Друг

Однажды Миссандея спросила меня — тяжело ли мне было убить ребенка, оторвав его от груди матери? Я ответил ей, что уже не помню этого, ведь прошло слишком много времени. На самом деле, это был первый и единственный раз, когда я ей солгал. Но тогда я просто не мог признаться возлюбленной, что убить ребенка под душераздирающий вопль его матери было намного легче, чем убить своего друга. Того, о ком ты целый год заботишься, кормишь из собственных рук, с которым спишь на одном соломенном настиле, чувствуя его горячее дыхание на своей шее. Я помню, как он лизал шершавым языком мои руки и лицо, радостно приветствуя, когда я возвращался с изнурительных тренировок. Как махал хвостом и прыгал вокруг меня, стараясь лизнуть мой нос. В редкие минуты отдыха я со смехом наблюдал, как он носился за крысами или ловил собственный хвост, при этом смешно и совсем не злобно рыча. Я до сих пор помню, какой мягкой на ощупь была его черная шерсть. Он тыкался влажным холодным носом в мою коленку, требуя ласки, и я с удовольствием трепал его между острыми ушами или гладил по морде. У него были черные, блестящие, словно жучки, глаза. Очень умные, внимательные и серьезные. Ему нравилось наблюдать за солнечными лучами, ползущими по каменным стенам моей клетки, ловить мух и бегать по лужам после дождя. Он был настоящим и единственным другом. В тот день, когда господин приказал мне задушить его, я в первый раз в жизни плакал. Друг сидел возле меня, склонив голову на бок, и внимательно смотрел на меня своими преданными, добрыми глазами-жуками. Он негромко поскуливал, перебирая передними лапами и поджав хвост, словно что-то чувствуя, а я, глотая слезы, гладил его черный теплый бок. Я мог бы отказаться и умереть вместо него, но тогда мне было всего шесть лет, я еще не был Безупречным и боялся смерти. Я знал, что откажись сделать то, что велел мне господин, меня самого закололи бы как свинью и отдали на съедение собакам. Я задушил его собственными руками, а он даже не пытался сопротивляться. Я видел, как угасает жизнь в его глазах, и тихо просил у него прощения. Именно в тот день я стал Безупречным. Настоящим Безупречным. Господа прекрасно знали, как вырвать из мальчиков-рабов последние крупицы человечности. Они знали, как убить в нас детей, мальчишек, и сделать из нас смертельное оружие. После этого испытания в душе что-то ломается навсегда, и ты уже никогда не станешь прежним. На следующий день, на тренировке, я видел покрасневшие от слез глаза моих собратьев, их плотно сжатые челюсти, и чувствовал их боль, как свою собственную. Каждый из нас лишился друга, и каждый из нас стал сильнее. Потом, несколько лет спустя, когда мне дали серебряную монету и отправили на невольничий рынок, в моей душе ничего не дрогнуло, а каменное сердце в груди не трепыхнулось от жалости. Я убил того ребенка даже не узнав, кто это был — мальчик или девочка. Я попросту вырвал его из материнских рук, вынул кинжал и совершил то, зачем пришел. Эта изможденная женщина протягивала ко мне руки, молила о пощаде, просила убить ее вместо дитя, но у меня был ясный и четкий приказ, который я исполнил. Затем бросил рабыне мертвое дитя, развернулся и пошел прочь, слыша ее громкий, отчаянный крик. Теперь, много лет спустя, я ни о чем не жалею. Потому что меня не учили жалости и состраданию. Я жалею лишь об одном — что в день, когда Дейнерис нас освободила, я убил так мало господ… Тех, по чьей вине мне и моим собратьям пришлось пройти через все эти испытания. Это не вернуло бы мне друга, не вернуло бы женщинам их детей, но справедливость бы все равно восторжествовала. Хотя, возможно, это всего лишь моё заблуждение.