onsra

Хильда стоит неподвижно, подвластная холодному октябрьскому ветру, пытается ощутить позабытую брезгливость и не находит. На месте бьющегося сердца будто бы пустота, выгрызанная, кровоточащая и привычная до такой степени, что почти не бросается в глаза и шаг не сбивает, даже трепещет там что-то. Это как потерять конечность, думает Хильда. Фантомные боли, зыбкое чувство на острой грани между сном и реальностью и тупое, бесполезное знание, что там — в груди — раньше что-то было, ощущалось иначе, человечнее. Иронично, учитывая, её природную суть. Гарму зато прекрасно. Скачет как буйно помешанный, радостный донельзя, а всё подачки выпрашивает. Этого можно убить? А того можно? А всех? Великовозрастное дитя, а не напарник, которому Хильда по собственной воле нянькой сделалась. Она вымывает ему кровь из лохматых пшеничных волос, равнодушно проходится по лицу бумажным полотенцем, собирая налипшие кусочки плоти, покупает новую одежду взамен старой, изорванной в пылу сражения, и не забывает пригрозить расстрелом. — Ты убиваешь, только когда Я тебе разрешу, понятно? Вздумаешь ослушаться — пристрелю. Он по-собачьи утыкается разбитым носом ей в ладонь и просит похвалы, покаянно строя глазки. Дурная скотина. Сколько не ругай, всё одно к одному сводится — к виноватой ласке и скупому прощению, потому что Гарм, эдакий сукин сын, чует, что ничего ему в общем-то не будет. Слишком много между ними сросшегося: сердце одно на двоих, гармово; кровь, грязная, хильдова; вдохи и выдохи изо рта в рот, перехваченные, разбитые пополам. — А ты меня точно пристрелишь? Прям убьёшь? — Да, в следующий раз убью. Стопроцентно. Ноль целых одна тысячная на самом-то деле, но ему знать об этом не обязательно. — Тогда я тебя тоже убью. — Попробуй. Пуля дура, конечно, а устаревшие арбалетные стрелы тем более, но выяснять, кто из них кого убьёт — глупо. Хильда понимает, что у неё рука не поднимется. Ударить — да, потрепать по липкой от крови макушке — тоже, но вот нацелить оружие с конкретным последующим намерением спустить чёртов курок — никогда, хотя, казалось бы, бешеных псов принято отстреливать. Гарма бы следовало утопить ещё в младенчестве, у него на лице порода видна — больная и жестокая, такие, как он, детей загрызают, играясь, и позвонки лапой выбивают с криком «ты водишь!». Утопить, пустить стрелу в лоб, забить камнями, лупить палкой по ребрам до тех пор, пока внутри не начнёт чавкающе перемешиваться костная крошка с мякотью. Его бы за все прегрешения убить наконец, но Хильда ни желания, ни права не имеет, потому что она эту тварь самолично вырастила, приучив есть с рук, и ей в первую очередь отвечать. — Вроде бы лис, а ведешь себя как тупая псина. — Мне погавкать? — Тебе заткнуться, потому что я буду звонить Инари-сама. Рот захлопывается с клацаньем зубов. Гарм послушно ждёт, когда ему опять дадут команду говорить или спустят с поводка на новое задание, где можно будет вновь нагуляться всласть, блудливо ублажая себя перед кучей мёртвых тел, с аппетитом вгрызаясь в плоть, чувствуя, как звонко раскусываются хрящики, и обязательно выпрашивая ласку. В нём уже теплится предвкушение новой игры, и Хильда, подтверждая его надежды, устало вздыхает. — Выдвигаемся. Следующий камень находится в префектуре Чиба. Хватай копьё, и поехали. — Так точно! — шутливо отдаёт честь Гарм и дурашливо скалится. Отчего-то внутри, в той самой выгрызанной пустоте, сгущается вязкая тревога. И дело даже не в том, что сумасбродность напарника дорого им обойдётся, тут скорее предчувствие конца, так ненавистного Хильде фатализма, когда ничего нельзя изменить и сама судьба толкает навстречу смерти Она успокаивает себя и готовится спустить с поводка личную Адскую Гончую, которая насильно потащит её за собой домой. Прямиком в Преисподнюю.