Земля обетованная

Был первый весенней закат, в прощальных лучах примеренного солнца была доброта и тихая печаль. Заросшая мертвой травой долина казалась мирной и благословленной. В этот вечер она, разбитая дорога, что по ней шла, и усталая армия, что шла по дороге, - все выглядело завершенным. Безупречным. Как будто новый мир настал и лучший план – в чем он бы ни был – был осуществлен. Впереди, над горой, лоскутья пестрых облаков смешались в вихре. Он горел храброй, беспечной радостью. Рядом фыркнула лошадь Оливера. - Это царствие господне. Он редко говорил о религии за пределами церкви. С Томом не говорил никогда. Том взглянул на него с беспокойством, не зная, съязвить ли, не зная, как поступить иначе – если язвить не стоит. Оливер покачивался в седле, хотя лошадь встала. Он был изможден, взгляд у него был пустой, и Том решил, что будет лучше для них обоих, если до привала он смотреть на Оливера не станет. Отряд, проходивший мимо, выкрикнул приветствие. Хор был нестройный, шаг – уж тем более. Многим не хватало выучки. Некоторым не хватало ног. - Они без ума от тебя. В голосе Оливера была не зависть, зависть сейчас пришлась бы кстати. Это была глухая тоска – и просьба, которую Том не мог ни расслышать, ни удовлетворить. Он ответил, прежде чем тронуть поводья: - У тебя на мундире кровь. На твоем месте, я бы смыл ее. Эти секунды – прежде, чем кавалерия врежется в строй, прежде, чем люди начнут бежать, прежде, чем вспыхнет первый удар. Эти секунды тянутся дольше, чем звездная ночь над далекой фермой. Они тянутся дольше, чем благие мысли питают сердце. Дольше, чем умирает раненый, трясущийся в обозе. Господь задерживает дыхание. Нить жизни – всю до конца – он протаскивает через тебя, как умелый лекарь, сшивая рану. Блаженство. Отчаянье. Благословение. Не Оливеру об этом судить, он не знает, какими были последние мгновения мучеников, но в голове мелькает мысль: они здесь побывали. Его святые были в этом уголке мироздания: прежде чем покинуть плоть и прийти к чистоте. Прощение за эту мысль Оливер попросит позже. Они сшибаются, и люди кричат. Люди сделаны из твердого мяса, их кости потребно рубить топором, а не мечом, но вот лезвие рассекает спину, задевает только слегка – и человек еще рвется вперед, он стремится из-под удара, а потом замирает и падает. Его топчут свои, топчут кони – топчут всадники, и Оливер кричит им: - Держаться вместе! Он заставляет лошадь повернуться, она встает на дыбы, и его подбрасывает в седле, но Оливер держится. Пару месяцев назад упал бы в грязь. Он учится. Том научил его. Война научила его: для Тома. - Морган! Хербридж! Сомкнуться! На него бежит солдат, отводит руку с палашом, берет замах – и Оливер погружает лезвие ему в горло. Тело рушится, цепляется за стремя, мгновенно тяжелеет, и сразу его не сбросить. Мимо пронеслась пуля. Нет, не мимо. Порвало рукав. Он ранен? Вечером узнает. Люди – точно псы. Видят добычу и бросаются за ней, невозможно собрать полк после первого удара. Они уже знают, что если рассеются, пехота короля их опрокинет, земля сожрет их, – но приходится кричать бойцам, как малым детям. - Хербридж! Питтерс! Лошадь подхватили. Теперь как бы уцелеть самому. Вокруг четыре пехотинца, и тот, поближе, он что есть мочи лупит Оливера по колену. Палаш почти не причиняет боли. Все равно, что пилить кусок старого мяса тупым ножом. Хотят стащить с коня. Вот теперь солдат всего трое. Оливер заряжает пистолет: а потом заряжает еще раз, потому что в первый раз зарядил плохо и пистолет не выстрелил. Лошадь беснуется, а противники растеряны: этот кусок им не повесу, нужно было просто убить его – а они что хотят? Взять в плен? Первый же офицер из их армии их ограбит, и Оливер достанется ему. Бедные дураки. Одного рубит Гроустон, пролетая мимо, а второму Оливер выстрелил в лицо, и теперь он падает: точно подвесной мост в сдавшийся город. - Ко мне! Вот теперь полк собрался. Они разворачиваются, тяжело, как будто двести всадников приходится тащить одной рукой – туда, куда задумал. Потом они словно взлетают. Кони поймали легкость на копыта. Они поймали скорость, лихо - и так послушно поворачиваются на врага. Второй удар. Они крушат пехоту. Меч проскользнул сквозь чье-то сытое, масленое брюхо. Залп. Впереди всадник. От дыма ничего не видно. Какая там повязка – у всадника на рукаве? Наемник на коне? Чей наемник? Он тоже перезаряжает пистолет, удерживает лошадь. Оливер врезается в нее, глупая начинка внутри его тела встряхивается и взбалтывается. Оливер летит с коня. Не ранен, не потерял сознанья, но в рот набилась земля, она безвкусная, а грязная вода – теплая – стекает по щеке, и он мог бы, он должен встать, но заставить себя – непосильно. Кругом бой. Потные, блестящие бока брошенных лошадей. Испуганное ржание. Сражаются мужчины, меч опускается без промедления, рука покорна и быстра. Живая мощь кипит в телах, и даже сам господь не мог бы их остановить сейчас. Красный цветок раскрыл лепестки. Тяжелые брызги черной крови летят – и так медленно падают. Чавкает земля. Он выронил палаш, не велика беда. С коротким лезвием придется быть чуток проворнее врага. Когда к нему подходят, Оливер нашаривает кинжал. И на плечо ему кладут руку, чтобы перевернуть – чтоб заколоть его лицом к лицу, а Оливер бьет наемника под сердце. Они идут на запад. Конечно. Враг отступил. Кажется, пахнет озерной водой, хотя озера нет поблизости. Поток бьет под землей, не видимый глазу, и тушит их следы на изнанке страны. Земля просыпается. Мир ждет тебя в свои объятия. И сколько бы не погибло от твоей руки, скольких бы ты сам не потерял в бою, сколько бы раз ты не впадал в отчаянье, как бы долго не длился поход, - жизнь кажется неистребимой. Надежда так сильна, что превращается в нечто большее. Ожесточившееся сердце наполняется новой кровью, и вот оно становится мягче. Вновь – уязвимое для горечи и грусти. Вновь открытое вдохновению и милосердию. Печаль, и восторг, и благодать, все они проносят боль – и оставляют боль в напоминанье о себе. Тележные колеса месят покорную грязь. Если станешь считать колеи, совсем скоро собьешься. А лагере суета. Солдаты снуют мимо шатра. Там, за пологом, мирно спит Томас. Его мысли легки, его сон безмятежен. Его вера чиста: во что бы он ни верил. Оливеру мерещится, что он слышит его дыхание. Ветер поднимает сухой лист, уцелевший с прошлой осени. Он ползет по оттаявшей сырой траве, по измученной земле, по неотесанным доскам. Оливер сидит на помосте: там, где поставили палатку для командующего. В небе загораются новые звезды: бессчетно. Томас говорил, это дурной знак: что Оливер видит новые звезды. Что Оливер видит темноту за фальшивым синим небом, когда они выступают утром. Томас говорит, если Оливер слышит голоса издалека, если ему кажется, что земля дрожит, значит, ему нужно лечь в обоз и поспать, но Оливер совсем не устал. Ночи тянутся так мучительно долго, так яростно множатся, если впустить себя в сон. Дьявол знает двери в тысячи миров, и тысячи видений осаждают разум. Господи, я глуп и слаб, я тщеславен и я испорчен. Господи, вот я стою, беззащитный перед грехом и соблазном, преступивший в мыслях, и внутри у меня – труха и гниль. Господи, твоя воля. Господи, твоя воля. Нет, Оливер не ляжет спать. Он сторожит палатку и бережет сон Тома. Том нужен Англии, и своей жене, и их славной армии, и если бы кто-нибудь забрал Оливера – забрал навсегда – господи, твоя воля, - ему бы больше никогда не пришлось видеть сны. Том ловит его руку и наступает благословенная тишина. Потом сквозь нее пробивается лошадиное ржание, голоса текут в уши, хлюпает грязь, и женщина кричит, а на телеге заходятся рыжие куры. У кого их забрали? Кто записывал, кто отвечает? - Оливер. Том зовет его тихо. В руке палаш. Испуганный мальчик, прыщ на щеке, грязная форма. Что произошло? Оливер не помнит. Они стоят посреди двора, крепость сдалась на рассвете. Оливер хотел ударить мальчика. Он не мальчик. Он солдат. Почему ударить? Что они делают? Именем господним общее благо… Оливер опускает меч. Он такой тяжелый, что выскальзывает из пальцев. Мальчик. Солдат оскорбил женщину. Солдат хотел взять женщину. И когда Оливер его окликнул, когда Оливер поймал его за шиворот – мальчик, мальчик, младше, чем его Ричард, может быть, младше, чем его Харрис, - этот мальчик смотрел на него так испуганно. Так невинно. И когда Оливер говорил, он был смущен – как будто не расслышал. Он не понял, в чем вред, и не знал стыда. И потом он протянул к женщине руку, потому что она не бежала, замерла рядом. И Оливер хотел его руку отсечь. - Прошу, сэр. Не нужно. Не стоит того. Вот она сама берет мальчика за руку. Вот гладит его по залатанному рукаву. Нежна, как мать. Вот Томас. Надо… что надо? Что они делают? Что он хотел? Мальчик оскорбил женщину… Это важно? Он ее оскорбил? Это было сегодня? Оливер кивает – потому что Том, кажется, спрашивает, можно ли его оставить. Недоверие в его глазах. Жалость, брезгливость. Стыд. Оливер хочет отойти, но заплетаются ноги. Он хватает Тома за плечо, чтоб удержать равновесие. Всегда. - Мне страшно.