Нить на его запястье

Судьба любит пошутить. Впервые он это понял в выпускном классе старшей школы, когда, на него, по чистой случайности, с неба упала книга в твёрдом чёрном переплёте, а он, будучи от природы любопытным юношей, подобрал её, да притащил домой. Мог ли он тогда полагать, что это событие раз и навсегда изменит его жизнь? Перевернёт всё с ног на голову? Нет. Вечером, рассмотрев её поближе, ему в глаза сразу бросилось название. «Драма одарённого ребёнка». Мог ли он назвать свою жизнь драмой? Да нет… в ней не было ничего драматичного, не было слёз и страданий, на столе в доме всегда была еда, а в семье царило взаимопонимание. Драмой он свою жизнь назвать не мог: язык не поворачивался, а вот скукой — да, вполне. Она была скучна. До тошноты. До удушья. Он задыхался ею, изо дня в день глядя на картины гниения мира, чувствуя, как тоска холодит сердце. Но всё же… Было что-то в этом слове… «Драма». Возможно, оттого что за ним следовало «одарённого» — одарённым Ягами назвать мог, одарённым Ягами себя мнил и оттого гордо выпячивал вперёд грудь: ещё бы! Ему твердили об этом ото всюду: «Ягами, ты гений!», «Надежда нации!»… «Бог одарил тебя» — это возносило его над другими, возводило на пьедестал — и он с пеной у рта защищал своё место. Он был рождён для короны. Он — король. И путь на виселицу тому, кто попытается его свергнуть. Он — одарённый, остальные — чернь. Недостойные. Не одарённые. Он никогда не поддавал это сомнению: это — истина в последней инстанции. Вероятно, именно она и подтолкнула его в тот вечер таки открыть эту книгу, вероятно, она заставила вчитаться в каждое слово, вероятно, она жглась пламенем внутри, когда он доходил до ненавистных строк о том, как был глуп и наивен. Все вокруг твердили о том, что он — гений, а он был самый настоящий идиот. Идиот. Она, истина, гноем текла по нёбу, когда он, великий манипулятор, осознавал: его обвели вокруг пальца, ему обмотали нитями руки и ноги, превратив в марионетку, что так послушно и охотливо танцевала в такт движениям своего кукловода. Она отслаивалась, она же кровила и она же требовала большего. Он чувствовал, как с каждой строкой его тело обмякает — силы куда-то улетучиваются, чувствовал, но остановиться не мог, вернее даже не хотел: он — Ягами Лайт и уж он-то в силах вытерпеть самосожжение. Он ведь давно привык жечь свои крылья. Чувствовал, как превращается в пепел. Догорает. Ножницы смыкаются, разрезая нити — и кукла летит вниз. Разобьётся? Нет… разобьётся, сгинет слабый, а он встанет — и пусть мир вокруг горит. Он был зол: ему было больно, его самолюбие было задето. Хотел ли отмщения? Хотел, ещё и как. Рисовал картины расправы, в горле пересыхало от возбуждения: убить мало за детское сердце. Но благоразумие одержало верх — удержало его от бед: вынудило смириться, вынудило принять. «Бог прощал, Ягами Лайт, Бог прощал» — и он простил. Всё же он был одарён. Упавшая кукла вновь училась ходить, с опаской глядя на тянущиеся к ней вновь и вновь нити — они не перестанут звать обратно, к рукам мастера; но кукла очень хотела быть человеком, а ещё кукла знала, что её кукловод захочет продолжить спектакль, ведь сцена пустует, а зрители ждут; но это занавес — пора гасить свет. Шоу марионеток подошло к концу — единственный актёр сбежал. Желания отца никогда не были его, а он, в общем-то, был абсолютно равнодушен к справедливости, хотел признания всего лишь — сейчас он это ясно видел. В каком-то смысле он лишился смысла своего скудного бытия, но его способности были всё также при нём: он по-прежнему был умён, всё также наблюдателен и всё также чувствовал других. Осознание последнего пришло не сразу: он ведь так долго пренебрегал чувствами, — но, определённо, стало решающим при определении вектора дальнейшего движения. Ягами Лайт решил стать психотерапевтом — и стал. Успешен в любимом деле — забираться людям под кожу, вскрывать череп, закрадываться в подсознание. Держать в руках чужую душу, получая наслаждение. Едва сдерживая улыбку, танцевать с ней. Позволяя наступать на ноги, продолжать вести.

***

Пациентов в его практике было более, чем достаточно, но вошедшему в стены его кабинета сегодня, он не мог найти аналога в своей памяти — случай беспрецедентный. Сперва он думал, что это подросток, но, когда тот подошёл поближе, Ягами убедился в ошибочности своих суждений: мужчине было в районе тридцати — об этом свидетельствовала его шея, а вот руки… руки тянули на все сорок. Под глазами красовались массивные мешки с не менее яркими синяками, кожа дряхлая, «сахарная», лёгкая отёчность — спит мало и злоупотребляет сладким. Отлично. Первое, что придётся привить — полноценный сон и здоровое питание. Пришёл без сопровождения — вполне вероятно, по собственной инициативе, следовательно, упрямиться не должен. Одежда вся мешковатая — хочет казаться больше, чем есть на самом деле, в то же время сильно сутулится, что делает его ниже, чем он есть на самом деле — или не знает чего хочет, или стремится абстрагироваться от окружения. И всё бы ничего, ничего сверхъестественного, если бы не поза, в которой он устроился на диванчике. «Ёперный театр». — трудно описать словами, сколько усилий пришлось приложить Ягами, дабы не измениться в лице, видя то, как человек чуть ли не обнимает свои колени, забравшись на диван с ногами. Шея, «брюхо», глаза прикрыты — это ж до какой степени, ты хочешь абстрагироваться, приятель? — Вы, наверное, думаете, я ненормальный… — первое, что произносит этот человек, отчего Лайту кажется, что со своей задачей по сокрытию собственного шока он не справился, но вспомнив, кто он и где находится, он решает проигнорировать это сомнение — отрицательно качает головой и мягко выдыхает: — Нет. «Вы, наверное, думаете, я ненормальный…» — а ведь с виду ему плевать на общественное мнение: весь помятый. Показушник. Отрывается от покусывания подушечки большого пальца, улыбается криво, неумело. Вполне вероятно, никогда не доводилось проявлять эмоции, во всяком случае, положительные. Ягами тепло улыбается в ответ, хоть улыбка этого человека и пустила по его коже стаю мурашек, но всё же он нацелен вытащить его из этого состояния, которое можно было бы смело именовать психическая Марианская впадина. Брюнет утыкается носом в колени — прячет рот. По всей видимости, смущается, по всей видимости, с проявлением эмоций Ягами угадал. Возвращается к покусыванию большого пальца — нервничает или же душит другие эмоции. Что ж, работёнки тут на полтора года минимум, а ведь сперва он думал, что здесь всего лишь невроз… а тут букет. Букет печали. Если не клумба… помотала же тебя жизнь, приятель. — На что жалуетесь… — Лайт делает паузу, ожидая услышать имя. — Зовите меня Рюзаки. — звучит достаточно быстро и как-то неожиданно оживлённо. Хочет казаться уверенным? «В списках другое имя…» — пахнет проблемами с восприятием себя. Ой-ё-ёй… — А… «Эл Вам кем приходится»? — хотел было спросить, но был перебит: — Эл — это мой псевдоним. «Занятно, — думал Ягами, — в принципе, ничего нового», — пока Рюзаки не заявил о том, что он — величайший детектив тысячелетия, уже второй раз проверяя выдержку психотерапевта. Лайт проверку прошёл, правда раз десять навернулся с кресла в своём воображении, но воинственного духа врачевателя, что твердил «и из тебя мы счастливого человека сделаем», не растерял. «Что ж, будем работать». — заключил он для себя, не теряя веры. Верно, веры: психотерапевты должны верить в своих пациентов и не опускать руки.

***

Их сеансы начались не с самой благополучной ноты. То, что пациент окажет содействие, было несбыточной мечтой Ягами, наивной надеждой, которая обжилась в его сознании столпом из титана, заставляя его верить в каждого своего пациента, как хороший родитель верит в своего ребёнка. Рюзаки на взаимодействие не шёл от слова вообще. При первой же возможности переводил тему, при первой же возможности замолкал, при первой же возможности ретировался из кабинета, заставляя Ягами чуть ли не биться головой об стенку при следующем пациенте. Не говоря уже о том, что Лоулайт напрочь отказался менять свой распорядок дня и добавлять в свой рацион хоть что-то кроме сахара, то и дело обосновывая это какими-то сомнительными исследованиями. Одно было ясно наверняка: Рюзаки был упрям, умён и болен. К его счастью, Ягами был тот ещё муфлон и в чём-чём, а в уме своим пациентам ему ещё не доводилось уступать, так что… «Хочешь-не хочешь, а раз пришёл ко мне, то ты, сука, будешь счастливым человеком». — вероятно, именно эта истина движила Лайтом в одиннадцать вечера, когда он, вместо того, чтобы спать в своей тёплой кроватке, поддерживая тем самым своё физическое и выплывающее из него психическое состояние, сначала отслеживал перемещения своего пациента-недотроги, а потом метался от одной точки к другой, потому что видите ли не предусмотрел сеть прокси. Ближе к полуночи он таки нашёл нужное место — отель и, к его великому счастью, ему не пришлось оббегать номера: девочки, стоящие на ресепшене, с одного лишь описания поняли о ком речь и с лёгкой руки выдали все «тайны следствия». Поднимаясь на десятый этаж Ягами вспоминал, зачем приехал. Мозг, недовольный такими неожиданными изменениями режима в виде бессонной ночи, соображал медленно. «Убить или исцелить?» — о, какая дилемма! Нужно отдать Лайту должное — не убил, даже не пытался, хоть и хотелось. Двери ему, ожидаемо, открыл Ватари, Эл, ожидаемо, спрятался, но не готовый к тому, что психотерапевт и его ассистент вступят в заговор, потерпел крах — и как следствие в два часа ночи они пили кофе. Ягами эту ночь запомнит на долго. Покидал он номер отеля ближе к четырём утра, в сопровождении Квилша, который и поведал о том, что это, вообще-то, он притащил Эла на приём, что он рад, что Эла лечит такой человек, как Ягами, и что он готов посодействовать психотерапии.

***

Последующие сеансы проходили в общественных местах, не без помощи Ватари и не без протестов Лоулайта. Последний начал играть в молчанку, показательно дуться, да и в целом, вести себя, как обиженный ребёнок — что было несколько даже забавно, до поры да времени, когда Рюзаки показал Лайту фотографии, на которых тот был изображён, добавив при этом: — На этих фотографиях предполагаемый убийца. Что ты думаешь? — россказни про дело убийцы с божественной силой, психотерапевта уже не особо удивляли: во-первых, Лоулайт действительно работал детективом, как оказалось, а во-вторых, Лоулайт был склонен гиперболизировать свои заслуги, — но сам факт того, что у его пациента возникла ассоциация «мой лечащий врач — убийца» не сулила ничего хорошего и, определённо, огорчала. В доверительном плане это был полнейший провал… во всяком случае Ягами так думал, не способный и предположить, как может сблизить эта возникшая из ниоткуда игра в кошки-мышки. Пациент начал с ним разговаривать. Пациент начал им интересоваться. Внимать каждому его слову, каждому его жесту и взгляду. Сейчас всё, что требовалось от Ягами — игра на публику, вернее, на зрителя. Продемонстрировать правильную, оптимальную модель поведения, а там уж подсознание должно было сделать своё дело — подхватить её. Главное — избежать ситуации, когда эта модель будет отнесена, сопоставлена с моделью поведения убийцы, когда мозг дискредитирует её и воспротивится ей. Ведомый этой идеей Лайт идёт на безрассудство. Чёрт… он подыгрывает своему больному, волей-неволей вспоминая фразу профессора Мориарти — «Catch me if you can. Mister Holmes». Безумие. И эта игра… чёрт, она даёт свои результаты. Рюзаки называет своё настоящее имя. Сначала «полицейским», с которыми он намерен сотрудничать, а потом, ещё через некоторое время «расследования» (порядка восьми сеансов психотерапии) — и Ягами. Лайт уж был готов вздохнуть с облегчением, но нет: его подопечный любит бить под дых — поэтому уже через пару сеансов, он опять заставляет своего психотерапевта взвыть, взывая к Богу, прося сил и терпения. Он объявляет Ягами о том, что любит того и далеко не братской любовью. Ситуация типичная. До скрежета зубов ненавистная: всегда нужно изворачиваться, ища выход, всегда нужно очень осторожно подбирать слова, взгляды, жесты. Влюблённый человек очень и очень уязвим, очень и очень восприимчив. Посмотришь не так — а он расценит всё на свой счёт, наживёт себе ещё пару цветочков в букет, чей аромат сам же вдыхать и будешь, если не твой коллега. Но всё проходит вполне сносно, единственное что… спокойствие, с которым Эл воспринял отказ, несколько настораживало, заставляло задаваться вопросом «не отложена ли реакция?» Отложена. Об этом Ягами узнаёт ещё через два сеанса, когда отпустив Лоулайта и «перейдя» к следующему своему пациенту, он вынужден сломя голову нестись на крышу, дабы предотвратить, по всей видимости, самоубийство. До нитки промок, немного даже продрог от холодной воды, но нерадивого больного передал в руки Ватари. Тот несчастно вздыхал и просил прощения за доставленные неудобства. Улыбку из себя Ягами уже выдавить не мог. Лишь сухо выдыхал слова утешения: — Да нет, ну что Вы… Вечером того же дня Лоулайта не стало. Передозировка Морфином. Об этом сообщал Квилш в смске. Ягами дар речи потерял. Дар мысли, в общем-то, тоже. Он немо уставился в экран смартфона, не зная, что чувствует, потому что, как бы парадоксально это не звучало, он не чувствует. Мозг отложил эмоции на десерт, заведя таймер на известный лишь подсознательному отрезок времени. Приехали. На следующее утро он встречает Ватари у ресепшена и первое, что срывается с уст Ягами и, вполне вероятно, очень и очень не к месту: — Вы как? — кто-кто, а старый Квилш казался ему воистину святым человеком, отчего его горе будоражило душу Лайта, заставляя сопереживать. Он так думал. Думал, что это он сопереживает.

***

Как это часто бывает демоны приходят в ночи, переворачивают всё кверх дном за какие-то считанные минуты и уходят, оставляя перепуганного, несчастного владельца берлоги одного. Сегодня для него не станет исключением. Страхи. Они дарят бессоницу и изнемогание. Заставляют меланхолично хватать ртом воздух, в попытке надышаться. Страхи, которые не можешь себе позволить при свете дня. Страхи, которые ты так активно душишь. Страхи, которые становятся бомбой замедленного действия. Страхи, что рвут тебя изнутри. Он прекрасно знает этот механизм, но остановить его просто не в силах, чувствуя то, как значение на электронном циферблате приближается к отметке ноль. Страхи, которые опустошают. Вновь накатившие. Плохие воспоминания. Ягами Лайт не справился со своей задачей — и это стоило человеческой жизни. Не доглядел, не увидел очевидного. — Ахахаха! — он заходится гортанным смехом, сидя на полу, в своей комнате. Рукой хватается за лицо, будто бы в попытке удержать треснувшую маску, но тщетно: — Апахпхаххпахпа! — запрокидывает голову, сминает в руке пряди волос. У него, в общем-то, самая настоящая истерика. Он — победитель и он проиграл. Сознание напрочь отказывается верить, а страх… страх. Страх выковыривает ложкой внутренности, шепча о том, что всё могло быть иначе, могло, если бы он был более наблюдателен, если бы… если бы он не был так слеп, если бы… страх способствует самокопанию, способствует самоуничтожению. Он это, в общем-то, тоже знает, но тоже остановить не может. Он потерял из виду свою алую нить. Тревожно мечется из стороны в сторону… но правда в том… да, правда, в том, что ему всего лишь нужно было взглянуть на свою руку, на своё запястье. Его нить судьбы. Она всегда была при нём.