с оглушительным треском

Мелодия. Незамысловатый мотив, высокий голос певицы, растворяющийся в шуме толпы. Песню даже не слышно поначалу — она становится громче с каждой невыносимо долгой секундой, заглушает постепенно громкие разговоры посторонних, но этого недостаточно — шум колонок не может пересилить оглушающий звон в его ушах. Куплеты смешиваются в бессмысленный набор звуков, припев звучит один, второй и третий раз, но Томура не может уловить ни слова, он опускает голову, закрывает глаза на несколько минут, точно зная, что это бессмысленно, но по-глупому надеясь. Он не может отвлечься на песню, но не позволяет себе смотреть по сторонам — оно уже близко, оно постепенно просыпается, медленно извивается, причиняя мучительную боль, и лица незнакомцев только ускорят неизбежное пробуждение. Шигараки не хочет этого — не для того выбирался из убежища без отца, чтобы растерять контроль над существом в первый час, снова доказывая свою никчемность, но кто-то задевает его плечом, не отвлекаясь от разговора, и его глаза распахиваются против воли. В этом нет ничего страшного, сказал бы Курогири, ты встал посередине, мешая людям пройти, это просто несчастный случай, объяснил бы он, в попытке успокоить не прикасаясь к спине, но позволяя своей руке парить совсем близко. Сэнсэй предложил бы проследить за незнакомцем, наказать его за грубость, но их обоих нет рядом и Шигараки не знает, чьи слова имеют больше смысла, он уже не может думать, чувствуя только нарастающее напряжение. Голова болит. Звон в ушах не прекращается. Во рту так горько, что начинает тошнить. Толкнувший его парень скрывается за углом, Шигараки, теряя цель, переводит взгляд на проходящую мимо него девушку, отвлекается на ребенка впереди нее, на громко спорящую пару школьников, его взгляд не замирает на ком-то одном, десятки людей остаются на сетчатке глаз уродливой кучей зубастых улыбок, и он уже не может перестать смотреть. Оно тоже больше не спит. Их широкие улыбки, громкий смех и бессмысленные разговоры заставляют монстра под кожей сходить с ума, он закипает, не давая ни секунды на вдох, ужом извивается по шее, затрудняя не только дыхание, но и способность думать, и Шигараки теряет контроль над собственным телом, дрожащие руки с неподстриженными ногтями тянутся к шее, чешут ее свирепо, пока не придет облегчение. Омерзительные. Отвратительные. Жалкие, мерзкие, проклятые герои. Люди. Все они. Облегчения не будет, Томура не заслужил его. Они не заслужили. Рядом нет Курогири, привыкшего успокаивать его во время срывов, и Шигараки не способен бороться, он может только поддаться чему-то безумно злому, имеющему его собственные глаза, позволить эмоциям взять над собой полный контроль. Томура чувствует влагу под пальцами и подкатывающую к горлу тошноту — ненависть в нем загорается с новой силой, она наполняет желудок и течет по венам вместо крови, она в его голове и в каждом вдохе. Ненависть — это все, что в нем осталось. Томура заставляет себя опустить низко голову, с силой вдавливая ногти в расцарапанную до крови кожу, и бормочет проклятия шепотом. Мерзко смеющиеся, живущие без забот и страха, они притворяются, что даже не замечают, обходят его по сторонам, избегая безумного взгляда, и возвращаются к своим делам, бестолковым жизням, даже не догадываясь о том, что с трудом спасаются от смерти в эту секунду. Злодей вскидывает голову вверх, резко оборачивается по сторонам. Скольких он успеет убить, пока идиоты не бросятся на поиски героя? Тридцать человек, может, больше? Шигараки хочет забрать жизни всех в торговом центре, посеять хаос, чтобы звучали только крики и громкий, нечеловеческий плач, чтобы они перестали ждать спасения. Чтобы потеряли надежду. Шигараки хочет стереть омерзительные улыбки с их лиц, стереть их самих с лица земли. Один, два. Пять. Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. Двадцать семь. Тридцать. Тридцать восемь. Один. Томура сбивается со счета, когда замечает его у эскалатора всего в нескольких шагах впереди. Белоснежные волосы, перекинутый через плечо рюкзак и серые глаза. Серые несчастные глаза. Шигараки знает этот взгляд, он знаком с кривым изгибом губ и нахмуренным во что-то болезненное бровям. Среди улыбающихся лиц, среди громкого смеха и беспечности он поджимает губы и напряженно трет лицо, будто в тщетных попытках желая избавиться от всего, что предает боль в глазах, и Томура заворожен этим зрелищем настолько, что его собственные пальцы замирают в сантиметре от обезображенной кожи. Он делает глубокий вдох, отводит испачканные в крови пальцы от шеи, удивленно оглядываясь по сторонам. Все те же люди, те же мерзкие лица и безразличие, но Шигараки отчего-то больше не чувствует сжирающей все самообладание злости, ненависть даже в самых укромных уголках его тела постепенно потухает. Он снова переводит взгляд на незнакомца, и довольно выдыхает — что бы ни занимало его мысли, оно все еще заставляет его взгляд ужасно болеть. Наверное, эта боль невыносима. Шигараки ступает вперед, не задумываясь. — Нацуо! Злодей резко останавливается, вздрагивает от громкого крика, и парень впереди вздрагивает тоже. Томура успевает только моргнуть, пока с лица незнакомца слетает все то болезненное, завладевшее его вниманием, сменяясь широкой неискренней улыбкой, и он машет кому-то в стороне, перехватывая рюкзак удобнее и двигаясь к группе парней в стороне. Шигараки остается на месте, пусть ему и приходится заставлять свои ноги замереть — желание следовать за тем недолгим откровением настолько сильное, что на секунду злодей забывает, кто он и где находится. Иногда так бывает. Это не имеет значения. Томура продолжает стоять, не способный отойти хотя бы к углу, пока люди проходят мимо, задевая его плечами, и, может, потому, что вдалеке все еще виднеется чужая напряженная спина, в этот раз он даже не чувствует злости. — Нацуо, — произносит с растущей на лице незнакомой ухмылкой, — Нацуо. Томура не ищет незнакомца, может, возвращается в тот же торговый центр еще несколько раз на неделе, но это лишь ради тренировки в обуздании безумного монстра под кожей. Это то, что он говорит Курогири, и это то, что мужчина повторяет позже. Голос Сэнсэя звучит довольным, когда Курогири рассказывает ему об успехах юного злодея, и Шигараки принимает похвалу, крепко сжимая губы, скрытые рукой отца. Он чувствует себя лжецом, но не думает, что должен быть за это наказан. Шигараки молчит. Томура никому так и не рассказывает о том, что видел, оставляя чужой образ в глубине своей не внушающей доверия памяти, вспоминая парня только иногда ночами, когда от игр уже болят глаза, а заснуть совсем не удается, и к концу еще одной напряженной недели ему кажется, что он все придумал. Он не доверяет себе, но ему больше некого спросить. Молчание вдруг кажется ужасной глупостью. Шигараки не может вспомнить, правда ли встречал кого-то интересного, так ли сильно на чужом лице отражалась боль страдающего от чего-то сердца. Он не может вспомнить, почему боялся рассказать Курогири, почему не хотел, чтобы Сэнсэй знал. Он боялся? Почему? Шигараки задает себе вопросы, но не может найти ответы — мысли даже о самом простом заставляют голову ужасно болеть, и он отмахивается от них, ложится на живот и следит за отброшенной от рабочего стола тенью в углу комнаты. Она никуда не денется. Это безопасно. — Нацуо, — Томура бормочет, не пытаясь вспомнить значение слова, только чувствуя странное тепло в теле, — нацуо. Томура повторяет слово снова и снова, но чувство не пропадает — его грудь наполняется волнением без всякой причины и с каждой секундой становится только теплее. Это неприятно, Шигараки совсем не нравится — это заставляет что-то хуже привычного монстра закипать под его кожей, посылая по ней мурашки, и он не может терпеть больше нескольких секунд. Резко подскакивает, раздраженно откидывает одеяло на пол, не сразу возвращая взгляд на тень. — Нацуо, — повторяет бездумно. Рука, которой он убирает упавшие на глаза волосы, вздрагивает от его собственного голоса. Томура рычит, накрывая подушкой голову. Этой ночью он плохо спит.