Hej, sokoly!

      Любо было Финисту обращаться в сокола: они все ладные, гордые богатыри. И не отличишь одного от другого: все как на подбор. Взмыть бы с ними в небеса да свободою звонкой упиваться.       Любо было Финисту обращаться в сокола: взмыть же в небеса эти и скользить, как княжеская ладья по студёной реке. Когда солнце светило — перья словно в золото превращались, посланник богов великих становился, не меньше. Когда молния сверкала — витязь смелый в кольчуге да шлеме на бой спешит.       Любо было Финисту обращаться в сокола: насмотреться на Ванюшу Муромца мог он вдоволь, не таясь и не боясь. Сесть с братьями-соколами у княжеского терема и глядеть, как всему Белогорью сын Ильи Муромца улыбается, а глаза его такой жизнью, такой удалью горят, что сердце Финиста пело лучше любой певчей птицы.       Давно уж по сердцу пришёлся ему Ванюша Муромец, что смотрел на него Финист, да всё никак не мог насмотреться — до того красив, до того складен. Бросит взгляд, а будто солнце обласкало, согрело. Улыбнётся — и так светло станет! Да только не на него, Финиста Ясного сокола, Иван так смотрит, не ему улыбается, да и нельзя так, не положено, чтобы мужчина какой мужчине улыбался, как красной девице.       Тоска поначалу напала на Финиста сильная — до того уж Ванюша полюбился. А ни он на тебя не смотрит, ни тебе нельзя — ежели увидят, так громом грянет людская молва. А там… Нет, не любил Финист думать, что тогда будет. Тогда-то он и решил оборачиваться соколом, садиться на перила у Ивановой избушки да глядеть на него, а братья-соколы рядом посиживали, небеса криком звонким наполняли.       Нравились и Ванюше соколы, мог и он с ними часами сиживать да рассказывать о жизни своей. Любил тогда Финист его слушать — лучше доброго мёда были Ванюшины речи. И о нём, Ясном соколе, иногда рассказывал. О том, как в дозоры с ним ходит да яства заморские пробовать учит. И тепло тогда на душе Финиста становилось. Раз братьям-соколам про него рассказывает, так значит дорого это сердцу.       Так уж хотелось верить Финисту, когда он, соколом обращённый, садился совсем рядом с Ванюшей Муромцем, слушал его внимательно, как человеком бы не смог. А он всё говорил и говорил. Много говорил, складно… Уж братья-соколы вслед за отцом-солнцем в закат улетели, а на Белогорье опустилась тьма непроглядная, а они всё сидели вместе — человек и сокол. Да на душе было хорошо-хорошо.       В вечер летний, с ветром нежным и ласковым, лентами атласными перьев касающиеся, прилетели в Белогорье впервые за много лет светлячки. С детства не видывал их Финист, а тут кружили они рядом да к соколу не приближались — боялись, видно. Но зрение птичье и так всю красоту эту дивную углядывало.       — Эх, жаль Финист не видит! — расстроенно воскликнул Ванюша. — Он на своих заставах вечно всю красоту пропускает!       И сделалось на душе Финиста так горько, хоть волком вой. Хотелось ему быть с Ванюшей в этот момент не в оперенье пёстрое одетым, а в кафтан яркий, как перья же его, человеческий. Да только побоялся Финист правду раскрыть, сел поближе да клювом тихо щёлкнул.       Встрепенулся Иван, ну точно тоже, как птица какая, и подумалось Финисту, что мог бы Ванюша Муромец быть орлом, тогда бы они вместе с ветром играли высоко в небесах. Или зайцем каким… Большим, ушастым… Да, думал Финист, радостно хлопая крыльями. Куда больше ему по душе приходился Иван-заяц. И так замечтался Финист, что и не заметил, что смотрит на него Ванюша Муромец пристально да улыбается.       — Какой ты! Не боишься к людям так близко подлетать? — вопрошал Иван. — Хороший, хороший.       И становилось Финисту от этого тепло-тепло на душе, пусть и крохотная та душа была, соколиная. И только чаще прилетал он на окно или на крыльцо к Ванюше Муромцу, только чаще садился рядом с ним да смотрел, распушив перья. И попривык Иван, стал теперь поджидать его всякий раз, здоровался, в шутку кланялся да рассказывал уже именно ему о своём житье-бытье да с такой важностью, с такой гордостью. Правда любил Ванюша с тех пор приукрасить: любил с тех пор рассказывать, как он-де Финиста на дозорах спасал. Терпел-терпел Ясный сокол, да не выдержала гордость богатырская, заставила клювом несильно по руке дать: раньше-то не больно завирался! Осторожнее с тех пор стал Ванюша, меньше стал о подвигах своих выдумывать, а всё больше о том, что душу его грело иль жгло, да правду. О всяком он речь вёл, всякими горестями да мыслями делился, шутил да плёл небылицы о своём мире, да такие, что Финисту иногда самому хотелось их воочию увидеть.       Раз вышло, что он из любопытства коснулся робко Финистовых перьев, а как понял, что не боится гость крылатый, так и гладил порой задумчиво, осторожно касаясь. И от того вдвойне душа болела у Финиста: когда встречался он Ивану в человечьем обличии, то редко тот бывал с ним так же ласков, как с птицею.       — Что-то ты хмур сегодня, Ванюша, — усмехался Финист, поглядывая из-за плеча, как уныло плетётся за ним Иван, едва-едва ноги переставляя.       — Да надо нам было в такую жару за дровами в лес тащиться? — пробурчал он. — И чего вечно я-то? Да ещё с тобой.       Едва-едва вздрогнул Финист, да виду не подал — не богатырское это дело — на слова необдуманные обижаться. А они у Ванюшки Муромца все такими были, да задевали одни больнее других.       — А чем же баньку вечером топить? Банька в такую погоду — самое то!       — Чтобы точно скопытиться с такой жары? Да и вообще… Я, может, эти твои бани не люблю, — фыркнул Иван. — Лучше бы дома на крыльце сидел.       — А какая тебе радость на крыльце, как красна девица, сидеть?       — А какое тебе дело? — тут же огрызнулся тот, да только зарделся весь, глаза отвёл.       — Так ежели ты с Василисою намиловаться не можешь, так ты только скажи, — усмехался в усы Финист, глядя, как всё больше и больше сердится Ванюша.       — Да ну тебя. У меня там это… Друг есть.       — Капучина твоя?       — Ага, — забурчал в ответ Ванюша, да только Финист всё по глазам понял. Раз не люб он ему человеком, так хоть птицею дивною рядом будет.       Сказано — сделано. Стал Финист к Ванюше соколом прилетать, стоило только свободное мгновение улучить, хорошо ему с Иваном было, душа отдыхала. Да всё тяжелее Финисту было из сокола в человека превращаться. Вечерами в мутное зеркало с лучиною смотрел на лицо пожелтевшее, заострённое, как птичий клюв, да перья оставшиеся вырывал. Много сил у Финиста колдовство это забирало, уж больно часто стал он к нему за помощью обращаться. Тяжело… Но что делать, ежели сердцу не прикажешь?       — Что-то ты плохо выглядишь, — протянул Ванюша, разглядывая Финиста, что едва на ногах держался — от усталости да с непривычки. — Ты это… Посидишь, может? Я тебе там водички принесу.       — Да ничего, Ванюша, — усмехнулся Финист, плечом о перила резные опираясь. — Жарко просто.       — Да ты это, сядь вот тут. Я сейчас чего-нибудь прохладного принесу, — засуетился Иван, усаживая Финиста туда, где обычно и сидел он, да не человеком, а в сокола обращённый. — Может, напекло тебя? Ты зачем в жару в доспехах-то ходишь? Совсем кукушка богатырская поехала?       — Не кудахчи, Ванюша. В порядке я, — буркнул Финист, а у самого на душе и тепло, и гадко.       В тот же вечер Финист, надев оперенье своё соколиное, прилетел к Ивану, уже ждавшему его, сел рядом тихо да жалобно клювом щёлкнул. Иван на это не вымолвил и слова, только повёл плечом да руку протянул, сокола поближе подзывая.       Стало тихо.       Ванюшка всё глядел в небо, тьмою объятое, где каждая звёздочка словно из золота иль серебра была выкована царицей-ночью, вздыхал тяжело, и братец-ветер трепал волосы его мягкие, которых так хотел порой коснуться Финист, да не мог — страшно. А какая тёплая ночь была! Вдохнуть бы воздуха свежего, сладкого, вслушаться в сверчка, что уныло поскрипывал-посвистывал под крыльцом, куя свою песенку незатейливую. Люди, видать, уже улеглись — нигде в избах да теремах свет не горел, и от того было особенно не по себе: совсем наедине они остались. И так хорошо стало Финисту в эту ночь сладкую, так жить ему хотелось, радоваться ей да пускать в сердце своё соколиное. Да чувствовал он, что ещё чуть-чуть, и останется он навсегда в перья одетый. Улететь бы ему домой, отлежаться, да крылья не слушаются — до того хорошо ему рядом с Ванюшей Муромцем в эту ночь.       Почувствовали соколы, что брат их названый по желанью своему глупому пропадает, да стали кружить вокруг дома, иногда на крыльцо садясь, крича жалобно. А Ванюша Муромец всё смотрел перед собой, грустный-грустный, кулаки сжимал да разжимал.       — Ты прости меня, Финист, — наконец сказал он. — Не могу я так.       Не успел Финист и клювом от удивления щёлкнуть, как достал Иван пёрышко его соколиное, ударил им об пол, и сделался тут же Финист человеком. Упал бы, да придержал Ванюша Муромец, схватил за крепкие плечи. Стоял Финист, голову склонив повинно, не знал, как и в глаза ему смотреть теперь: видно, прознал Ванюша о его тайне, об обмане страшном и решил поймать, как воришку какого или лжеца. Да ежели подумать, им он и был… Богатырь-лжец! Хороша легенда будет, научит отроков, не сердце, а разум слушать… Прав будет Ванюша, коли обругает его иль расскажет всему Белогорью. И прав будет — обманывал его Финист да неправдой всё самое сокровенное вызнавал, пусть и невольно.       — Ванюша… — начал было тихо Финист, чтобы хоть как-то извиниться за обиду нанесённую, выпросить прощение, да жестом показал Иван молчать. Помог на крыльцо усесться, а сам за голову схватился. Молчал. Долго он молчал. Для Финиста словно целая вечность прошла, и ночь стала казаться душной да по-страшному тёмной.       — Тебе делать нечего? — цокнул раздражённо Иван, когда начал Финист от волнения одолевшего ногтем по ступеньке стучать.       — Да я это…       — А если бы я твоё перо случайно не подобрал? — воскликнул Ванюша чуть громче, чем дозволено было, посмотрел на Финиста, а в глазах его медовых слёзы застыли.       — Чего? — только и смог Ясный сокол из себя выдавить.       — Да того! Посмотри, до чего ты себя довёл. — И провёл Иван по щеке Финистовой, откуда торчали ещё перья светлые. — А если бы не понял я, если бы не знал, ты бы себя до смерти загонял бы туда-сюда превращаться, так что ли? Птицей бы навсегда остался?!       — Ванюш… Да я это… — совсем растерянно бормотал Финист. — А как ты понял?       — Сердце подсказало, — фыркнул Иван.       — А пёрышко?       — А это я сказки в детстве читал, решил попробовать… Повезло, — отозвался Иван, тяжело дыша, но не было больше в его взгляде злости, только волнение и страх. — Финист… Это могло очень плохо закончиться! Больше так не делай.       — Не стану… — пообещал Финист, а у самого кошки на душе скребут: как теперь с Ванюшей быть, как теперь сердце раненое успокаивать да выхаживать, как теперь душу-то лечить, ежели нельзя больше видеться вот так вот.       — Ты лучше это… — неловко начал Иван, под ноги себе глядя. — Так приходи. Сам. Ну… человеком. Хорошо?       Финист кивнул робко, пожал ладонь протянутую, да Ванюша почему-то не отпустил его, только вновь стал на землю смотреть, взгляд пряча. Затем вздохнул тяжело, собрался с духом да сказал:       — Я… Я скоро понял, что ты — это ты, и… Решиться не мог просто. Долго не мог. Я… Я виноват, что… что ты себя так изводил…       Финист хотел возразить было, мол, сам он долю такую выбрал, сам на обман шёл, да и виданное ли дело — так лгать, да остановил его Ванюша, помотал головой.       — Ты подожди, дослушай… Когда ещё такой момент будет, — бормотал он, и у Финиста сердце сжималось от страха отнюдь не богатырского да трепетало почти по-девичьи. — В общем… Не чужой ты мне, Финист.       — И ты мне… почти родной, Ванюша, — пробормотал Финист. — Друга лучше и вовек не найти.       — Нет, ты не понял. Ты это… ну… нравишься мне, короче. Вот как молодцам этим вашим красны девицы нравятся, вот так же мне и ты. Только ты это… не красна девица, естественно, — пролепетал Иван, да с каждым словом новым всё тише и тише речь его делалась, всё испуганнее глаза его глядели, точно олень молодой перед охотниками. — Я это… понимаю, что тут так не принято, чтобы мужик мужика, но в моём мире это нормально, честно слово! Короче… Люблю я тебя, и всё тут!       Финист стоял истуканом каменным и не знал, что и делать, как быть, что молвить, чтобы верно было, правильно, чтобы понял его Ванюша. И мечтать он не мог о таком, и желать такое страшно было да дурно, а всё ж и мечтал, и желал, не мог себя удержать. По душе ведь ему пришёлся Ванюша, ох, по душе…       — Люб ты мне, Ванюша. Так люб, что жизнь свою отдать за минутку с тобою готов, — выдохнул Финист, и пела его соколиная душа, радовалась, взлететь хотела в небо и там перекликаться с братьями-соколами о счастье своём, облетать горы, леса да долы и петь звонко.       — Давай только без героических самопожертвований, ладно? — улыбнулся Иван растерянно, да скользнула слезинка по его щеке предательская. — Я молодой, ты тоже вроде… Умирать нам пока рановато. Ты лучше… А… А что тут говорить!       И обнял Финиста, щекой к крепкому плечу прижимаясь.       А Финист улыбался смущённо, да поглаживал Ванюшу по спине сильной, от братьев-соколов, что кричали радостно, отмахиваясь.       И не до неба ему было, не до перьев соколиных и не песен брата-ветра нынче, к земле сердце тянуло — был там Ванюша Муромец, поймал его Финист, как сокол зайца, да не когтями острыми, а крыльями в объятия. И уж теперь не отпустит.