Шершни - птицы вольные

      День стоит жаркий. Солнце палит нещадно и горячий ветер неприятно обдувает руки. Роза, запыхавшийся, розовощекий, с налипшими на виски волосами, бежит Шершня в «Артек» провожать. На площади у ДК стоят большие автобусы, вокруг суетятся вожатые и родители. Гам как на концерте. Роза хватает Шершня за руку и, пока его важные до зубного скрипа родители беседу с теткой-директоршей ведут, бежит за ДК — там деревья растут и лесочек безлюдный. — Роз, блин, ты куда меня тащишь? — едва успевает заикнуться Шершень, когда Роза его к яблоне широкой прижимает и целует.       Розе жарко до одури, хлопковая рубашка лучше не делает и под ней Роза весь горячий, как раскалившийся асфальт. В такую погоду не то что целоваться, на улицу выходить не хотелось. А Шершню еще в автобусе париться. Но целовать Шершня Роза любит и готов это хоть в мороз, хоть в жару делать. Тем более сейчас, когда до отъезда его всего-ничего.       Роза расстроился, когда узнал, что Шершень уезжает на все лето — родители подсуетились и запихнули его в летний лагерь в Ялте. Шершень сказал, что мать хочет, чтобы он нормальным человеком был и в свои 16 научился уже со сверстниками по-человечески общаться, а не только с Розой диким по городу шататься. Ракетчица, блин, хренова.       Шершень уезжал на три месяца — почти до конца лета, а Розу мать гонит в деревню к бабушке: огород копать и коров пасти, и будь Розина воля — сам поехал бы. Сгреб бы Шершня вместе с этими его очёчками лупоглазыми и смотал бы на все лето, но не к бабке, а куда-нибудь в столицу. Но денег не было, на Розину волю всем было плевать и даже чуть ли не до красных губ зацелованный Шершень его останавливал. — Р-роз, блин, — упираясь ладонями в его тяжело вздымающуюся грудь, бубнит Шершень, — опоздаю же. — Розе пытаюшегося выпутаться из его рук Шершня отпускать никак не хочется. Шершень мотает головой, оглядываясь по сторонам, боится, чтоб не увидел их никто. Роза не боится, что увидят — он боится, что Шершень уезжает надолго. Три месяца — не хухры-мухры, раньше была пара недель, месяц — в худшем случае. У них же столько планов на это лето было. Роза уже неплохо на гитаре лабал, а Шершень — барабанщик от природы. Вот летом они и думали группой и барабанными делами Шершня заняться. А тут мамаша его такие фортеля выкидывает. — Скучать по тебе, блин, буду. Сильно, — Роза сжимает Шершня в объятьях, чувствует легкое поглаживание костлявых ладоней у себя на ребрах. — Я-я тоже, Роз, — говорит тот и тут же дергается, высвобождаясь из рук Розы, когда с площади голос из громкоговорителя вещает, что отчаливают они через пять минут. — Я пойду уже.       Шершень поправляет воротник белой рубашки и запускает руки в карманы черных брюк. Хмурится. — У тебя с-сигарет нет? Мои отец вчера забрал.       Роза отдает ему половину пачки Camel — импортные, ухажер матери подогнал. Шершень сует сигареты в карман и чуть улыбается. — Спасибо, Роз.       Он такой красивый, думает Роза, яркое солнце светит со спины и волосы его рыжие тоже светятся, будто он ангел какой-то. Розе все еще жарко.       С площади снова кричат и Шершень торопливо уходит, бросая короткое «пока, Роз».       Роза с ним вместе не идет, но на площадь выходит чуть погодя и смотрит на расстоянии. Мать Шершня смахивает с плеч сыночка-горшочка невидимые пылинки и что-то говорит, одергивая его рубашку — отец мягко хлопает по плечу. Шершень кивает и идет в автобус.

***

      Мест в автобусе почти нет, в задней части, где сидят особо громкие — галдёж. В носовой спокойнее. Вожатые заталкивают оставшихся ребят в автобус, проверяют все ли расселись, пытаются кого-то угомонить. Шершня тоже подгоняют быстрее найти себе место. В хвост Шершень идти не хочет. Укачивает его.       Место находится быстро, хотя и занято. Облокотившись на окно и сложив ноги на втором сиденье, на него пялится темноволосая девчонка. — Че вылупился, очкарик? — с вызовом бросает она Шершню и тут же громко раздается из-за плеча: — Ася!       Шершень дергается в сторону. — Девушки так не разговаривают, — такая же краснолицая, как цвет государственного знамя вожатая, недовольно на нее смотрит. — Чтоб я такого больше не слышала или мне опять с мамой говорить, м? И ноги с сидения убери!       Девчонка закатывает глаза, убирает ноги со второго сидения и отворачивается пялиться в окно. Шершень тоже туда смотрит. За окном под палящим солнцем, за толпой с прощаюшимися со своими отпрысками родителей, стоит Роза и будь у Шершня зрение не минус три, он бы его увидел. — Ты садись, садись, Яш, — протискиваясь мимо него к носу автобуса, говорит вожатая.       Шершень садится на самый край сиденья, подальше от недовольной соседки. Пачку Розиных сигарет он быстро перекладывает из одного кармана в другой, чтоб в проход случайно не выпала.       — Эт че? Сигареты? — вдруг подает голос девчонка. Шершень поднимает на нее испуганные глаза и тут же оглядывается. — Тише ты, б-блин, — главное, чтобы вожатые не услышали. Но они заняты подсчетом детей и на Шершня с его пачкой никто не обращает внимания. — Импортные? — Ася придвигается ближе, от нее пахнет табаком. Глаза у нее зеленые, красивые. Она устраивает локоть на его плече — тяжелый. — Дашь? Автобус трогается.

***

      Лето тянется долго. Без Шершня — особенно. Роза полет огород в бабусиной широкополой шляпе. Отказаться не получилось потому, что в прошлый раз он сгорел на солнце от шеи до поясницы. И в позапрошлый. И когда весной на весенних каникулах мать вытащила его в деревню сажать бабусе картошку — тоже.       Со лба и висков течет водопадом, солнце жарит спину через черную футболку. Другую одежду Роза с собой не взял, а бабуся запретила выходить под солнце с голым торсом. «Опять сметану на тебя неугомонного изводить. Краснющий, как рак вареный ходить будешь!» сказала она и рассмеялась по-доброму. Роза бабусю свою любил и расстраивать не хотел. Повозмущался чуток, но футболку с шляпой все-таки надел — еще неделю ходить и линять, как змеюка какая, ему вообще не сдалось.       Роза орудует маленькой тяпкой, скрючившись над только что взошедшими помидорами. Рука на черенке начинает побаливать. Тюк-тюк-тюк — окопать помидорки, тяп-тяп-тяп — срубить тяпкой сорняк. Роза мычит под нос I Was Made For Lovin' You и на уме у него только Шершень.       С мыслями о нем и работа идет быстрее.       Роза все думает, как он там, в лагере своем оздоровительном. До одури хочется его обнять и за ухом его веснушчатым поцеловать, и руки худющие, обнимающие хочется, и сидеть так весь день на заброшке.       Роза полит землю активнее.       Шершня нет месяц, а он уже изводиться стал, параноить и а-что-еслить в придачу. «А что если побьют его?». «А что если в поход в горы пойдут, шашлыки жарить и песни у костра горланить, а Шершень руки в речке помыть отойдет и свалится в нее?» Утонет ведь, худой как швабра и легкий, как тростиночка. Его чуть ветром не сдувает, но Роза хоть рядом, чтоб за локоть его схватить — а там, кто его из передряг его вечных, блин, вытягивать будет? У него ж что не день то… — Роза!       Роза поворачивает голову на зов и ему на спину прилетает струя ледяной воды — он подпрыгивает от неожиданности, давя ногой только что зацветший на соседней грядке баклажан.       За забором метрах в трех с текущим шлангом в руке стоит Маринка. Роза с ней с детства друг друга знают — одногодки, в деревне одной росли. Маринка туда каждое лето приезжает из Москвы. Роза дальше двадцати километров от Катамарановска не отъезжал даже. — Маринка, блин, я тебе, что — Нептун, нахрен, какой-то? У тебя уже шпунтики за винтики там в головенке заехали от математики твоей, блин? — Роза быстро снимает с головы бабушкину шляпу, чтоб соседка не увидела, хотя знает, что поздно.       Маринка смеется заливисто, волосы у нее рыжие, как у Шершня, тоже на солнце блестят, кудрявятся только сильно. Она их в пышный хвост собирает. Пальма, блин, мандариновая. — Ну, ты же цветочек, Роза, — смеется она, — а цветочки надо поливать! А то совсем зачахнешь на грядке! — Она снова брызгает в его сторону, но струю пальцем закрывает не так — вода не долетает. — Вон, согнулся уже в три погибели.       Маринка красивая, когда улыбается, думает Роза, в платьице своем зеленом, стоит за сеткой, среди кустов малины. И как только не оцарапала себя всю? — Ну ты, блин, исполнила тут, конечно, — спину приятно холодит мокрая футболка, но вода противно течет за пояс домашних штанов. — Давай, тогда уже, поливай, блин, нормально, — говорит он, переступая через грядки и подходя ближе к забору, туда, где растет трава, и раскидывает руки в стороны.       Маринка обдает его водой с ног до головы.       Розе хорошо. Они с Шершнем как-то под дождь летний попали — они в тот день по заброшкам гуляли, парило жутко, а потом дождь ливанул. Они забежали под ближайший козырек, но намокнуть все равно успели. У Розы, отросшие чуть ниже ушей волосы, сразу мокрыми прутьями перед глазами повисли. Он их пятерней на затылок зачесал и что-то Шершню сказать развернулся.       А Шершень на него все время смотрел так — аж дыхание затаив, пронзительно, глазищами своими голубыми, огромными. Красивый, блин, и дурной. Роза его тогда в первый раз поцеловал. Скользко, мокро и тепло. Как дождь летний. Шершень его не оттолкнул, только руками в края футболки его вцепился.       Вода исчезает. Роза ладонями с лица ее смахивает и волосы мокрые за уши заправляет. Маринка смотрит на него. Улыбается довольно. — А я малину поливаю, — говорит она, отводя шланг в сторону, на малиновые кусты. Лицо у нее блестит от распыленной воды и веснушки на носу будто ярче становятся. У Шершня, думает Роза, веснушки на плечах тоже красивые. — Ага, — просто отвечает он, выжимая край футболки. — Мы вечером за яблоками с ребятами идем, — говорит Маринка и длинную кудряшку, из хвоста выбившуюся, на палец накручивает. — Пойдешь с нами?       Роза идет. Они, и еще пара ребят, лезут к Дмитричу за забор. Сады у него большие, а яблоки только зреть начали — еще кислые. Роза сладкие больше любит, но такими их пожевать тоже не против. Пацаны трясут деревья, девчонки урожай собирают. — Ой, Роз, я вот это хочу, — Маринка показывает на ветку с яблоком на конце, до которой не допрыгнуть. — Вон же, у Илюхи такие же, блин.       Маринка Илюхины яблоки не хочет. — Поднимешь меня? — спрашивает она и руки вверх, к ветке тянет. — Ну ты, блин, Маринка, — говорит Роза и поднимает ее, обхватывая ноги чуть выше колен. Маринка с яблоком долго возится, то ли оторвать от ветки не может, то ли оно ей уже разонравилось. Юбка ее чуть задравшаяся щекотно ложится Розе на руки, кожа у Маринки над коленками теплая и мягкая. Маринка вся такая — теплая, шебутная и мягкая. Роза чуть подбрасывает ее вверх, чтоб перехватить поудобнее. Она охает, а Роза краской заливается и голову задирает, чтоб про ноги ее теплые и длиннющие не думать. — Ты че там, гербарий себе собираешь, блин?       Маринка хихикает, а потом слышится крик Дмитрича и собаки его лаять начинают. Роза опускает Маринку на землю и они всем табором бегут из сада.       Так проходит лето. Они с Маринкой и другой деревенской молодежью шастают по полям и лесам, иногда по делу, иногда и без. Ходят на речку купаться. Днем Роза у бабуси на огороде: полит, поливает, коров от капусты отгоняет, дрова рубит, вечером то в клуб, на танцы бегает, то у приемника сидит и аккорды песен разобрать пытается. Когда Шершень вернется, они всерьез за группу возьмутся. Роза копит на электрогитару — остался совсем чуток. Тогда они с Шершнем точно закипитярят.       Роза по нему скучает, аж выть по ночам хочется. Шершень родной, к нему хочется — он Розу обнимет и по спине погладит и Розе больше ничего не надо.       Маринка все время куда-то его зовет. То в гости, то с дровами помочь, то с крыши патефон старый ей достать. Роза не против, он помогать только рад.       Она целует его у речки, когда они с пацанами и девчонками за раками охотиться идут.       Уже вечер был, раков они наловили и купаться полезли. Маринка плавать его учила — Роза плавает как выдра, только на спине, а Маринка смеется, только не злобно, а как всегда — хихикает по-доброму.       Илюха баламутит воду рядом на берегу и со дна речки поднимается ил и полоски водорослей, цепляясь за Розины волосы. Роза чертыхается и брызгает в Илюху водой. — Я, блин, теперь точно водяной, какой-то, нахрен, — бормочет он, уже на берегу, вытирая волосы на затылке сухой футболкой. Тина липкая, Роза надеется, что у него волосы зеленеть от нее не начнут. — Роза? — слышит он тихое и успевает только футболку чуть с глаз сдвинуть. Маринка его целует. Рука на его щеке слегка прохладная, а губы у Маринки теплые.       Роза отшатывается, хватая ее за плечи. — Марин, ты че, блин? — говорит он и сглатывает. — А сам не понял? — спрашивает она. Серьезная, уже не улыбается, но брови домиком, почему-то, ей в лоб морщинку врезают.       Роза горит весь, чувствует, будто вода с него с шипением испарятся. — Ты зашибись малыха, блин, Марин, — Роза с языком без костей, будто камней наглотался — рот открыть тяжело, — но у меня…того, есть… — Девушка?       У него Шершень есть.       Маринка отворачивается и Роза руки с ее плеч убирает. — Марин, ты, блин, — Роза не знает, какие правильные вещи говорить — хочется сквозь землю провалиться, — ты прости.       Маринка молчит. Потом кивает, смотрит на реку, а на глазах слезы наворачиваются. Она шмыгает носом, слезы смаргивает и улыбается ему снова. Улыбка у нее пустая. — Нормально, Роз.       Они не разговаривают и не видятся толком до самого Маринкиного отъезда. Она идет с матерью на остановку, когда Роза с молоком домой возвращается. Они кивают друг другу. Маринка ему чуть улыбается и взгляд сразу отводит. Розе неловко. Он сам не поймет, за что ему стыдно. За то, что не поцеловал в ответ? За то, что, глядя на рыжую Маринку, постоянно о Шершне вспоминал и думал, как он там, в лагере своем. Что он ее не любит?       Бабуся говорила, что они с Маринкой хорошая пара. Маринкина мама тоже. Роза знает — ему в лоб раза три сказали, а он и не ответил ничего.       Маринка хорошая. Вот только он Шершня любит.

***

      Шершень возвращается в Катамарановск. Роза всего себя изводит и ночь не спит, только чтоб с утра пораньше его бежать на площадь встречать. Но на площади никого нет. Послезавтра начинается учеба, Розин последний год. Шершня еще нет.       Роза сидит у ДК и бродит в парке вокруг до вечера. Никого. Домой к Шершню он не горит идти — мамаша-ракетчица его не жалует, говорит, что он дурная для Шершня компания. Курит, ругается, на сомнительные квартирники сыночку водит, антисоветскую музыку слушает.       Роза на это только глаза закатывает.       Роза волнуется и все же идет домой к Шершанским — пусть на него фырчит мамаша или папаша его поверх очков разглядывает презрительно — от площади до их дома недалеко, минут десять.       Роза заворачивает за угол, на улицу Шершня — его будто ушатом воды обдает. Чувство такое же яркое, как тогда, летом, с Маринкой и шлангом. Роза замирает как вкопанный.       Шершень стоит в десяти шагах от него и целуется с темноволосой девчонкой. Рука ее у Шершня на шее, в другой — сигарета дымится. — Это, блин, че за новости, Шершень? — вырывается у Розы сразу после чувства внезапного удушья.       Первая, к удивлению Розы, прекращает облизываться девчонка. У нее кольцо в носу, губы черные и глазищи ее сразу в Розу впиваются. — Ты, кто, нахрен? — бросает в ответ она. Шершень стоит рядом, как молотком пришибленный и на Розу смотрит, будто у того рога из этих же молотков выросли. — Это ты, блин, кто, нахрен, такая? Шершень, это че за — ты где вообще был, я тебя, блин, кисель ты прокисший — я тебя весь день на площади, блин, жду, а ты тут- — Роз, м-мы вчера приехали, — чуть качаясь говорит ему Шершень. Не такого Роза ожидал. — Какой «вчера»? Ты, блин че мне не сказал? — Яш, эт че за хмырь? — девчонка с возмущением на вытянутом лице смотрит на Шершня. — Это д-друг мой, — отвечает он ей. — Роз, давай отойдем?       Роза думает, что так и чувствуется, если взять руками оголенный провод: голова трещит по швам, ноги не держат, легкие отказывают.       Они отходят за угол дома. — Это че за фортеля ты, нахрен, выкидываешь, Шершень? — Роза смотрит на него во все глаза, пытаясь высмотреть что-то и понять, во что Шершень вляпался. Выходит из рук вон плохо. — Это Ася, мы в лагере познакомились, — говорит ему Шершень.       В голове у Розы ничего не складывается дальше «да ты-», «да мы же-», «зачем ты-». И болью обдает горло. — Роз, извини, — тушуется Шершень на его молчанье. Тянет рукава на запястья, куртку свою джинсовую вытягивает. — Нам нельзя больше вместе, н-ну… того, — опасливо оглядывается через плечо. — У нас с Асей чувства.       Розе думается, что он знает, каково падать грудью на арматуру.