Свято и дорого

Стоя среди одурманенной толпы, Торфинн крепко держал мать за руку, оглядывал церковные своды и иконы, пытался понять, что такого Хельга нашла здесь, чего ни он, ни его сестра не смогли ей дать. Почему после смерти их отца она снискала утешения не в кругу семьи, а именно в этой религиозной и замшелой секте с неясными канонами, псевдобиблейскими писаниями и целой паствой помешанных на Пророке Божьем? Чем купили эти люди упивающуюся горем женщину, которая теперь вместо слёз и рыданий, исторгала из себя сплошь воспевающие оды да сумнящуюся тарабарщину из имени христового? Это же просто секта. Раскрученная, помпезная, с позолотой и сухой белизной стен, с полчищами покорных служителей и громкими чтениями. От бога в ней только упоминания его имени в нагромождении крестов. От святого — так вообще ничего. Торфинн никогда не был религиозным или зацикленным на чем-то подобном, как и не был атеистом. Ему было бы и дальше плевать на Бога, если бы Ильва слёзно не умоляла его привести мать в чувства, чтобы та не уносила последние деньги, не шаталась праздно с пустым взглядом не пойми с кем и не уходила на несколько дней. Хельга же домашняя. Ей не место среди ополоумевших верунов. И Торфинн осознал, что это его долг: оберегать семью вместо отца. Поэтому накануне напросился на одну из служб, чтобы собственными глазами увидеть, что же такого есть в этой секте, услышать, какими сладкими речами они заманивают людей в свои сети. А потом его глазам предстаёт Он. Пророк Господа. Юноша в белоснежных одеяниях, с льющимся плавким золотом волос, с небесно-голубыми ясными очами, с кукольной красотой и мягкими чертами лица. Светлый. Прекрасный. Святой. — Покаемся же перед Пророком Божьим, Кнудом! И пока Торфинн завороженно любуется, все склоняют головы и складывают руки в молитве, начиная блаженно улыбаться, а священник разливается заученным и унылым песнопением. Вакханалия из десятков голосов, плача, звона проносится мимо, остается где-то там, на задворках прежней жизни, безынтересной и пустой в своей сущности, потому как теперь всё внимание приковывает один лишь лик Пророка — лишённый эмоций, холодный, искрящийся в мягком свете солнца, изящный. Кнуд стоит перед ними на возвышении и смотрит холодным взглядом поверх толпы. Торфинн сам не осознаёт, что опускается перед ним на колени, будто подкошенный, и возводит руки к нему, тянется, просит, теряется в сладком аромате благовоний и стихающем шелесте людских речей. Вечер тонет в круговороте из непривычных дурманящих запахов, звуков, сиянии золота и стылой синеве безразличного взгляда. Утро встречает его гуляющим по каменному полу сквозняком и чьим-то сбивчивым шёпотом. Хельги рядом нет. Прежнего Торфинна тоже. — Искренен ли ты в своей вере, брат? — спрашивает его Рагнар, кнудовская нянька, после трёх месяцев покорной службы в надежде подобраться к Пророку ближе, стать одним из немногих приближённых, впитать в себя запах мытого душистыми маслами тела. — Да, брат. — Да прибудет с тобой Отец наш! Внемли же его словам! — и указующий жест на Кнуда, который молчит. Отец его устами не разговаривает. Кнуд вообще не разговаривает. Только сидит, ангельской красотой поклонение зарабатывает, смотрит безразлично, как разбиваются пред ним чужие лбы и колени в молитве, а сам сияет белоснежным полотном кожи без единого росчерка. Торфинн в своей честной любви хочет ему помочь стать чуть более живым, внутренне пугаясь своих же грязных помыслов. Богохульно и расчётливо его извращенный ум придумывает варианты для незанятого рта. Что бы он с ним сделал. Как сделал. Сколько раз. Непорочность Кнуда разбивается в его глазах на осколки, когда он, оказавшись с ним наедине, становится на колени и дрожащими руками приподнимает полы белых одеяний. — Да простит меня отец. Торфинн думает, что молчание Кнуда действительно свято и дорого.