Между строк

      Сквозняком сквозь кожу, отпечатком мурашек на плече дотрагиваться до неё только так возможно, удовлетворять безграничное желание касаться непослушной стихией, слать воздушные поцелуи за тысячи километров и любить — любить нещадно и безгранично — за границей возможного, за границей их действительности, выходя за поля при письме. Умещать многословное «люблю» в одно «ненавижу», воскрешая в памяти долгие дни вместе, ткань нутра рвущие, леской шёлк протыкающие — не поймать.       Вдыхать запах тела песочной принцессы на правых сторонах листов, касаться её букв пальцем, запястьем, щекой и губами, сужая своё сознание до точки. Шикамару хотел бы стать точкой, кляксой на её бумаге, размытым от морских слёз символом, стать притяжательным местоимением, униженным и коротким, но произнесённым длинно и невесомо, очаровательными, вытянутыми в «о» губами. Он пишет размашисто, не следя за листами, тратит бумагу, готовый вырубить весь лес Нара для слов, ещё не сказанных, но каждый раз собирающихся в новые предложения, стремящиеся стать высказываниями, но не высказанные, готовый сорвать кожу с себя и всех вокруг лишь бы выдавливать на них букву за буквой, символ за символом, любить неистово и ответно.       Ответы приходят, посыпанные пеплом сигарет, размытые солью из глаз, с вырванными из сердца словами и выжженными в сознании фразами «так будет лучше», «послушай меня». Не слушает, рвёт их, потом собирает, аккуратно складывает, понимает, что прошлое кончено, что он сам кончился, ступил за край вместе с отцом и не вернулся. Надломился ещё давно, как карандаш в руках у Сая, не подточенный, надкусанный жизнью и выкинутый. Ненужный, за песок держащийся на песочных часах. Темари всё подсыпает, просит Гаару помочь, просит удержать, не дать задохнуться советнику, а тот на мизинце правой руки держится, сам не знает, зачем, почему и чего это стоит.       Понимает, что стоит весь этот огрызок жизни знойного запаха пустыни на кончиках пальцев, запущенных в рассыпающиеся волосы песочной принцессы. Им быть вместе нельзя навсегда, на бесконечное всегда закладывая свои чувства в сейф из миллионов обещаний быть вместе, закрывая замок касаниями обветренных губ.       «Я, знаешь, дурак, бесконечный и выплюнутый жизнью, сломанная ветка на жизненном стволе. Казекаге прав, понимаю, он прав невероятно, до каждой песчинки вашей грязной пустыни. Перегибаю, прости, совсем не грязной, чистой до каждой молекулы лишь от присутствия твоего. Я хотел бы говорить непозволительно долго, протягивая каждый звук твоего имени тысячью разных интонаций, играясь с ним. Я держусь только ради тебя — психопат, меня бы лечить, привязать накрепко к кровати, но я лишь к тебе одной накрепко словами и мыслями привязан. Отвяжи меня. Темари, чёрт возьми, отвяжи меня от себя, сообщи братьям, отвяжи, меня, я почти пролез к тебе через щель между строк, отвяжи, я уже под твоей кожей, как и ты под моей. А можешь и привязать, но куда ещё сильнее?»       Сжигает его слова в противном дыму, подкуривая сигарету, Темари смотрит обречённо вдаль, видя в бесконечных песках их конец, глотая слёзы и горькую слюну, кашляет, задыхается, восстанавливает дыхание и пишет. Отрывисто, через силу выводя слова, веры которым и в молитвах нет и не будет, через боль выжимает из себя и кричит нескрываемо громко, пытаясь чувства из себя навсегда выдавить, бьётся в бреду на руках Канкуро и дышит навсхлип.       Они не те совсем, не те ранние, не те прежние, они наизнанку вывернутые, сердцем наружу. Шикамару-из-прошлого пеплом на её губах остался, осколками слов Шикаку, дождём на лице Асумы. Все разговоры о короле — пошлые, пустые, дырой в груди прожжённые. Король умер, когда она позволила ему ступить за край, выйти за поля, сначала совсем не замечая, а потом воздух холодный, ветреный, пробирающий до мурашек, хватая.       «Возьми себя в руки, умный дурак, ты слышишь, намотай сопли на кулак, хватит пускать их на листы для меня. Прекрати жалеть себя, я сама это делать за нас обоих могу, хочешь — платком твоим буду, кем угодно, но «буду», не «была», не «есть», но «буду», клянусь перед миром всем этим треклятым, с тобой сотворившим такое, что «буду». Я пока что словами — а больше никак иначе быть не могу — пылью на твоих пальцах, руках, губах, с тобой в одном котле варюсь — мы такие на вкус невкусные, мерзкие, друг друга тысячи тысяч раз стоим — но мы сочетаемся, стоим друг друга, стоим друг другу всех дороже. Соберись, Шикамару, прочитай между строк меня с головы до ног».       Он читает, через последние слова не сдаваясь, до точки доходит, разорванный на целые две половины: забыть всё или помнить, умереть окончательно или из сигаретного пепла возродиться. Неправильный феникс жжённой на костре судьбы, законсервированный в собственном соку боли, отчаяния и проступающего безразличия.       Там, впереди, что-то обещанное кем-то точное, верное, в решете вода донесённая, но сухое, как печень, а он только ей и любить умеет, своей сухой печенью да любовью сухой. Во рту пересохло, как в пустыне, в песках песочной принцессы, до жути правильной, зовущей его на свою ось ординат, только он совсем на оси абсцисс, пересёк и её и себя самого, захлебнулся в пространстве миллиона песчинок, откашлялся словами на бумагу и утонул.       «Не жить. Мне не жить. Мне жить. Я поймал тебя и твоё «не» в этой щели между строк, что осталась нам обоим — щель да пустота внутри, гнетущая и зовущая. Я делаю шаг, Темари. Делаю шаг, бесконечно смотря в нашу конечность, вгрызаясь в тебя до крови, в моём сознании навсегда оставшуюся ярким солнечным бликом на морской глади, оазисом в пустыне моих чувств. Запомни меня умирающим от жажды по тебе».       Солнцеволосая принцесса помнить не хочет, хочет выкинуть из головы — из своей и из его — эти мысли, оставить их за той самой точкой невозврата, а его — возвратить, сбив это «не» навсегда, оставив это «не» в том лживом письме, насквозь пропитанном гнусным «не люблю», в каждом слове написанном, каждым движением руки пропитанном, въевшемся в кожу, под кожу, под сердце, в сердце, пустившим корни и вырванным с остервенением и гортанным криком.       Темари разрывает границы слов и предложений, границы «была», «есть» и «буду», роняет на пол огромным веером тысячи исписанных листов, баночку чернил и все его сёги, всё второстепенное, ненужное, неважное, жизнью навеянное, жизнью убитое. Темари пальцами касается его щетины, вдыхает его пограничность, дёргает его, тормошит, целует яростно, душит в объятьях. Шикамару молчит, укутанный нежностью, задыхается в её объятьях и захлёбывается в миллионах «люблю» и, кажется, загорается вновь.