторибрук наконец соизволила начать опускаться ночь. Скоро можно будет уйти, никого не обидев, и ни на кого не вызвав подозрений в чем-нибудь. Как-то не этого она хотела, когда мечтала, что её будут приглашать на праздники. Нет, дома одной было бы ещё хуже, так что стоит довольствоваться тем, что есть. Захотелось с кем-нибудь поговорить. Реджина покрутила головой: нет, не со Снежкой, да и у той без того куча людей вокруг. Эмма куда-то запропастилась. И судя по тому, что Крюка тоже не видно — не вернётся. Взгляд снова упёрся в Голда. Вот, с ним она хочет поговорить. Так, ни о чем. Но подходить? Нет уж. Реджина снова опускает взгляд в бокал и вздыхает. К её удивлению, Голд встаёт из-за стола, за которым практически весь вечер просидел в одиночестве, изредка перебрасываясь фразами с подходящими людьми, но больше наблюдая, и идет в её сторону. Она вскидывает подбородок и вопросительного смотрит, пока он приближается, на кой-то черт снова чуть опираясь на трость, которая ему уже явно не нужна. — Ты хотела со мной поговорить? — спрашивает он, будто это очевидно. Ей немного обидно. Её читают, как открытую книгу. — Не скучно тебе в своём углу? — выпускает она свои иголки. — Это тебе скучно, — отвечает Голд. — Тебе вечно кто-то нужен, не так ли? — А ты весь такой самодостаточный, совсем не смотришь на Белль весь вечер. — Что было, того не вернуть, — пожимает плечами он, — но сожаления остаются. Чем следить за мной, найди кого-то себе. — Мы с Эммой как-то обсуждали… — начинает она и резко замолкает. — Что обсуждали? — Мужчин, — фыркает Реджина, — просто… Она на полном серьёзе собирается взять и сказать это ему? Зачем? Ей скучно, и какой-нибудь острый разговор развлек бы её, но сейчас это будет иметь совсем не тот оттенок, что имело в разговоре с Эммой. — Договаривай уже, — Голд смотрит насмешливо, и она злится. Поэтому она оборачивается к чему и чинно, размеренно продолжает. — Просто знаешь, хочется найти кого-то, кто способен сам все придумывать, решать и действовать. И как-то с этим туговато, — она делает глоток гадко тёплого шампанского, чтобы взять паузу. — Кроме тебя вообще никто не вспоминается. Он смотрит так, будто впервые её видит. Не удивлённо, а заинтересовано и изучающе. Пробегает взглядом по телу и снова возвращается к лицу. А она, вместо того, чтобы отстраниться или отвернуться, смотрит на него. У него свой шарм. Особенно в этом мире, без этих дурацких смешков. Они раздражают ее куда меньше этого Голдовского превосходства в глазах, но если смотреть как женщине, такой степенный и гордый, он мог нравиться куда больше. Уже немолод. Но ещё не старик, да и она уже не девчонка. Они не выглядели бы странно вместе. Правда, лет через пятнадцать-двадцать… Она, наконец, отворачивается, с губ слетает нервный смешок. Какие, к лешему, лет пятнадцать-двадцать? Да он же вообще бессмертный. И не изменится ни через пятнадцать… Да о чем она только думает. — Говорят, подобное тянется к подобному, — говорит он, и Реджина даже дёргается, не то от неожиданности, не то от накала эмоций. — Говорят, так-то, что противоположности притягиваются. — Это мы уже проходили, — качает головой Голд. — А ещё утверждают, что дрянь к дряни не липнет! — нервно фыркает она, и он улыбается на это утверждение. А потом становится серьезен: — Я не думаю, что у нас что-то получится, Реджина. Но если ты хочешь, мы можем попробовать.***
Когда что-то внутри уже готово лопнуть от нахлынувшей страсти и желания впиться в кого-то ногтями, Голд вдруг отстраняется и смотрит чуть высокомерно, или ей только так кажется от того, что он глядит на неё сверху вниз. Ей сразу становится не по себе. Противное чувство неуверенности наждачкой заскребло внутри. Губы ещё горят, приходится провести по ним языком, быстро, чтобы это не выглядело призывно. — Не с того мы начали, — объясняет он, опуская руку на её лицо и оглаживая скулу. «Серьёзно? — думает Реджина, продолжая смотреть на него внимательно и снизу вверх. — Ты решил это сейчас, когда мы выбрались с чертового праздника, добрались до твоего дома и я сижу перед тобой на столе в расстегнутом платье?» Она разочарованно отворачивается голову, а сердце начинает так некстати болеть по тому, кого Реджина приказала себе забыть. — Представь, — говорит он, застегивая свою рубашку, — Представь, как ты проснёшься завтра утром? Что подумаешь? Она бросает раздраженный взгляд. Не в её привычках молчать, но если она откроет рот сейчас — разрыдается, страшно, без слез, которых уже нет. Она его почти не слушает, потому что опять погрузилась в свои собственные страдания и обиды, напрочь забыв о тех, кому может быть ещё хуже, в том числе по её вине. — Тебе это поможет на вечер. Мне — не поможет совсем. Если ты действительно хочешь попробовать создать со мной нормальные отношения, начнём по-другому. Она резко спрыгивает со стола, привычно обращая боль в ярость, заводит руки за спину, ища молнию платья, и язвит: — Начнёшь ухаживать за мной? Он мягко перехватывает её руки, и застегивает платье сам. Она вырывается хватает пальто, и он помогает надеть его. Будь Реджина немного меньше раздражена ситуацией, она бы оценила эти маленькие действия. — А ты бы хотела этого? — спрашивает он, будто действительно интересуется её мнением. — Это смешно! — восклицает она на грани истерики. И исчезает в облаке фиолетового тумана. Ещё ночь у неё все болит, а наутро она находит у порога белую розу и почему-то становится легче. — Это смешно, — бормочет она, и ставит её в вазу. Цветов ей даже Робин не дарил. Не то что бы она того так уж хотела, но… Она хотела, чтобы кто-то взял все в свои руки, верно? Потому что когда она сказала, что Робин должен уйти с женой, он ушёл, и не позвонил. Реджина сняла заклятье, опоясывающее город, через чёртовых две недели после его отъезда, но не сказала ему, что он может вернуться. Вообще-то, может это тоже было сильным решением, но она не думает об этом. Она все ещё девочка, которой обидно. И Голд это понимает. В общем-то он готов с этим мириться. По крайней мере, он готов рискнуть, пойти на такой странный шаг, и завязать отношения с ученицей.***
Подобное тянется с подобному, противоложности притягиваются, на самом деле, Голд не считает, что он и Реджина подходит под какую-то из этих поговорок. Судьбой ей досталась не свойственна ей роль ведущей, тогда как вся её природа жаждет быть слабой и ведомой, из-за этого так легко было ей управлять когда-то. Сам Румпельштильцхен тоже не бог весть какой герой, но если она видит в нем человека, способного повести её не только в омут с головой, но и по жизни, он не против попробовать. Белль вот как раз сама была ведущей. Это в её характере, искать приключений, биться до последнего, а также не смиряться ни с чем, что претит ей. Румпель искренне уважал её за это, но был слишком уж старше её и имел очень уж иной опыт. Когда-то он бы легко прогнулся под неё, как когда-то под Милу, и не почувствовал дискомфорта. Но время подточило его личность, сила заставила подняться выше, и теперь он не смог перестроиться из привычного ритма. Они просто гуляют вечером по парку и молчат. Они сегодня и без того говорили больше, чем за последние несколько лет. Жители уже перестали шарахаться их поодиночке, но сейчас, когда они идут вместе, чуть не касаясь обратной стороной ладоней, их обходят несколько опасливо. Ночи стали холодными, хотя дни ещё сохраняют остатки летнего тепла, гуляет совсем не милосердный ветер, и кажется, будто сам сумрак колется. Реджина ненавидит холод. С тех пор, как её привезли из более мягкого царства степей в злой в своём морозе Зачарованных лес, ей кажется, что она никогда не отогреется. А ещё она ненавидит ходить с кем-то молча. Ей страшно некомфортно и ноги сами то и дело ускоряют шаг, по привычке, или от того, что холодно и хочется согреться движением, или от того, что Голд идёт рядом, но будто и отсутствует. Он глубоко погружен в свои мысли, а она судорожно ищет тему для разговора, чтобы вытряхнуть его в реальность, но прямо сейчас ничего не придумывается, они долго и болезненно говорили сегодня едва не с утра, и на вечер ничего не осталось. Вернее, просто уже сил нет. — Ты замёрзла, — наконец выныривает он из своих мыслей, и берет её ладонь в свои, гораздо более тёплые, растирая ледяные пальцы. — Да, — резко отвечает она, раздраженная холодом, чувством потерянности и усталостью. — Ненавижу этот климат. Не мог в заклятье вложить места потеплее? — Не уверен, что это было возможно. Они снова замолкают, но теперь более быстрым шагом движутся в направлении её дома, и это успокаивает. Особняк встречает теплом, и Реджина скидывает обувь, чтобы коснуться ногами пола с подогревом. Замок в лесу было не протопить никакими способами, камень, казалось высасывал даже магический жар, поэтому в Сторибруке она пыталась урвать любое тепло, что ей могла предоставить современность этого мира. Голд снова уходит глубоко в себя, сидя в гостиной у окна, а Реджина долго не решается, но в конце концов меняет костюм на домашний тёплый халат, жажда комфорта и согревания сильнее. Она разливает по чашкам чай, садится на диван и пьёт его страшно горячим, обжигается, но не может иначе. «А ведь это только осень», — с тоской думает она. Голд тоже греется о чашку, смотря в стол и не подавая никаких признаков своего присутствия, и Реджина плюёт на него. Разница температур улицы и дома расслабляет даже против воли, невыносимо тянет лечь. Она опускает голову на подлокотник дивана, какое-то время ещё глядя на мужчину напротив сонными глазами. Будильник в телефоне глухо гудит из сумочки, оповещая хозяйку о том, что пора начинать день. «Опять понедельник», — со злостью думает Реджина, хотя не то что бы она сильно любила выходные. А потом обнаруживает, что, похоже, впервые в жизни уснула на диване. А ещё она накрыта одеялом. На столике белая роза, чашка с недопитым чаем и листок бумаги, подложенный под неё. «Надеюсь, у тебя не будет все болеть наутро, но переносить тебя на более удобную постель я не решился, — читает Реджина. — Так как ключей у меня нет, а оставлять дом открытым не дело, я поставил небольшой магический барьер на входную дверь, не забудь его снять».***
— О, у тебя роза лежит на столе, — удивляется Эмма, когда однажды утром заходит в мэрию вместе с Реджиной, чтобы обсудить что-то полуважное. — Без записки. Знаешь, от кого? — Знаю, — загадочно фыркает мэр. — Внеочередной урок магии — расколдуй её. У Эммы получается не сразу, и когда в её руках оказывается чистый лист бумаги она думает, что это ещё одна неудачная попытка. Но Реджина кивает и тянет руку к листу. — Тут какие-то тайные невидимые знаки? — Просто лист. — Кто-то присылает тебе пустой лист в виде розы? — недоверчиво улыбается Эмма, и вдруг становится серьёзнее. — Кто-то обладающий магией присылает тебе розу из листка, и это явно не я. Реджина смотрит как учительница на двоечника, внезапно решившего очень трудную задачку. — Зачем Голд тебе присылает листок-розу? — Потому что он не стал бы покупать настоящие цветы у Френча. — Это не ответ на мой вопрос, — поднимает брови Эмма. — Разве? — Это не ответ на невысказанный вопрос. Реджина вздыхает. — У нас действительно что-то завязывается. Хотя, наверное, правильнее сказать, мы пытаемся что-то завязать. — Неожиданно, — только и говорит Эмма, пялясь на листок в руках Реджины. Реджина пожимает плечами. Черт его знает, почему так получилось. С отчаяния? Хороши бы они были. Но она уверена в том, что Голд никогда не предложил бы попробовать построить отношения с ней просто отчаявшись. Он вполне мог продолжать и в одиночку. Жители Сторибрука так же тихо пробираются к нему в лавку, в надежде на удачную сделку, а герои не забыли его поступок, спасший всех от Питера Пена. А она все равно приходила бы к нему со скуки. Это очень уютно, сидеть у него вечерами, играть в шахматы, читать книги, скучать в телефоне. Она каждый раз вспоминает, каково это было много раньше, когда он, показушно веселясь, распылял на её служанок чары и утаскивал с собой в клубах дыма. Чтобы потом вернуть, как ни в чем не бывало, но в эти часы, что она училась магии, она была почти что свободна душой, несмотря на раздирающие тогда изнутри противоречия. Порой он заставлял её готовить яды или что-то не менее гадкое для тех, что приходили со сделкой, и она чуть не плакала от того, как ей нравилось это делать. Потом она рассказывала что-нибудь о том, как легко она теперь могла собрать обратно разбитую в гневе вазу, и его взгляд становился почти тёплым. Возможно, тогда она была, сама того не осознавая, влюблена в него. Нельзя было не влюбиться в того, кто вытаскивает тебя из стен, где от тебя требуют быть Королевой, шаг влево, шаг вправо — и пропасть. Королева должна быть идеальной. Невозможно, если это все, что заставляет тебя вставать и ещё чего-то ждать, даже если он чудовище. Но так всегда продолжаться не могло, её бы все равно сломало в ту или иную сторону, как долго бы она не качалась. — Ты знаешь, я тут следом за Генри увлеклась историей. Ты определённо не самый худший монарх, что мог быть. Реджина фыркает на слова Эммы. Но иногда ей все же хочется, чтобы кто-то подкараулил её из-за угла и застрелил, прямо в сердце, быстро и безболезненно.***
Реджина чуть ли не впервые видит его выпивающим, и пугается. — Проходи, садись, — говорит он прежде, чем она открывает рот, и она вдруг чётко понимает, что сегодня он говорить не настроен. — Я часа полтора простоял на могиле Бея, — наконец объясняет Голд. — Мне уйти? — спрашивает она, не делая ни шагу за порог. Скорбь по сыну — это ей понятно. Скорбь по сыну — здесь она готова уступить, даже если Нил был ей неприятен, даже если у неё самой сегодня на душе плохо и хочется поговорить. — Можешь остаться, только не говори ничего, пожалуйста. Её коробит от вежливого слова, напоминающего, сколь много власти имел над ней Голд когда-то, хоть он и не воспользовался этим толком. Она садится на стул, кладёт руки на колени, как примерная ученица, отворачивается от него и пытается смотреть в окно. Но там скучно и темно, если прислушаться, слышны капли осеннего дождя, что совсем скоро, глазом моргнуть не успеешь, превратятся в первые снежинки, тающие при соприкосновении с землей. Реджина пытается отвлечься на что-то постороннее, но ничего не выходит. Время тянется слишком уж медленно, но королеве не привыкать ждать. Однако уже спустя полчаса Реджина вздыхает и перебирается на диван. На этот раз она не засыпает, хотя пытается, но то ли диван в её доме удобнее, то ли она в другом состоянии сейчас. Поэтому она просто смотрит на него, чтобы хоть как-то себя развлечь отмечая все мелочи его внешности и все небольшие движения. Изредка он подносит ко рту бокал, чаще слегка будто вздрагивает, или сжимает губы, или чуть с двигает брови. Как ни странно, Реджина не чувствует себя лишней. Румпельштильцхен сам сказал «можешь остаться», и хотя он, за исключением пары случайных взглядов, даже не смотрит на нее, все равно, он помнит о её присутствии и никак не намекает, чтобы она ушла. За этот вечер она даже ни разу не подумала, что на её месте, может, должна была быть Белль. До этого её нет-нет да посещала эта мысль. Сегодня она думает о Белфайере, как о сыне Румпельштильцхена, как об отце Генри, вспоминает разговор со своим сыном. " — Я, вероятно… Начну новые отношения. — чуть запинаясь говорила она тогда. — Это же здорово, мам! -…с Голдом. Генри на секунду застывает с открытым ртом, потом глядит ошарашено, и, наконец, восклицает: — Ты мне и мама, и прабабушка, а теперь хочешь ещё и бабушкой стать? — До этого ещё точно не дошло! Ох, Генри. Могу ли я воспринимать эту шутку… — Как моё одобрение? — хихикает её сын, и прижимает я ближе. — Мам, я не маленький, а ты тем более. Просто поступай, как считаешь нужным. Она ласково целует его в макушку и долго не может выпустить его руку от переизбытка чувств.» Реджина смотрит в пол и улыбается, в деталях воспроизводя в голове диалог. А потом замечает, что Голд смотрит на неё и сразу перестаёт улыбаться. Нехорошо как-то, улыбаться о своём сыне, когда рядом скорбят о чужом. Но в его глазах нет осуждения, правда, в них очень много тоски. — Думаешь о Генри? — спрашивает он, снова точно читая её эмоции. Она кивает. Больше он не говорит ни слова, и в конце концов, поняв, что не уснёт, Реджина отворачивается к стене и достаёт телефон. И проходит довольно много времени, прежде чем она снова слышит голос прямо над собой: — А. Я думал, ты спишь. И Реджине вдруг становится неловко. Будто она предала его горе тем, что просто углубилась в очередную не слишком толковую книгу в телефоне, тогда как рядом близкий ей человек не мог думать ни о чем, кроме своей трагедии. Она садится на диване и надеется, что он читает извинение в её глазах. Он вдруг улыбается: — Разве «пожалуйста» все ещё в силе? — По идее, «пожалуйста» всегда должно быть в силе, — хриплым голосом отвечает она, — просто не в магической. — Иди спать, пожалуйста. Уже почти утро, а тебе завтра на работу.***
Эмма пробалтывается родителям. На самом деле не пробалтывается, Реджина вовсе не просила её молчать о том, что она встречается с Голдом, и от самой Эммы это не скрыла, поэтому информация как-то сама собой выползает за семейным чаепитием. — Неожиданно, — бормочет Дэвид в чашку, и Эмме кажется, что он сейчас зевнет. — Почему неожиданно? — пожимает плечами Мэри Маргарет. — Эй, я думала, это будет та ещё новость. Удивитесь для приличия. — Я удивлён, что ты встречаешься с пиратом, которому две сотни лет, и у которого крюк вместо руки. Как отец я бы хотел найти кого получше. А насчёт Реджины я вряд ли уже когда-нибудь чему-нибудь буду удивлён, — ворчит явно невыспавшийся Дэвид. — Между ними всегда что-то такое проскальзывало, — добавляет Белоснежка, и хихикает. — Впрочем, между ней и большей половиной мужчин, что она встречала на своём пути что-то такое проскальзывало. Эмма вздыхает. Родители, что называется, к новости отнеслись философски. Она пытается представить, как Голд превращает листок бумаги в розу — и неожиданно легко представляет, уже не понимая, что её так поражало пять минут назад. Наверное, она просто никогда не привыкнет к этому странному месту и этим странным людям, как не любила бы их.***
Однажды Реджина не выдерживает. Это слишком странно для неё. — Ты считаешь, что я похожа на мать? — почти обвиняюще бросает она. — Нет, не считаю, — отвечает он. Они обговорили факт Коры уже давно, просто на всякий случай, чтобы это не стояло между ними стеной. Но Румпельштильцхену все ещё… Некомфортно о ней вспоминать. И уж тем более сравнивать с дочерью. — Тогда прекрати уже слать эти розы. Они у меня с её гробом ассоциируются. И Страной чудес, где их красили из белого в красный. — Ну, я не мог об этом взять и догадаться. Реджина раздражённо кривит губы, словно Голд не только мог, но и должен был это сделать. Они сидят в единственном приличном ресторане на весь городишко и, наверное, это не лучшее время злиться на ерунду и строить высокомерный вид, но на самом деле, она растрогана и просто сбегает от этого чувства. Румпельштильцхен посмеивается про себя, но не показывает этого, потому что сейчас не тот момент, когда ему хочется уязвить её. Вместо этого он кладет руку на стол ладонью вверх и ждёт, пока она положит свою сверху. Касания всегда действовали на неё лучше любых слов. Это поняла ещё Кора, однажды влепив дочери пощёчину, и сама на секунду испугавшись этой столь нехарактерной для неё вспышки. Обычно она не пользовалась такими грубыми методами, предпочитая магию и внушение. Но пятнадцатилетняя дочь ухитрилась сбежать в ближайшее поселение прямо в день визита важных гостей, и предстать перед герцогом растрепанной, в неподходящей одежде и совершенно недопустимо взбудораженной. Она не знала, что в тот день Реджина впервые поцеловала Дэниэла, и потому ей казалось, что она до сих пор не в силах отдышаться. Но удар по щеке разом вернул её с небес на землю. Долго ли она сможет скрывать свою любовь? Долго ли судьба будет благоволить ей и её возлюбленному? Довольно долго, как оказалось впоследствии. Несколько лет. А потом дорого возьмёт за свою былую щедрость. Реджина боялась. Приглушенный свет ресторана позволял ей выглядеть ещё лучше, чем есть, и Голд невольно любуется ею, не прерывая размышлений. — Хватит переживать, — говорит он чуть погодя. — Если постоянно думать о том, что было или что будет, перестанешь замечать настоящее. Реджина оглядывается. Ресторан. Намеренно тусклый свет, в котором Румпельштильцхен выглядел именно как Румпельштильцхен, нечеловеком, с золотистыми отблесками на коже, жёлтыми глазами. Она не уверена, отвращает это её или наоборот, завораживает. Королева усмехается и тянется к бокалу. — За настоящее?***
Мэри Маргарет говорит Руби, Руби говорит Белль. Белль молчит, обдумывая, а после улыбается. Всё правильно. В её маленькой снятой квартирке никто не ждёт её, но непременно будет.***
В какой-то момент Реджина понимает, что на дворе очередной поздний вечер, а она сидит, опустив голову на плечо Голда, и привычно шарится в телефоне, под лёгкий шум телевизора, который никто не смотрит. Ощущение нереальности происходящего перетекает в ощущение неправильности, и она заставляет себя встать: — Пожалуй, я пойду домой. — Что-то не так? — осведомляется Голд. Ей судится в голове лёгкое раздражение и она вздыхает. — Да нет, просто… — Ложись спать, Реджина. Здесь, у меня. Авось завтра пропадут эти перепады настроения. — Мне стало некомфортно здесь, — резко бросает она и действительно хочет уйти. — В плане сквозняка или душевного раздора? — усмехается он, невольно выводя её из себя. — Какого сквозняка? — злится королева. — Тебе самому не кажется, что все это как-то не так? Не так, как должно быть. Он встаёт, чуть прихрамывая на вылеченную ногу, и подходит к ней: — Забудь ты это «должно быть». Кому ещё должно? Все идёт согласно тому, как мы действуем, и чего мы хотим. Она не верит. Она не верит, и это могло бы быть последней фразой их истории, но она все равно остаётся, зная, что когда-нибудь увидит воочию, правда это или нет. Это просто маленький эксперимент, ушедший ветвями в годы.