Грибница

И они едут. У Олега голова еще гудит от вчерашнего, но вот уже сегодня, и они уже едут к Лёне на дачу. В электричке, подпрыгивающей на рельсах, тесно, как в узком коридоре, сиденья липнут к его кожаным штанам. Но они едут к Лёне на дачу! За окном проносятся деревья, столбы с проводами, какие-то деревеньки. Лёня сидит на сиденье напротив него, рядом с теткой в цветастом сарафане с баулом, рядом с дядькой в преклонных летах с чемоданчиком, похожим на тот, с которым выходит на сцену Олег. Но у Олега лучше. Лёня смотрит в окно, улыбаясь, не смотрит на Олега, и Олег хочет отвлечь его. — А что мы там делать будем? — спрашивает он, как бы продолжая разговор, хотя никакого разговора не было. Было – два слова со смешками, отпущенных по поводу немых со схемами метро1 в вагоне. А до этого – только они по очереди просили билет в окошке кассы. Никакой это не разговор. — Чего? — Лёня отворачивается от окна и смотрит на него. Улыбка еще не сошла с его лица. — Что делать будем? — повторяет Олег, расправляя складки брюк на коленях. — На даче у тебя. Лёня задумывается. — Да что хочешь, — говорит. — А что у тебя там? — Олег никогда не был у Лёни на даче. Хотя он как-то представляет ее себе, потому что там была сестра Олега – Лёнина жена, – и потому что Лёня довольно часто туда ездит и иногда упоминает: двухэтажный домик, сад-огород, еще что-то. — Чего там только нет. Лес, речка есть… В доме не знаю… Телевизора нет. А что тебе надо? — Грибы пойдем собирать? Олег вспоминает: август – грибной месяц. Там и лисички, и белые, и опята уже… И продолжает уже утвердительно: — А пойдем грибы собирать! — Грибы? — Лёня наклоняет голову. Олег выговаривает по слогам: — Га-ллю-ци-но-ге-ны, — он откидывается на сиденье, благо, за ним никто не сидит. Ему смешно. Потом он вспоминает передачу, и становится еще смешнее. Он говорит, еле сдерживая смех, чтобы не испортить шутку: — Галлюциноген – лёнин гриб2. Лёня хмыкает как бы скептически, но Олег замечает, как у него вздрагивает угол рта. Смешно ему. Электричка, дрожа, останавливается, и в вагон залетает немного свежего воздуха. Олег запрокидывает голову, шумно вдыхает этот воздух и выдыхает. В вагон, пыхтя, заходит еще одна тетка с баулом и, кашляя, явно похмельный мужик с сонными злыми глазами. Олег не знает, читал ли Лёня эту книжку – но, наверное, читал, про нее говорят в последнее время. Он говорит: — Наколки представляешь себе? Вот представь как у Венички Ерофеева: Серп и Молот – Карачарово3. Только набить где-нибудь, на ногах вот тут, — он показывает рукой на ляжки. И заканчивает шутку, снова сдерживаясь, чтобы не засмеяться: — А между ними – полторы страницы чистейшего мата… Лёня хихикает в кулак, но Олег не может понять, понял ли он шутку и читал ли вообще Ерофеева. С Лёней никогда не поймешь – он не любит признаваться, что чего-то не знает. Он вообще многого не знает, а Олег почему-то все время об этом забывает и рассказывает ему какие-то заумные шутки или истории с рок-клубовских тусовок, на которые Лёня и не ходит особо. Олег хмурится, потирает переносицу и возвращается к грибам. — Я в лес всегда любил ходить. С детства еще, с бабушкой и мамой. Мы часа по четыре там ходили, хотя я совсем маленький был. И я все мечтал, что вырасту и буду уже сам… Тоже часа на четыре. Но один. — Так ты меня зовешь? Или один? — Лёня снова смотрит мимо него, в окно. Теперь там поле, только изредка промелькнет тоненькое деревце – хворостинкой по глазам. — Зову! — спохватывается Олег. — Это же твой лес. Что я там один делать буду. Лёня снова хмыкает, теперь уже просто скептически. Они едут. Лёнина дача близко, Олег даже удивляется. Он как раз думает над еще одной темой для беседы, когда оказывается, что их станция – следующая. Лёня берет с полки пакет с продуктами, пакет с бутылками, отдает продукты Олегу, и они, пробравшись мимо тетки и дядьки, с незначительными столкновениями, выходят в тамбур. Кроме них, там никого нет. В наступившей тишине – без разговоров, сопений и кашлей пассажиров, – Олег смотрит на Лёню, на его мягкую бежевую футболку с почти стершейся картинкой. На собственные кроссовки. Такая-то, осторожно, двери закрываются. Они спрыгивают на перрон. Лёнина дача и от станции близко. Минут десять всего они идут вниз по пылящей дорожке, когда из-за угла показывается небольшой зеленый домик, Лёня сует руку в карман джинсов и достает гремящую связку ключей. Пока он отпирает калитку, Олег через забор разглядывает цветы в саду. Их там много: золотые шары, пышные кусты флоксов с мелкими цветочками, дистрофичные рыжие лилии. Олег знает названия, потому что много времени в детстве проводил с бабушкой на даче. Но за цветами, видимо, никто не следит: золотые шары, высоченные, как Олег, неподвязанные, заваливаются на забор. Вслед за Лёней он идет по дорожке через сад к домику. Снова всё знакомо: заржавленный таз, поставленный на попа́, тачка, пустые пластиковые бутылки. Как будто весь советский мир живет на одной коллективной даче. Но внутри дома Олег вдруг удивляется – первой комнатой оказывается кухня. С громоздкой плитой. Стены вручную расписаны узором с виноградными гроздьями, как в каком-то курортном кафе. Смешно, что, когда они проходят дальше, в комнату, которая служит и большой комнатой, и столовой, первое, на что падает взгляд Олега – книга в шкафу. О том, о чем они говорили. Он делает шаг к шкафу, оглядываясь на Лёню, чтобы остановиться, если тот сделает жест или выражение лица, мол, не надо. Но Лёня только поднимает брови. Тогда Олег отодвигает стеклянную дверцу – на пальцах остается пыль – и достает книгу с полки. — Грибы СССР! — говорит он со значением, открывая книгу. — Хочешь, погадаю тебе? Как пройдет наша сегодняшняя грибная охота. — Какая охота, Олежек, — отмахивается Лёня. Пока Олег дурачится с книгой, он подходит к столу, достает из-под стола несколько табуретов и ставит на один из них пакет с бутылками. Тянется к Олегу за вторым пакетом. — Стемнеет уже скоро. Но он снова улыбается краем рта. И Олег начинает листать книгу. Вертит ее в руках, как бы определяя правильную страницу. Наконец серьезным голосом говорит: — Лёнька, надо сходить. Тут такое! Лофофора Вильямси! — Ты дурак? — говорит Лёня, но ему смешно. — Это кактус вообще, а не гриб! Ты что, передачу плохо слушал? Олег цыкает: эк ты, мол, заметил обман. И кладет книгу на стол, чтобы помочь Лёне разобрать продукты. Они вместе вытаскивают огурцы и помидоры, колбасу и первую бутылку. Десяток яиц, которые чудом не расколошматились в электричке, Лёня уносит и убирает в холодильник. Он задерживается там на какое-то время – судя по звукам, разжигает плиту и ставит чайник. Олег за это время успевает осмотреться в комнате. Он видит, среди прочего, лестницу на второй этаж. Кровати, наверное, там. Напротив лестницы – окно. За белой сетчатой занавеской виден туалетный домик. Когда Лёня возвращается с кухни, где чайник уже начинает посвистывать, Олег встречает его все с той же грибной книгой в руках. — Зря ты надо мной смеешься, — говорит он, стараясь звучать значительно. — Тут вообще-то много всего полезного написано. Вот ты, например, знал, что грибы издавна привлекают внимание людей? Он не выдерживает и начинает смеяться сам. Но Лёня вторит ему. — Да ты что? Не может быть. А еще что? — Слизевики! — продолжает Олег сквозь смех. — Ты знал про такое? — Ка-ак? — Лёня отходит к серванту и достает оттуда стопки. — Это что за зверь? — Или вот еще: книга будет полезна для любителей природы, учителей биологии. Ты сегодня кто? Сегодня любишь природу, а завтра учишь биологию… Чему ее, интересно, учить? — Что-то мы еще не выпили, Гаркундель, а тебя уже понесло. На, — Лёня ставит перед ним стопку, открывает бутылку и собирается разливать, но вдруг останавливается. — Слушай, прости, а можешь стол вытереть? Тряпка на кухне. А то тут пылища… На маленькой кухне степлело от чайника, который буквально пышет жаром. Олег заодно выключает под ним огонь. — Чайник тащить? — громко спрашивает он, оглядываясь в поисках тряпки. Она обнаруживается в раковине, засохшая, как камень. Кто-то местный успел сплести на ней паутину. Олег стряхивает ее. Не найдя воды, он берет чайник и льет на тряпку чуть-чуть кипятка. Потом ждет, пока она остынет. Потом выжимает ее в раковину, все-таки обжигаясь, и, держа за краешек, возвращается в комнату и вытирает стол. Лёня уже сидит на табурете с длинной стороны прямоугольного стола, зажав бутылку между коленями. Олег аккуратно поднимает один за другим помидоры и огурцы, колбасный батон и книгу, чтобы протереть под ними. Пыльную тряпку относит обратно и бросает в раковину. — Погадай уж, — говорит Лёня, когда Олег снова входит в комнату. — Только честно давай, без этих курехинских аллюзий. Олег берет книгу, чуть влажную от того, что она лежала на влажном столе. Открывает. — Восковатые апотеции, блюдцевидные или распростертые, — читает он, на середине предложения снова срываясь в смех. — Олежек, ты бы еще над словом многочлен посмеялся, ну право слово, — Лёня большим пальцем поглаживает горлышко бутылки. — Тут же ничего фаллического, просто смешно, — возражает Олег, открывая наугад на другой странице. — А, нет, беру свои слова назад… Лёня фыркает, наконец разливает водку по стопкам, и они наконец выпивают. Олег – стоя у стола. Но Лёня сразу прикрикивает на него, что нечего пить стоя – для желудка, что ли, вредно? поэтому он садится на второй табурет, с торца. Лёня сразу ему подливает, и они выпивают еще. И еще. И еще. Время как-то сразу ускоряется, как будто хочет угнаться за ними – или бежать впереди них? Мысли тоже становятся быстрыми и при этом какими-то отрывистыми. Та-та-та-та. Они говорят о чем-то в процессе, не просто молча пьют, но если спросить Олега, о чем, он не скажет. О грибах, наверное? Солнце заваливается за горизонт, как подбитый солдат, стреляя в них через занавеску красными лучами. — Себе тоже погадать надо, — говорит Олег в какой-то момент, снова заглядывая в книгу. — Я сегодня – гриб-зонтик краснеющий… — Это уж точно, — Лёня ржет, открывая зубы. И правда, Олег всегда краснеет, когда выпьет. Он, смутившись, пытается перевести тему: — А кайфово было бы иметь на концертах краснеющий зонтик! Для шоу, красиво. — Ага, чтобы показывал, когда ты набухался так, что тебя нельзя на сцену выпускать, — язвит Лёня. — Ну или так, — он снова переводит тему: — Так что, по грибы не пойдем? Все эти разговоры, конечно, смешны – потому что они еще в электричке оба понимают, что ни по какие грибы не пойдут, это всё так, для поддержания разговора. Но вот они сидят за столом с наполовину пустой бутылкой водки, за окном темень, еще не непроглядная, но в лес уже точно нельзя – и продолжают говорить о грибах. Олег, перелистывая в очередной раз книгу учета грибной жизни, говорит назидательно: — Строчок! — и они оба заливаются – смехом и водкой одновременно, каким-то чудом умудряясь при этом не поперхнуться. Лёня говорит сладким, полным смеха голосом: — Это, да, очень мужественная строчка? — Условно съедобен, в некоторых странах Европы считается ядовитым грибом! — Мы эти ваши ядовитые строчки едим как де-ли-ка-те-сы, — выговаривает Лёня. — А наши стро́чки – это вообще страшное дело, смертельное… За окном внезапно и высоко вскрикивает какая-то птица. Олег ничего не понимает в птицах, его никогда не учили этому – и тут он вдруг кашляет, подавляя смешок, и говорит над раскрытой книгой о грибах: — Пьица. И молча слушает, как хохочет Лёня. Так, что плещется водка в бутылке. Но не только от этого – он еще стукнул, смеясь, ладонью по столу. — Слушай, подожди, — говорит Лёня, отдышавшись. Он выбирается из-за стола, чуть не опрокинув бутылку – Олег удерживает ее ребром ладони, – и уходит куда-то за шкаф, откуда через несколько секунд появляется с гитарой. Олег вдруг перестает понимать, к чему всё это. Зачем было уезжать на дачу из Ленинграда, если и тут они делают совершенно то же самое, что там: пьют водку и играют песни? Но тут же вспоминает – там комендантский час и сухой закон, в Ленинграде4. Там вообще непойми что происходит. И вот он уже разворачивается к Лёне, который почему-то сел не на тот табурет, на котором сидел, а на соседний, так что его колени почти упираются в колени Олега. Гитара, видимо, надолго оставленная на даче, издает жуткий расстроенный звук. Лёня охает, еще раз бряцает по струнам и быстро-быстро что-то там подкручивает. Олег закрывает и отодвигает в сторону книгу. Подпирает голову рукой и ждет. — Это хорошо, — говорит Лёня, перебирая настроенную гитару, вывлекая из нее неясные еще звуки. — Давай попробуем… что-нибудь про птицу, про пить, че-то там… — и вот он уже не говорит ничего, как всегда бывает, когда он найдет, что делать с инструментом. Момент – и у него уже аккорды, какие-то звуки, то, чего Олег никогда не умел. Зато он умеет слова – а Лёня нет, по крайней мере так, в рифму, в образ… Так, всё, песню пишем, надо настроиться. В виске у Олега шумит кровь, и надо только выловить в этом шуме стихотворный ритм. — С каждым глотком, — говорит Олег и сглатывает, как бы проверяя на вкус – что-то про пить, — птица я птица. Стоит ли беситься… злиться, биться, рваться… — Злиться, — эхом отзывается Лёня, дергая струну. Олег секунду смотрит в окно – птицы там никакой, конечно, не видно, сплошная синяя чернота, как экран повесили. Он повторяет всё вместе: — Стоит ли злиться! С каждым глотком! Там за окном! Птица я, птица! — Отлично, — Лёня болтает рукой по струнам, находя ритм. — Вот так будет: тадам тадам, тадам тадам. — А это? — А потом это. — Тадам тадам… Налево то, направо сё. И дети роют котлован. Собачка тадатам тадам нашла конфетку… — Ириску, — советует Лёня, — давай что-нибудь липкое. — Ириску так ириску. Тадам тадам. Налево то, направо сё, детишки роют котлован, собачка тадатам с котом нашла ириску. — Кислая? — Это она скисла что ли? Киснет-киснет да как брызнет… А, да она мертвая просто! Собачка мертвая. Собачка сдохлая. Дохлая. — Бля, — Лёня кривится, но сразу улыбается. — Ага, давай. — Налево дом, направо дом. Детишки роют котлован. Собачка дохлая с котом нашли ириску… Они еще раз проговаривают строчки и пропевают их вместе – Лёня берет всего два аккорда, но сочетание хорошее, будет запоминаться. Должно. Олег вспоминает, что в припеве чувак смотрит на птицу из окна, поэтому надо еще куплет, где понятно, что он сам не на улице… — Стоял и там хотел любви безмерный кто-то за окном. Бездарный кто-то. Бездомный… за окном. Тадам тадам… Спустя десять минут импровизированной экзальтации песня оказывается целиком готова. Олег, прокрутив ее в голове, еще раз переставив куплеты, понимает, что в тексте есть какой-то сквозной смысл. Он с интересом проговаривает слова про себя еще раз, медленнее, понимая его. Ему нравится, что получилось. Он вздыхает, надеясь вместе с выдохом выпустить оставшиеся слова, не пришедшиеся к месту. И поворачивается к окну. За окном совсем темно, но какие-то шелесты, шорохи, звуки птиц оттуда раздаются. Если наклонить голову, Олег видит луну – почти полную и тоже словно живую, как звуки за окном, как чей-то далеко закатившийся глаз. Вдруг вспомнив, что не допил, он берет со стола стопку и опустошает ее, продолжая вглядываться в ледяную синеву. Немного проливается мимо губ. Летние ночи самые холодные. Лёня, тоже словно очнувшись, отставляет гитару и наполняет стопки. Потом берет гитару снова: — Давай еще раз, проверим, что всё влезает. Они выпивают. И Лёня играет. И они выпивают. И Лёня играет. И… Заплетающимся в косицы умом он с усилием подбирает слова к тому, что проносится у него в голове. Но это что-то настолько быстрое, странное, что после сочинительских усилий совсем не ословляется. И… Рано или поздно они оказываются на втором этаже, в спальне – Олег не помнит, как они там оказались, помнит только скрип ступенек и сдавленный, повизгивающий смех Лёни у себя над головой в темноте, – но вот они сидят, лежат наверху, Лёня лежит – на своей кровати, односпальной, застеленной шершавым покрывалом в рубчик, как полотенце. Олег не знает, на самом деле, его ли это кровать. Сам Олег сидит на полу у кровати, упираясь в нее спиной. Лёня на кровати удобно раскинулся. Верхушкой спины, сутулым верхним позвонком, он чувствует Лёнино колено в джинсах. Он не помнит последнее время своей жизни, но сейчас, если что – он фиксирует, чтобы не забыть, – ему холодновато сидеть на полу, из круглого, синего ночью окошка дует, ладони задубели опираться об пол. Но водка внутри греет, немного жжет живот. Лёнина коленка жесткая, теплая через джинсы. Олег откидывает голову назад, качает затылком, проходясь по джинсе. Ему забавно от того, как жесткая фактура джинсы соседствует с мягкой темнотой, которая стелется перед его глазами. Он столько выпил, что ему всё весело. Немного кружится голова, когда Лёня – это по времени совпало, это не потому что – вытягивается на кровати, так что его коленка сползает ниже. Олег отводит голову дальше, давя затылком Лёне на бедро. Глаза постепенно привыкают к темноте, и теперь он видит, где заканчивается одна доска потолка и начинается другая. Он очень пьяный, и, чтобы не болтало, старательно вглядывается в то, что может разглядеть вокруг: в узор на покрывале и доски потолка, – и касается того, чего может коснуться: гладких, крашеных досок пола, шершавого покрывала. Лёня, кажется, тоже делает то же – по крайней мере, Олег вдруг чувствует его пальцы возле своего лица и на шее. Затем на лбу. И в волосах. Лёня перебирает пальцами его волосы, накручивает, как будто ищет, за что зацепиться, чтобы не так мутило от водки. Олега редко трогают за волосы, и от этого его шея покрывается мурашками. Это не особо приятно, скорее щекотно, Лёня еще и тянет. Но есть в этом что-то такое, чего никто никогда не делал. Это как будто бодрит, вытягивает из пьяной сонности – а Олег же не хочет заснуть прямо тут, на полу. И Олег поднимает затекшую ладонь, на которую опирался, и разворачивается к кровати лицом. Проводит пальцами по Лёниной штанине от колена вниз. Жесткая ткань обжигает пальцы – и он проводит еще раз и еще, пока Лёня дергает его за волосы, пока Лёня ногтем цепляет ворот его футболки. Олег на секунду представляет, что кто-то входит в комнату, включает свет и видит их. Это странно. Но он тут же думает о том, что, скажем, виснуть друг на друге, поднимаясь синими по лестнице, нисколько не странно, что стаскивать с пьяного друга одежду, чтобы уложить его спать, совершенно обычное дело. И вот эта картинка уже тонет в череде других картинок в мозгу, на которых он фокусируется, чтобы отвлечься. Картинки из дня раньше: электричка, золотые шары в саду, продукты в пакете, грибы СССР, – днём раньше: тра-та-та за окном, сын Егор, складывающий кубики, пустая бутылка, – картинки с последнего концерта: Колик в дурацкой косынке, суровый сосредоточенный Бондарик, Лёня в футболке с мокрым пятном на груди, – картинки, которые получатся, если крепко закрыть глаза и надавить на веки: красные и зеленые фейерверки. Так много картинок, зачем цепляться за одну? Большую часть из них он пропускает мимо извилин, пока не задумается об этом – так, несется что-то. Он отнимает натертые пальцы от джинсов и коротко прикладывает их к своему лицу. Они теплые, а вот лицо замерзло. Летние ночи холодные. В этот момент то ли кровать как-то покачивается, то ли он сам не удерживает равновесие, но он прямо этой щекой с приложенной к ней пятерней, с картинками в голове, летит вниз – и ложится Лёне на бедро. Картинка снова становится двусмысленной, его это снова веселит. Он бы даже отпустил по этому поводу какую-то колкость, если бы его язык сейчас был способен складывать слова в колкости, а не лежал во рту, влажный и мягкий, как кусок мармелада. И вдруг его осеняет: да надо просто сделать то, что никак не будет выглядеть двусмысленно. Просто заснуть на кровати вповалку – такого же навалом было на ленинградских тусовках, и никому ни разу и в голову не пришло кого-то в чем-то обвинять и подозревать. С этой мыслью он, покачиваясь, лезет на кровать. Та отчаянно скрипит, покрывало шуршит и проминается под руками. Он почему-то вспоминает скрипучий, на божьем слове держащийся синтезатор, на котором играет Димка, и сразу затем – как играл на другом, но не лучшем синтезаторе Курехин на той единственной репетиции в ДК, куда Олег их с «Аквариумом» позвал5. Без них ничего бы, может, и не было. А может, и было бы, хуй их знает. Вскарабкавшись на кровать и усевшись в ее ногах, Олег пытается вглядеться в черноту перед собой – она снова плывет, коварно скрывая от него мир вещей и Лёню. Сощурившись и напряженно глядя прямо, он наконец понимает, что Лёня и не подумал подвинуться, чтобы дать Олегу место заснуть вповалку – он так и лежит на спине ровно посередине односпальной кровати, положив голову на сложенные руки. Олег бы подумал, что он спит, не дергай Лёня его пару минут назад за волосы. Ну ладно, думает Олег, я и так могу, где наша не пропадала. После некоторой перепланировки он вытягивается вдоль Лёни, частично закинув на него ногу, потому что – это Лёня должен был понимать – гаркушинские ноги компактно уложить не получится. Лёня не шевелится, ноги ему, видимо, не мешают. Но, улегшись, Олег почти сразу думает: нет, не может быть, чтобы он так лег просто так. Он почему-то по жизни думает, что Лёня ничего не делает просто так, хотя Лёня – на словах и в делах – предстает прямолинейным человеком, который не станет чего-то там зазря городить. Наверное, потому, что в жизни самого Олега Лёня с первой попытки нагородил такого и наломал таких дров, что вот уже больше десяти лет горят, потрескивая… Не может быть, чтобы он так просто так. Он спокойно лежит, но не спит – точно не спит, это Олег понимает по мурашкам за собственными ушами. Он приподнимается на локте и пытается не слишком явно заглянуть Лёне в лицо. Вблизи опять ничерта не видно, и сфокусировать пьяные глаза сложно, они слезятся, взгляд плывет, оскальзываясь во влажных веках. Это же, наверное, намек? Это просто сам Олег такой в лоб, а Лёня никогда в лоб не говорит… Олег вспоминает их – многочисленные – разговоры про еблю на пьянках, в разных составах, но всегда увлекательные. Вся аукцыоновская команда не дураки обсудить, кого они, куда и как, даже если понятно, что часть этих историй выдумана. Интересно же. А Лёня никогда особо в подробности не вдается. И если вдруг вдастся – было пару раз – то лучше б не вдавался. Вечно у него все звучит как-то грязно, и не в приятном смысле этого слова, а как будто слушаешь школьника, который невесть откуда эти слова узнал. Иди-ка ты отсюда, мальчик. Может, он потому и не говорит понятно, что плохо это умеет и знает об этом. Как до недавнего времени пел – только если совсем не было другого выхода. Хотя Олегу всегда нравилось, как Лёня поет… Он одергивает себя – так Лёне и правда уснуть недолго, дальше действовать будем мы, пора. Что-то в голове орет: придумал тоже, урод, ты чего творишь! Но в правом виске шумит благословенная кровяная влага, пепел водки стучит в сердце, стучит сердце, и громче, чем ор в голове, он думает: а если правда? Глупо же будет, если сейчас – и спать? А главное, картинки с последних концертов намекают, что самое страшное, что случится – ну лягнет его Лёня ногой, ишь чего, Колик больней дерется. Ну посмотрит злобно – в темноте не так видно. И, уже уверенный, что ничего ему не будет – с самого начала же так заведено, что Гаркуше все можно – он заводит руку над Лёниным животом, поднимает футболку и на пробу проводит пальцами по животу, вокруг пупка и чуть ниже, где над джинсами чувствуются волосы. И Лёня как будто подается вперед. Кажется. Самую малость. А дальше уже никаких картинок – сплошная черная чернота перед глазами, только на краю зрения как мелкие серебряные искры, как блестки от брошек на концертном пиджаке. Олег, в секунду по-паучьи пересобравшись, спускается по кровати ниже, наощупь находит и оглаживает руками бедра. Расстегивает пуговицу на джинсах, распускает молнию – натертые об эти самые джинсы пальцы саднят, – и сдергивает вниз за шлевки для ремня вдруг кажущиеся неудобными жесткие брюки. Лёня, кажется, снова двигается как-то, но в спешке Олег не успевает отследить, как. Его не отталкивают, значит, всё в порядке? Тем более, что ближе, чем Лёнины руки, он сейчас видит другую часть его тела – и да, кажется, нормально всё. На всякий случай он еще раз трогает рукой, теперь прямо то, что видит – и ждет немного, и вот он всё еще не оттóлкнут и не лягнут, и может двигаться дальше. Он стягивает вниз трусы – вспоминается шутка полдневной давности, над которой он хочет хихикнуть и кусает себя за губу – блядь, больно, но блядь, это правда полторы страницы чистейшего мата, без всяких наколок, пиздец, пиздец. Он выдыхает в руку, чувствуя, что ладонь вся намокла. И вдруг, поддавшись какому-то сиюминутному приходу – не плюет, нет, это для себя можно было бы так – открывает рот и несколько раз проводит языком по ладони, между пальцами, смачивая руку. И влажной от пота и слюны рукой трогает снова, и что-то такое делает пальцами, не пытаясь это назвать словами, не имея особо такой возможности, потому что у него в голове и во рту вместо всех мыслей заедает строчка из песни про женщину и шестой этаж. Уже сообразив, что и как – делать это нормально оказывается не намного сложнее, чем самому себе, главное не думать, из чего это он делает вывод, что получается нормально, – он понимает, что непонятно зачем спустился ниже. Рукой-то можно было и не спускаясь. А раз он это сделал, Лёня теперь, наверное, ждет от него как в другой их песенке, тоже небезызвестной и написанной, в отличие от первой, Олегом Алексеевичем Гаркушей6. Было бы логично. Стараясь не сбиться, он озадаченно вертит головой, прилаживается, облизывает губы. И наконец, взявшись рукой пониже, зажмуривается и берет в рот. Это тоже оказывается не так сложно, хотя ничего подобного он никогда в жизни не делал. Девочки не в счет. Но он вообще человек талантливый – так Олег думает, пробуя двигать языком в такт движениям руки. И опуская голову чуть ниже. И пробуя втянуть щеки. И еще кое-что. Все это не очень сложно и даже вполне увлекательно. Интересно, думает он, если ты умеешь играть в такт, ты и трахаться будешь лучше? А если поёшь, не отставая от музыки? В обоих случаях он, конечно, удивительное исключение из правила. Но тут ему вдруг становится страшновато от того, что Лёня всё это время молчит. Молчание, конечно, знак согласия, особенно в условиях любимых дорогих коммунальных квартир, где другими знаками согласие особо не выразишь – но во-первых, они все-таки не в квартире. Вот зачем вы сюда поехали, мысленно передает Олег Олегу из вечера того же дня, который гадал, нафига было уезжать из Ленинграда. Олег из вечера смотрит на Олега с сомнением. А во-вторых, девчонки и в тех условиях как-то выражали ему – и, судя по разговорам на пьянках, не ему одному – свои впечатления. Лёня же не издает ни звука. Вот если бы он сказал что, или вскрикнул, или вздохнул, издал любой звук – ноздри, губы, горло, шорох, стон и свист из глотки – хоть что! Как терпеть эту блядскую тишину, так же ничего не понятно. Олег цепляет его за бедра, за выпирающие тазовые кости, проводит по животу – как проводили девчонки, которые делали ему то, что он сейчас делает Лёне. Хотя с девчонками беда обратного свойства – они огого какие звуки издают, и иногда это явно фальшиво, как-то слишком громко… Но нет, даже это лучше, чем вообще ничего. Если в обычной ситуации – а Лёня вообще молчаливый, и еще он часто реагирует не с первого раза, не слышит вопроса, так что эта ситуация для них вполне обычная, – так вот, если в обычной ситуации можно было бы окликнуть так как бы невзначай: ты там заснул, что ли? то в ситуации, когда рот занят, невзначай никак не получится. Человек менее искушенный, чем Олег, заявил бы, что то, что происходит, могло бы быть возможно, только если бы Лёня не спал, и если бы его всё устраивало. Но Олег, который пару раз оказывался в довольно неловких ситуациях, где он не хотел, а член хотел, и в менее неприятных ситуациях, когда он спал, а происходило то, что происходило… короче, да. Ясности бы побольше. Как понять-то, что ты там не помер от отвращения, думает Олег, первый раз дотягиваясь так низко, что его нос касается Лёниного живота. По касательной ассоциаций он почему-то начинает вспоминать всё отвратительное. Илистый песок на входе в речку на его даче, который продавливался между пальцами ног ровными столбиками. Он ненадолго останавливается, чтобы сглотнуть. Слюна непривычно густая. Но, несмотря на выпитую водку, не горькая. Обычная. Труп рыбы, который они с деревенскими друзьями нашли на берегу этой речки, весь кишащий белыми опарышами, и как они подначивали друг друга, кто решится потрогать – никто не решился. Снова начинает двигаться, помогая рукой. Вдруг понимает, что затекли ноги. Пенки в молоке в детстве. И как на прошлой неделе лег спать, не проблевавшись, и проснулся весь липкий, спасибо что не захлебнувшись. На последнее, самое свежее воспоминание горло ожидаемо реагирует спазмом. Олег еле сдерживается и с усилием переводит мысли на то, что здесь и сейчас: Лёню, его тепло пахнущий гладкий живот, ритм собственных движений, покрывало в рубчик, как полотенце, и синее ночное окошко. И как понять, что ты не чувствуешь сейчас, как если бы я – пенка на молоке, опарыш и рыбий труп – фигурами речи, без картинок, без картинок, без картинок. Но тут, точно услышав Олеговы мысли, Лёня дергается – и сразу затем обеими руками находит и отталкивает от себя его голову, и еще как-то так уворачивается телом, что Олег спадает с него и снова оказывается сбоку на кровати. Он сглатывает – во рту становится солоно и горько. Он сию секунду понимает, что произошло, и удивляется, что не заметил. Еще с минуту он сидит на кровати, перекинув ноги через ноги Лёни и всё силясь сформулировать какой-нибудь не идиотский вопрос о том, что и как. Но, так и не придумав ничего внятного, слезает на пол – прихватив полотеничное покрывало, которое успело сбиться в комок в ногах кровати. Небо в круглом окошке постепенно начинает светлеть, и в посветлевшей на тон комнате Олег видит то, что увидь он раньше – ничего бы, может, и не было. Вторую кровать. Она стоит спинкой вплотную к первой, а другой спинкой вплотную к стене, в которой окошко. А может, и было бы, хуй знает. Олег бухается на эту кровать – она не застелена, но тоже накрыта, на этот раз шерстяным пледом. Заматывается в покрывало в рубчик, чтобы плед не кололся и рассвет не будил. Уже в коконе из покрывала обводит зубы языком, собирая горечь, и еще раз сглатывает – жалеет, что нет воды – и вырубается. Олег просыпается поздно – от солнца, которое бьет в веки, тупое и горячее, как кулак молодого мента. Хотя как поздно – бывало и позже, бывало, просыпался, когда солнце уже заходило. Но это он у себя дома может спать сколько угодно. Бывало, в автобусе на перегонах просыпался глубоким вечером. Но это тоже не то… Он с усилием поднимает голову с подушки, и, как бы откликаясь на приложенное усилие, голова тянет его назад тупой болью. Ухо вдавливается в наволочку. В глаза как будто песка насыпали. Моргая, он понимает, что видит всё в расфокусе, и еще пару минут просто моргает, надеясь, что картинка перед глазами станет четче. Но этого не происходит, и тогда Олег медленно, без резких движений поворачивает тело набок. Он очень постепенно приводит корпус в вертикальное положение, помогая себе руками. По одной спускает ноги на пол – который, вопреки ощущениям от солнца, оказывается холодным. Олег ловит себя на мысли, что пол и солнце нарочно сговорились делать ему неприятно, что солнце напекло ему голову, чтобы труднее было потом опустить ноги. Очень хочется пить. Олег трет ладонями лицо и сразу затем резко, одним движением встает. Он ожидает новой боли в затылке, но голова не болит. Как будто причиной боли была ее близость к подушке, как если бы в подушке и в голове Олега были зашиты какие-то хитрые магниты. Из неприятных симптомов остается не до конца сфокусированное зрение и раздражение на всё вокруг. И ужасная жажда. Он вспоминает – лестница. По ней они вчера поднимались, гогоча и спотыкаясь в полной темноте. Он идет туда, где лестница – вернее, туда, где она должна быть, если верить себе. Больше из вчерашнего вечера и ночи он не помнит ничего, категорически. Память обрывается где-то там, где они с Лёней выходили из электрички. Блаженная чернота. И эта блаженная чернота тоже обрывается, когда он ставит ногу на очередную ступеньку. Та оказывается скрипучей – и со скрипом в голове у Олега как бы приоткрывается дверка. Со скрипом и с треском, как веселкинский сценический костюм, на шлейф которого Олег как-то раз наступил всей ногой, выходя на сцену. За дверкой – тоже скрип, но кровати, шорох покрывала и этот звук, который ни с чем не перепутаешь. Как когда человек пьет залпом, большими глотками, и как бы слегка задыхается. Еще одного логичного в этой ситуации звука не хватает, но в общем и так всё понятно. Вот это охуеть. В эту же секунду он, конечно, пропускает следующую ступеньку и с грохотом соскальзывает через три, ушибая пятки, сразу на пол большой комнаты. Хорошо хоть не упал. — Ого, кто проснулся, — с веселым удивлением говорят из кухни голосом Лёни. Олег сглатывает – его вдруг сильно мутит, с похмелья или от страха, – и выходит на кухню. Лёня вообще всегда встает рано, как бы поздно ни лег – он спит чуть ли не по четыре часа, и ему хватает. По четыре – это на самом деле не приблизительно, это Света, жена Лёни и сестра Олега, спрашивала последнего: он всегда так? Когда в Германию ездили, тоже? Олегу обычно до лампочки, хоть бы вообще не спал – но иногда это застает его врасплох. Как сейчас. Пока он придумывает, что сказать в качестве приветствия, он как-то вдруг чувствует, что в кухне пахнет кофе и жареной едой, довольно вкусно, даже при том, что его желудок в этот момент совершает похмельные кульбиты. И заодно он понимает, что не только пить хочет, но и поел бы с удовольствием. — Ага, проснулся, — наконец отвечает Олег, — а вода есть? — Есть, есть, — Олег смотрит перед собой и понимает, что вопрос был глупый. Напротив него, у противоположной стены, где кухонные тумбы, шкафчик и плита, вполоборота стоит Лёня, счищая крошки завтрака с тарелки в помойное ведро и набирая в ладонь воды из рукомойника, чтобы пройтись потом этой ладонью по и так чистой тарелке. На тумбе под боком у Лёни стоит кувшин с водой. — Садись за стол, я налью сейчас, — предлагает Лёня. Его явно забавляет вид смешавшегося похмельного Олега. Что странно – как будто он его первый раз таким видит. Олег молча кивает, входит обратно в большую комнату и садится на выдвинутый из-под стола табурет – вроде бы тот же, на котором сидел вчера. Тяжелая похмельная волна снова чуть отступает, перестает крутить желудок и резать глаза от света. Лёня и правда наливает ему воды в большую чашку с ягодами земляники на боку – о, благословенный звук льющейся воды на пересохший мозг! приносит и, не садясь сам, сложив руки на груди и улыбаясь, смотрит, как Олег пьет. — Ты есть будешь? — спрашивает он, как только Олег ставит пустую чашку на стол. — Буду, — честно отвечает Олег. От воды он немного ожил и теперь садится, как сидит обычно: ногу на ногу и ссутулясь, а не как сидел: руки по швам и не самая удачная попытка выпрямить спину. Лёня пропадает в кухне еще на минуту, приходит назад и грохает на скатерть перед Олегом какую-то яичницу, вкусно пахнущую, несмотря на бурую колбасу, и звенящую вилку к ней. Грохот Олега временно не бесит. То, что Лёня, возясь с кофейником, что-то без слов напевает, не бесит тоже. Олег подцепляет яичницу вилкой, засовывает в рот первый кусок. Солнечный свет, ложащийся на клеенчатую скатерть через кружевную занавеску мелкими, как жир в колбасе, пятнами, снова начинает подбешивать. Но, пока он ест, это легче выносить. А когда он делает первый глоток дымящегося кофе из чашки, все той же, с земляникой, у него даже получается лучше сфокусировать взгляд. На Лёне, который всё не садится, как будто ищет, что еще для Олега сделать. И точно: — Тебе не душно? — и раньше, чем Олег успевает проглотить кофе и ответить, что да, душновато, тянется и открывает форточку. Ветер отталкивает ее еще чуть дальше в комнату, а Лёня сразу подтягивает сползший рукав футболки. Олег знает, что его про футболки часто спрашивают – все-таки довольно внезапная смена имиджа после миллеровских костюмов. А если спрашивают репортерши-девушки, то почему-то всегда пытаются уличить его в лукавстве, мол, он специально позволяет шмотке сползти чуть не до пупка, чтобы эротически смущать женскую часть аудитории. Тогда как, если бы они увидели его вот сейчас, утром на даче, сразу бы всё поняли. На концерте у него просто времени нет и рук свободных ее подтягивать. А когда есть, он это сразу и делает. Олег на секунду представляет себе, как сам поправляет Лёне футболочку на концерте. Они, конечно, договаривались, что музыкантов он не трогает, но можно же как-то придумать. Он хочет спросить Лёню про футболку. Он хочет спросить Лёню, почему тот такой веселый, почему он приготовил ему завтрак, почему он ведет себя, как будто Олег – девушка, которую Лёня давно хотел уложить в постель. При том что Лёня с девушками-то так себя не ведет. При том что Лёня вчера лежал молча, как будто заснул или испугался. Но он не спросит. Он не знает, как спросить. Он не знает, что будет – когда он спросит. Когда они вернутся в Ленинград. Через неделю. Лёня, наверное, тоже не знает. И непонятно, как спрашивать, когда происходит то, в чем никто ничего не понимает. Поэтому Олег молчит. Он тянет свой кофе, терпит уколы головной боли в затылке и вглядывается во всё резче настраивающийся садовый пейзаж за окном. Там, может, птица какая проскачет. 1 В последние годы СССР в электричках продавали схемы метро, календари со святыми, Сталиным и поп-звездами, игральные карты и всякую другую т.н. печатную продукцию. Продавали ее немые (или выдающие себя за немых?) 2 Шутка про культовый выпуск телепередачи «Пятое колесо», в котором музыкант Сергей Курёхин «доказал», что Ленин – гриб. А многие зрители поверили, потому что привыкли, что по телевизору говорят правду. Если вы не смотрели, посмотрите, это очень смешно: https://www.youtube.com/watch?v=NI_CSKSshWg 3 «Москва — Петушки» Венички Ерофеева – книга, долго ходившая в самиздате и изданная в СССР в конце 1980-х. Герой едет на электричке из Москвы в Петушки, пьет, и с ним происходит всякая дичь. МП начинается с «Уведомления автора» о том, что из-за жалоб читателей он убрал из второго издания книги весь текст главы «Серп и Молот — Карачарово» (главы МП называются по перегонам между остановками электрички), кроме фразы «и немедленно выпил». Потому что вся глава состояла из «полутора страниц чистейшего мата» опохмелившегося ГГ. На самом деле первого издания и главы не было, это такой постмодернистский прикол. 4 См. ссылки в шапке: события происходят в дни августовского путча. Путч был в Москве, но в Ленинграде в эти дни тоже происходил всякий сомнительный движ (из интервью Федорова 1994 года: «по телевизору генерал наш питерский какой-то стал выступать, говорил о комендантском часе, о проверке документов во всех общественных местах, о принудительном сгоне всех неработающих на колхозные работы, о прекращении продажи спиртного»). Поэтому Федоров и решил уехать (и забрать Гаркушу) из города. 5 Гаркуша тусил в рок-клубе больше всех участников «АукцЫона». Он познакомился с БГ и позвал его репетировать на точку, где тогда репетировал «АукцЫон» (тогда еще «Фаэтон»). БГ согласился, а после репетиции рассказал о них в рок-клубе, и их туда приняли. Эпизод с Курехиным и синтезатором Гаркуша описывает в мемуарах. А БГ, кстати, всей этой истории не помнит. 6 В этих абзацах – отсылки на две сравнительно ранние песни «АукцЫона»: «Женщина» и «Сосет». В первой лирический герой смотрит из окна на женщину, но не спустится к ней под окно, потому что у него есть «гобой – инструмент как штык прямой». Во второй лирический герой смотрит из окна на женщин, которые «выходят из машин в сопровождении мужчин» и делают им минет. Не спрашивайте.