grå med rødt

      О воришке докладывают поздней ночью. Чистое чудо, что Дилюк не спит, то бы мало никому не показалось. Коридоры винокурни залиты тьмой, скрипят под ногами половицы. Шагает он беззвучно, и если бы не они, его бы вовсе ничто не выдало — он всегда намного опаснее, чем кажется.       Нет в нём ни капли удивления, когда практически в центре зала он видит волчонка. Рэйзор скалится на удерживающих его людей, но связан крепко. Видно, как жадно верёвка вонзается в кожу на обнажённых руках — и как не холодно ему в такую пору жёлтых листьев и участившихся северных ветров?       — Господин, — один из четырёх мужчин выходит вперёд, слегка кланяется, выражая почтение, и заискивающе заглядывает в глаза. Дилюк такое не любит, ему не нравится, когда себе позволяют слишком много. Но в этот раз у него есть, на что перевести внимание, и он концентрирует его на мальчишке, смотрящем в ответ прямо на него.       Ему даже не нужно спрашивать. Достаточно просто кивнуть в его сторону, и ответ преподносят практически на блюдечке:       — Обворовывал виноградные лозы. Обшарил все наши бочки и склады с овощами.       Ничего особенного, такое иногда происходит. У Дилюка практически империя вина, и если пару лоз обкрадут, не случится ничего страшного. Более того, он вообще удивлён, что пацана схватили: он обычно ошивается где-то на окраинах или ползает по крышам в поисках грибов, в погоне за светлячками и бабочками. Похоже на то, что патрули наконец-то перестали лениться и стали обшаривать территорию шире, чем обычно делают это.       Или же Рэйзор сам напросился на то, чтобы его схватили.       Только есть одна вещь, которая имеет значение: схватить его как раз не так-то просто. Он дикий, порой неизмеримо злобный, в руки просто так не дастся. Взрощенный волками вдали от людей, сам схож за волка, потерявшийся на неизвестном перепутье никому не нужный мальчик. Дилюку он не нужен тоже, но он понимает, для чего всё это.       Потому что Рэйзор смотрит ему в глаза, и во взгляде его ни капли страха, ни грамма злобы. Уверенность того, кто знает, что ему нужно, чего он хочет. Инстинкты, которых нет у людей, потому что человек выше животного.       Это своеобразная игра, которую они ведут без счёта, ведь по итогу оба получают то, что хотят. Если бы всё было случайностью, если бы Рэйзор не хотел, чтобы его схватили и привели сюда, он бы смог вырваться. Он бы призвал волка, он бы раскидал всех. Не любящий убивать людей, он бы убил.       Ему нравится вкус крови, и сам он смотрит глазами её цвета — такими же, как у Дилюка.       И Дилюк слышит зов, слышит запах, слышит невысказанные просьбы, с которыми волчонок к нему приходит. Что-то отзывается у него внутри, что-то дёргается. Он не привязан к мальчишке, но всё равно потакает ему. Поэтому кивает на лестницу с коротким:       — Отведите ко мне.       И даже если у людей, на него работающих, есть вопросы, лучше им придержать их при себе. Могут начать шептаться, но это уже не волнует Дилюка от слова совсем. Если бы его заботили такие мелочи, не был бы он тем, кем является.       Мальчишку ведут наверх, подталкивают в спину, от чего он спотыкается на ступеньках, оглядываясь через плечо. Запах леса, диких ягод и буйной зелени тянется за ним тонким шлейфом. Одичалый, он еле слышно рычит, когда кто-то хватает его особенно больно, и скалит острые зубы, которыми он разделывает сырое мясо и разжёвывает косточки.       Дилюк провожает взглядом худую спину, застыв в изножье лестницы. Думает о том, чтобы приказать подготовить ванную, но у него нет времени возиться с мелким так долго. Да и тот, слишком нетерпимый, вряд ли будет рад оттягиванию момента, ради которого пришёл.       Он сам не знает, зачем вообще всё это делает. Но это здорово расслабляет, помогает ему по-своему. А дикий волчонок с красными глазами оберегает в каком-то собственном смысле, убивает чудовищ, о которых потом Дилюк узнаёт только по оставшимся следам от костров и копаний, по запаху молний. Ему не понятно, зачем Рэйзору это делать, но он думает, что это тоже в каком-то роде благодарность. По-своему признательность.       В столь поздний час в винокурне тихо, только где-то внутри кипит вода. Он обводит пустой зал взглядом, мельком пробегает от окна к окну. Даже если кто-то есть там, даже если за пределами винокурни ждут своего мальца волки, сейчас он, член их стаи, человек, выросший среди не_людей, в его комнате.       А стоит только подняться, и окажется в его руках.       Рэйзор ждёт — сверкающие глаза нацелены прямо на дверь. Полумрак кажется интимным, но Дилюка не задевает, он не из тех романтических типов людей. Не церемонясь, он проходит внутрь, заперев дверь на засов, и почти сходу хватает волчонка за волосы. Сгребает густые пряди в кулак на затылке, не прикрытом капюшоном, и запрокидывает его голову. Видит покрасневшие щёки, видит, с какой жаждой смотрят на него в ответ.       Рэйзор — зверь, и повадки у него такие же. Он расценивает прямой взгляд враждебно, рычит утробно, скалит слегка зубы. Он связанный, но даже несмотря на это, пытается показать, кто тут опаснее.       Только Дилюк выше не только физически и фактически, не только в ранге. И смотря сверху, он не подавляет взглядом, но мальчишка всё равно опадает в путах, перетягивающих его поперёк груди.       — Играешься, — Рагнвиндр хмыкает. Потому что прекрасно знает, что для мелкого не составит труда выбраться из пут, накрученных неотёсанными болванами, нанятыми охранять территорию винокурни. Потому что ещё лучше знает то, что ему легче лёгкого пробраться внутрь даже несмотря на патрули. Он всегда находит нужные лазейки.       Дилюк задевает верёвки, натягивает сильнее там, где они прижимаются к чувствительным местам. Пахнет кровью и холодом, цветами с гор и нагретой солнцем землёй. Спать с таким не очень комфортно, но развязывать его себе дороже. На белой коже Дилюка все метки от этих коготков видно будет замечательно, не к чему проверять лишний раз — и так уже знает, научен. В жаркие дни прятаться под одеждой, чтобы не напоминать себе самому, не лучшее из удовольствий.       — Я знаю, зачем ты пришёл, — говорит он, сильнее стискивая чужие волосы копной в кулаке. Они холодные, гладкие, такие плотные — дикость в каждом миллиметре, притягивающая и пленяющая. — Сегодня всё будет по-моему.       Алые глаза смотрят пытливо, выжидающе.       Не из-за этого, но чтобы поскорее закончить и лечь спать, Дилюк снимает с него капюшон совсем. Не прикрытая ничем голова выглядит до странного непривычно, но правда в том, что таким он Рэйзора видит намного чаще. В Мондштадте и окрестностях мало кто удостаивался подобной чести, но не честь волнует Дилюка в этот момент.       Больше его занимает то, как одна случайная встреча в лесу привела их к этому моменту. К десятку подобных, уже оставшихся отметками в карте памяти, открытой ими двумя. Небольшая история с минимумом диалогов, максимумом догадок, какой-то львиной долей вопросов, оставленных без ответов, и зазубринами непонимания: "Почему именно я?".       Не то чтобы он страдает от этого. Ему просто плевать. Интересно только, почему из всех людей в этой местности Рэйзор выбирает именно его, почему выслеживает вплоть до винокурни, почему позволяет запустить пальцы в перчатках прямо в рот, игнорируя возможное наличие грязи или хотя бы пыли.       Но он позволяет.       Не прерывая зрительного контакта, цепляет зубами грубый шов на пальце, помогая снять перчатку так. Раскрывает послушно рот, истекающий слюной, и вываливает мокрый, блестящий в тусклом свете язык. Его Дилюк слабо сжимает, поглаживает, наслаждаясь мимолётно гладкой влажностью. Наблюдает за тем, как старательно горячий язык облизывает подушечки, слизывает с них соль пота и привкус кожи, человеческой и чьей-то ещё, в которую были облачены весь день.       Дилюк рассматривает его лицо, никуда не торопясь. Горячее дыхание опаляет костяшки, оседает на коже влажными выдохами, но он словно не замечает этого. Не замечает и того, как Рэйзор сводит колени вместе, сжимаясь, и еле слышно порыкивает, поторапливая.       У него нет сезонных течек или гона, но он, выросший не здесь, этого не понимает. Объяснять ему бесполезно: есть вещи, которые уже не изменишь в нём. И вживлять этого дикаря в мир людей не имеет смысла, он просто не справится. Они оба отторгают друг друга, не сходятся полюсами, но здесь, в стенах винокурни, под покровом ночи, что-то непонятное объединяет двух людей, совершенно друг на друга не похожих.       Дилюк ни о чём не думает. Он сам не замечает того момента, когда переворачивает мальчишку к себе спиной, утыкает его лицом в деревянные половицы, скрипящие под их общей тяжестью. Наблюдает будто со стороны за тем, как тот елозит, покачивает задом, пытаясь притереться. Рука ныряет ему между ног, сжимает твёрдое и горячее место там, вырывая жалобный скулёж из мускулистой, а всё равно тощей груди.       Второй рукой Дилюк снова тянется к его рту, запускает внутрь пальцы, смачивая их в слюне, которой уже в избытке. Есть такие странные циклы, заставляющие Рэйзора приходить к нему, падать перед ним на колени, открывать жадно рот и раздвигать ноги. Рэйзор не говорит, если ему что-то не нравится. Он в принципе не говорит, только рычит и обходится короткими репликами, которые Дилюк не особо слушает.       Между ними нет насилия. Его такое не привлекает, и он знает, что волчонок, если ему что-то не понравится, даст знать. Взбунтуется не в шутку, не игриво, притворяясь, а по-настоящему, и одни лишь верёвки с путаными петлями и неумелыми узлами вряд ли удержат его.       Но сейчас они окутывают его, стягивают напряжённые мышцы, бугрящиеся под бледной кожей. Обсасывая его пальцы так, как не может с членом, Рэйзор дышит горячо и взахлёб, сознанием совсем не здесь. Он пытается толкнуться в сжимающую его руку, жёстко ласкающую сквозь штаны, но сильно ограничен в движениях. Поэтому он скулит, требовательно рычит в самой низкой частоте, на какую только способен. Дилюк прижимается к его заду пахом, вжимает сильнее в половицы и получает в ответ шумный выдох.       В Рэйзоре на самом деле много от человека, даже если он просто застрял где-то на пути к. Путь к конкретно одному он находит постоянно — по запаху ли выслеживает, Дилюк не знает. Но что точно знает, так это то, что его невидимый хранитель с ним всегда, незримо, следует по пятам — и вовсе не для того, чтобы лечь под него.       Ценой собственной жизни Рэйзор почему-то его защищает, посылая яростный гром шквалами, как будто комкает его, швыряет в противников. Но никогда не смотрит в глаза после, предпочитая либо скрыться, либо молчаливой тенью следовать дальше, уже за спиной или в зоне видимости. Для него это как охота со стаей, и пусть к своим родным краям он привязан сильно, к Дилюку как-то привязывается сильнее.       — Развяжи, — раздаётся в сгущающемся чёрным золотом полумраке хриплый голос.       — Здесь не ты решаешь, — напоминает ему Дилюк. И вместо того, чтобы сделать, о чём просят, вонзает пальцы глубже. Парень под ним напрягается, давится, но всё равно послушно открывает рот шире, судорожно сглатывает, почти пускает в самую глотку, всё такую же тугую, как в первый раз, когда Рэйзор позволил ему это.       Тогда, в тот раз, Дилюк учил его брать в рот, держа пальцы у него между челюстями, чтобы не смыкал. Удерживал нижнюю, заставляя смотреть в глаза, не отводить взгляд. Он видел, как тяжело давалось это волчонку, и не спешил. Они были медленны, и пусть Дилюк не был с ним груб, удовольствия это не принесло никому из них.       Он знает, насколько эти зубы, по которым проводит подушечками пальцев, острые. Знает, потому что его кожа всё ещё хранит на себе следы от них, всё ещё пульсирует полученными метками время от времени, напоминая о том, кто их оставил ему. Рэйзору не нужно разрешение. Там, откуда он, о подобном не спрашивают.       Дилюк расправляется с застёжками у него на ремне и ширинке вслепую, путаясь в пальцах, кнопках и петельках. Рэйзор не носит бельё, и там, под грубой тканью штанов, он липкий и мокрый. И в этот момент, обнимая его член пальцами, Дилюк чувствует, что у него тоже стоит. От шумных выдохов, от того, с какой интенсивностью чужой язык облизывает его пальцы и между ними, играя с тонкими, чувствительными перепонками и такой же кожей, покрытой мелкими шрамами от ножа и секатора, он невольно заводится тоже.       Нет смысла больше тянуть.       Рэйзор скулит, когда он поднимается. В какой-то слепой панике он мечется за ним, ударяется подбородком о пол и рычит, и Дилюк останавливает его ладонью.       — Жди.       — Ещё не всё!       — Я сказал, жди, — повторяет жёстче, точно командует. И в этот раз Рэйзор ждёт.       Ждёт, пылко смотря в спину, как Дилюк копается в тумбочке в поисках масла, хотя прекрасно знает, где оно стоит — специально ведь заготовлено для этого. Догадывается, наверное, что его выдержку проверяют в очередной раз. Рэйзор хочет побыстрее, о чём даёт знать звуками и ёрзаньем, но одного лишь взгляда хватает, чтобы он перестал тереться о пол.       — Ведёшь себя, как похотливая псина, — холодно говорит Дилюк, поднимаясь и скидывая платок вместе с сюртуком.       — Я из волков! — звучит в ответ злобное. Рагнвиндр только хмыкает.       В одних рубашке, брюках и сапогах непривычно, Дилюку некомфортно так уже. Он расстёгивает несколько пуговиц наверху, засучивает рукава до локтей, стягивает сапоги и подходит босиком, совсем неслышно, ближе.       Здесь, в лунном свете, льющемся через окно, Рэйзор, связанный по рукам, с задом, поднятым к верху, выглядит порочно, точно жертва для кровожадного бога. Золотистые блики огня падают рефлексами на его обнажённую кожу, на бледные худые бёдра, тощие лишь обманчиво — в них заключена сила, способная отнимать жизни. Её достаточно, чтобы убивать кабанов, чтобы охотиться на птиц, чтобы тенью следовать за Дилюком в неизведанные дали.       Серебряные волосы раскиданы вокруг головы мягкими волнами, и в их волнах огонь пляшет, как зачарованный, яркими всполохами. Когда Дилюк склоняется ниже, и его собственные волосы осыпаются сверху, падают тяжёлой алой стеной, он не может насмотреться на то, как красиво они смешиваются. Много-много крови на белом снегу, по которому никто не ходил. На пепле, оставшемся после крушения чьей-то империи.       Задница у Рэйзора мягкая, крепкая, аккуратная. Здесь, с этого ракурса, с накидкой, откинутой в сторону, видно тонкую глубокую полосу позвоночника, идущую вверх. А ещё шрамы, ритуальными письменами исчертившие кожу мальчика-волка. Дилюк знает все направления, в которых они завиваются, знает, где они находятся, изучает в сотый раз пальцами.       Кожа к коже — интимно. Ему нравится ощущать жар под собой, слабый пульс в ответ на прикосновения, явную дрожь того, кто не привык к ласке, но кто нуждается в ней. Нравится видеть, как дикарь пытается уйти, но в то же время сам подставляется, сам прижимается задом к его паху со стоящим под брюками членом, трётся чувствительной кожей о ткань и несильно царапается о заклёпки и ремень.       Мучить его и дальше не хочется. Дилюк может уделить этому достаточно времени, но у него самого его не так много, чтобы он мог позволить себе подобное. Поэтому он наконец-то смазывает пальцы, а потом передумывает и льёт масло сразу на сжимающуюся дырку, сразу внутрь. Рэйзор вздрагивает, и дрожь эта не прекращается, только усиливается по мере того, как он заводится. Пальцы сжимают верёвки, вонзаются в тугие волокна когтями. Шумное дыхание оглушает.       Дилюк вводит сразу два пальца, проникает в тугое отверстие, такое мокрое, что проскальзывает без труда. Ни одна женщина, с которыми он спал, не была такой мокрой, как этот мальчишка, и пусть он такой не по своей воле, но пришёл сюда не по зову, а лишь потому, что сам захотел.       Несмотря на свою неразработанность и неопытность, Рэйзор переполнен желанием и жаждой определённого рода. Это вынуждает его толкаться навстречу сильнее, насаживаться ненасытно на каждый сантиметр растягивающих его пальцев. Дилюк позволяет ему.       Он смотрит на это, как горячее нутро принимает костяшки, растягивается вокруг них. Он хорошо, замечательно, просто невозможно чутко чувствует, как гладкие стенки сжимаются, пульсируя вокруг — после долгой сенсорной слепоты он наконец-то остро прозревает.       — Дай, — не требует — умоляет Рэйзор, задыхаясь, извиваясь в своих путах, но всё равно не находя возможности из них выбраться.       — Разве это ты должен говорить? — смотрит на него сверху Дилюк, и в знак собственной власти вводит третий палец, тут же погружаясь в сладостный туман от бархатистых стонов снизу. От того, как Рэйзор ёрзает, его ожерелье царапает пол с характерными звуками, оставляя на дорогом дереве следы. За это он наказывает шлепком по бедру, которое в другой ситуации вместе со вторым с лёгкостью свернуло бы ему шею.       Но в этой они оба дрожат, раздвигаясь, насколько позволяют спущенные штаны, и напрягаются. Между ними достаточно места, чтобы Дилюку не было тесно, и он прислоняется ближе, дразнясь.       — Возьми, — Рэйзор скулит, трётся щекой о пол и пытается раскрыться ещё сильнее, а Дилюк уже просто не хочет ему отказывать. Из вредности только, желая показать ему, кто здесь главный, растягивает ещё, двигает, заводя ещё больше, пальцами, массируя мимолётом простату.       От грубой ласки мальчишка разбивается на осколки прямо у него в руках, выгибается сильнее: натягиваются литые мышцы под не тронутой солнцем, но исцелованной когтями и лезвиями кожей, обрисовываются тонкие лунки рёбер, обозначаются острее ямки на пояснице.       Дилюк справляется с ширинкой быстро и, спустив брюки до середины бёдер, заменяет пальцы членом. От резкого толчка в самое нутро сам же томно выдыхает, но волчонок под ним — волчонок протяжно стонет, коротко рычит и жалостливо поскуливает.       От того, как он скоблит самого себя, на его коже остаются красные полосы от когтей. Дилюк жалеет его, но не развязывает — вплетает пальцы между его, сцепляет тугим замком, не давая больше вредить себе. А второй рукой хватается за его бедро и двигает собственными, задавая удобный для себя темп.       Вокруг него схлопывается горячая теснота, чувствительно трепещущая в желании, близком к богопоклонению. В комнате шумно от выдохов и скулежа, от мокрых звуков скольжения по маслу туда и обратно. Быстро становится жарко, волосы мешают и лезут в глаза, липнут к намокшей коже шеи и лба. Дилюк смахивает их, зачёсывает красную чёлку назад, оголяя лицо. Жалеет, что не разделся полностью, и вовсе не в том дело, что брюки жалко — у него их достаточно, чтобы были про запас.       По спине вдоль позвоночника щекотно бежит каплей пот, и он чувствует, как обостряются ощущения. Коленям больно на жёсткой поверхности, но на кровати брать это чудовище ещё хуже — заляпает всё, искусает, издерёт в клочья. Рэйзор сам захотел так, сам попался, хотя мог просто прийти через окно, как всегда. И дерёт его, как суку, Дилюк вовсе не за то, что обворовывал его склады.       У него самого было бы меньше проблем, если бы Рэйзор не попался.       От мелкой вспышки злобы он хватается за верёвку и натягивает её сильнее, слышит громкий рык в ответ от того, как грубые волокна царапают чувствительную кожу на груди там, где одежда сбилась. Дилюку вдруг становится его жалко, и он склоняется вперёд, обнимает мальчишку, пробираясь ладонями под тряпки и верёвки. Двигается медленно, но глубоко, загоняет внутрь с силой.       От Рэйзора пахнет похотью, он весь жадный до удовольствия, которое получает здесь, в этих руках, от этого члена. И его желанием, его пьяным наслаждением Дилюк упивается так, как ни один пьяница мира не может напиться самым крепким алкоголем.       Ловкими пальцами он обводит узоры шрамов на чужой коже, ловит дикое биение сердца в груди и движение рёбер. Сжимает натёртые соски, набухшие и твёрдые, теребит их, царапает ногтями. Рэйзор дышит быстро, но забывает иногда, сбивается, спотыкается и теряется. Замирает с широко открытым ртом и зажмуренными крепко глазами, с лицом мокрым от слёз, неконтролируемо бегущих по щекам.       Дилюк утыкается ему в висок носом, собирает запах пота и чего-то алого, разряжённых молний, прячущихся у этого хищника под кожей. Нажимает ладонью на низ живота, подтягивая мальчишку к себе ближе, и входит так глубоко, как только может, замирая так. От того, как он ведёт бёдрами по кругу, играя с чувствительными уязвимостями внутри, Рэйзор мелко дрожит, практически плачет.       Впервые увидев его, никогда не подумаешь, что он может быть таким чувствительным. Встретив на подоконнике собственной комнаты посреди лунной ночи, не заметишь, какой он на самом деле ранимый.       Дилюк ни разу ему не навредил. Может, в этом дело. Может, во всём виновато то, что он чувствует некоторые сходства между ними. И может, может, может, Рэйзор видит их тоже.       — Пожалуйста, — умоляет он совсем как человек, срываясь в стоны и всхлипы, чередующиеся беспощадными атаками громкими, завышенными "Ах! А-ах!" по обнажённым нервам, и без того гудящим от возбуждения, — пожалуйста!       Волчонок учится быстро, хоть и неохотно, но то, как лучше воздействовать на Дилюка, знает хорошо. Сжав зубами кожу у него на загривке, там, где под волосами горячо и мокро, Рагнвиндр ускоряется снова, и этого достаточно, чтобы мальчик-волк хрипло закричал, выгнувшись сильнее и сжавшись вокруг него тугой теснотой.       И Дилюк рычит в ответ, сжимая челюсти крепче и ставя собственную метку там, где волки метят своих волчиц. Это тот язык, который Рэйзор понимает, на котором он говорит. Язык звериных жестов, голых инстинктов, шифр подчинения — животной жестокости, на которой замешана их жизнь. И жизнь Рэйзора тоже.       Дилюк врывается в неё острой болью на загривке, запахом пре-крови там, где отметины повторяют с точностью слепок его зубов. Они не такие острые, чтобы прокусить кожу, но он бы смог, если бы постарался. Только вот Дилюк не такой, и делает он это только потому, что зверёныш под ним того хочет. Потому что это ему нужно.       И совсем чуть-чуть потому, что хочет этого сам тоже.       Рэйзор протяжно стонет в ответ, выбитый полностью, сжимается так сильно, что больно и трудно двигаться в нём, даже мокро хлюпающее масло не помогает. Дилюк снова рычит, шипит что-то сквозь зубы и выпрямляется, наматывает чужие волосы на кулак и с силой тянет на себя, быстрее догоняя собственный оргазм. От этого темпа, такого вкусного и бешеного, совсем звериного, Рэйзор кончает с хриплым и судорожным «ннн-гааххх!» на языке.       Если откинуть все тонкости, он прекрасен. От невинного личика лесного воина до сладостного изгиба позвоночника, обтянутого крепкими мышцами. От шумного, сбитого дыхания до дрожи тела, подчинённого человеку, доверчиво ему вверенного.       Если бы Дилюк мог выбирать, он бы выбрал его, построил бы под себя. Да только, когда позволяет себе эту мысль, не знает точно, что бы изменил. Ему нравится эта первобытная дикость, скрытая за человеческим лицом, какая-то необузданная самобытность. Таких больше нигде нет, он один в своём роде.       И, кончая внутри него, Дилюк делает его своим, развязывает верёвки, но привязывает к себе — снова. В этот раз без них.       Ему не нужен этот мальчишка. Он не ищет встречи с ним, не жаждет обладания им. Но Рэйзор находит его сам каждый раз, и каждый раз Дилюк берёт его, как тому надо, а наутро не находит ни резинки для волос, ни воды в стакане, заготовленном на ночь.       В этот раз всё так же. Приходится собирать хвост плетёной красной верёвкой с маленькими золотистыми кисточками. В постели он один, как обычно в такой час, а стакан на самом краю тумбочки пуст. Окно открыто нараспашку, но на подоконнике, он уверен, остались тонкие царапины от когтей.       Там, где-то в горах, стая волков встречает своего мальчика-волка. Остались ли у Рэйзора следы от верёвки на коже? Чувствует ли он, как она горит от прикосновений к шрамам, которые Дилюк очертил пальцами? Принимают ли волки его с меткой на шее, под густыми волосами, где никому не видно, но о которой Рэйзор знает так же, как Дилюк — о своих собственных, оставленных им?       На полу Рагнвиндр мимоходом замечает рваные верёвки и следы от ожерелья с чужой шеи. А ещё платок, который Рэйзор вяжет на левое бедро. Что бы он для него ни значил, он за ним придёт. Волки не любят отдавать своё.       Его он сохраняет, прячет во внутренний карман сюртука, где не будет видно, но где мальчишка сможет себя учуять. Он один, но это ненадолго.       Лишь ровно до следующего раза.