Под одеялом термоядерной зимы

Владко сообщает Коннору о переданном Им заказе: какая-то умалишенная вдова Палмер, будучи особой знатных кровей, желает смерти некоего Свэна из числа смотрителей. Коннор, так и не набравшись смелости зайти к мастеру, чтобы обсудить детали, просто берётся за дело, найдя свой индивидуальный подход к решению. Ему дают две информации о вероятном месторасположении цели: мужчина иногда выпивает в пабе «Мишель», в квартале от которого он живет, а также выступает в женских шмотках в каком-то соответствующем заведении. Отталкиваясь от этого, Коннор находит самым легким способом устранить смотрителя, устроившись барменом. Если бы этот самый паб «Мишель» можно было действительно ассоциировать с какой-нибудь женщиной, то ею совершенно точно являлась бы старая, прокуренная, вонючая шлюха, которую до сих пор отдирают только нищеброды за неимением достаточных средств. Коннору не знакома роскошная жизнь, но даже для китобоя это заведение заставляет испытывать желание с отвращением вытереть ноги об лежащий на улицах Дануолла снег. Другое дело, что там делает смотритель, которому, как и остальным, выплачивают заоблачные суммы, о чем офицеры могут только мечтать? Однако задаваться вопросами и при этом говорить о мужчине, танцующем на публику в женских платьях, как-то быстро сводит все недоумения. Он, похоже, имеет дело с извращенцем, а значит, устранение подобного будет соответствовать всем нормам его, Коннора, морали, проблема которой поднимается каждый раз, когда имеют место быть лишние жертвы в периоды приступов. Совесть и так работает через раз, но в данном случае она сама молча склонит голову в благодарности. Ему необязательно устанавливать даже короткий контакт с необходимым лицом, ведь, будучи барменом, он одновременно занимается подачей второсортного разливного и ведением наблюдения. Да и любой контакт, кроме «с вас тринадцать серебряных», мог бы обратиться против него самого, вызвав, к примеру, ненужные подозрения. Тем не менее, некоторые идиотские идеи, которые приходили Коннору в голову, иногда здорово выручали, и в этот раз он, видимо, надеется именно на это. Движимый непонятным самому себе импульсом китобой направляется к выходу, мысленно молясь бездне, чтобы жертва не успела уйти далеко. Коннор выходит как есть, в тонкой, пропускающей промозглые холода Дануолла, одежде. —Эй! Он открывает дверь служебного входа, уже как неделю заменяющую собой сломанную в результате очередной потасовки «парадную», и трясёт рукой с мешочком, в котором лежит больше девяноста серебряных, что в три раза превышает оплату и обычные чаевые вместе взятые. —Вы, кажется, перепутали и оставили больше, — он демонстративно ощупывает увесистый кошель, — намного больше. Это правда удивило Коннора: смотритель небрежно кинул мешочек с деньгами на стол перед тем, как покинуть заведение, и, на самом деле, это было мало похоже на то, что мужчина ошибся. Конечно, упустить возможность забрать себе эту сумму и напоминать незнакомцу о произошедшей путанице он не горит желанием, но было бы глупо не воспользоваться поводом пойти по пятам смотрителя, чтобы во тьме улицы наконец завершить задание. Мужчина, уже шедший в сторону выхода из тупика, останавливается и поворачивается. В полумраке, который создает один только через раз работающий уличный фонарь над входом в паб, лицо его имеет какую-то схожесть с отлитой из бронзы маской, а глаза, настолько светлые, кажущиеся абсолютно прозрачными, придают ему еще более жуткий вид. Коннор опускает взгляд: рядом со смотрителем на потрепанном поводке переминается с лапы на лапу крупный старый пёс с вытянутой мордой. Цель устанавливает с ним зрительный контакт, мимолетный, но внимательный, и кидает только негромкое: —Все в порядке. Больше не сказав ни слова, не успев Коннор даже отреагировать, тот поворачивается и продолжает неспешный шаг по переулку, ведя за собой животное. Видимо, целая ночь, напоминающая говнюку нарушение четвертого запрета, ведёт его бродяжные ноги подальше отсюда. Наложенными на всю Империю табу ублюдки в уродливых масках пренебрегают всегда первыми, включая этого, который заходит в этот вонючий паб почти ежедневно, хотя вроде как смотрители в такое время читают проповедь или что-то в таком духе. Сопровождает его то один хмырь, то другой, но все они, похоже, его коллеги, несмотря на то, что общение между ними нельзя назвать дружескими. Однако они никогда не доставляют проблем заведению, сидят, о чём-то безразлично разговаривают и попивают дешевое спиртное, но все остальные посетители, которые могут в них узнать обывателей Аббатства, кривят рожи, недовольно посматривая на них. Впрочем, проблем смотрители не приносят по этой же причине: кто в здравом уме станет иметь дело с этими паршивыми крысами? И кто им напомнит, что их место не за столиками со стаканами крепкого алкоголя в руках, а перед выгравированным на мраморе лицемерием, которому они с болезненной одержимостью позволяют себе всех учить? Коннор, все ещё почему-то непривычно растерянный, не решается пойти за мужчиной, утешая себя мыслью, что сегодня просто неподходящее время. Он избегает напомнить себе о том, как ещё минутами ранее почти что выбегал из паба в полной уверенности и готовности. Китобой ёжится: Дануолл с холодами все также суров, и его ледяные ветра по-прежнему не оставляют желания лишний раз выходить на улицу. Зато теперь можно на несколько дней обеспечить себя сигаретами, которые он выкупает у Денмана за десятку. В следующий раз повезёт, думается Коннору, точно повезет. Он прогоняет остатки чувства непонятного ему оцепенения и, вспомнив о щедром вознаграждении за невыполненное задание, прячет мешочек с монетами в карман. После того как последняя оставшаяся сигарета летит на землю и затаптывается носком тяжелых сапог, Коннор заходит обратно внутрь заведения. На следующий же день Коннор усилием воли не даёт потере терпения испортить миссию. В этот раз китобой решается покончить со всем, и ему действительно улыбается удача: смотритель заявляется в паб один и так же в одиночестве провожает остаток дня, лениво попивая смесь из эля и рома. Пересекаются лично они с ним в привычных условиях: прислужник Аббатства делает свой заказ, а Коннор молча его выполняет, даже не озвучивая стоимость, ведь тот почти никогда не позволяет себе взять на пробу что-то новое. Никто из них не подал виду, что вчера смотритель милосердно расщедрился на чаевые, будучи абсолютно трезвым. Когда через некоторое время смотритель все же заканчивает своё одиночное свидание, он привычно не спеша встаёт из-за стола и, так же не изменяя традиции, оставляет мешочек с серебряными в качестве чаевых, а потом выходит из паба. Смена Коннора заканчивается так удачно, что ему приходится сдерживать подкатывающий одновременно от восторга и волнения адреналин. Он предусмотрительно забирает куртку, выходит из-за стойки, вид которой успел его порядком заколебать за третью неделю работы, и, не прощаясь с администратором, выходит следом за жертвой, не забыв, конечно, прихватить оставленные деньги. После того как полусгнившая от сырости деревянная дверь со скрипом поддаётся сопротивлению, китобой оглядывается по сторонам и находит в отдалении знакомую фигуру мужчины, скрывающегося за угол здания. Коннор старается как можно тише и быстрее сократить расстояние между ними, но, оказавшись за поворотом, он резко останавливается, прислушиваясь: шаги совсем утихли, однако смотритель не мог так быстро скрыться, он знает это. Тишина наступила слишком резко так, словно его поймали на слежке и теперь ждут за поворотом, чтобы устроить западню. Китобой, подождав некоторое время, все же решается аккуратно показаться из-за угла, медленно накрывая ладонью рукоять кухонного ножа, наспех спертого из бара сегодня на смене. С ним пёс. Тот самый, которого смотритель вечно таскает с собой, но оставляет привязанного к старому забору перед тем, как войти в двери паба. Подойти близко к жертве опасно: даже если она не заметит, собака учует Коннора и поднимет тревогу, а потому ему приходится действовать издалека. Он заносит руку, крепко обхватившую лезвие ножа, прицеливается и уже готовится сделать выпад, как картина в нескольких метрах от него меняется. Смотритель садится на корточки, чтобы быть на одном уровне с псом, и, смотря животному в глаза, что-то тихо говорит, — Коннор не может расслышать, как ни старается. Мужчина гладит волкодава, чешет короткие уши, нежно водит ладонью в перчатках по вытянутой тонкой морде пса, обхватывает ее пальцами и легонько дразняще потрясывает, при этом вещая собаке что-то с улыбкой, — наверное, шутит. Рука Коннора так и остаётся занесённой: он просто стоит статуей, не в силах пошевелиться. Китобой судорожно пытается овладеть контролем над собой и заставить себя выполнить данный приказ, но собственное тело упрямо не позволяет сдвинуться с места. Коннор лихорадочно копается у себя в голове, стараясь понять причину своего ошалелого поведения, однако в сознании, наоборот, только медленно просыпается опасный беспорядок. Он продолжает наблюдать за смотрителем, который уже встает на ноги и продолжает путь, но длинный поводок еще не тянет за хозяином его животное, и перед тем, как поплестись следом, собака, оборачиваясь, смотрит, бездна, Коннору в глаза, и тот окончательно цепенеет. Китобой пытается успокоить дыхание, адреналин и иррациональный страх, медленно опуская дрожащую руку, все ещё держащую нож. Когда паралич его отпускает, он невольно делает шаг назад, ещё и ещё, пока не оказывается снова перед поворотом за углом. Коннор садится на корточки, обхватывая колени руками. Китобой с ужасом приходит к осознанию, что таймер закончил отсчёт быстрее положенного, а в голове и где-то в груди пробуждается рвущийся припадок. Он, кажется, провалил задание. Мастер снова выпотрошит его душу. Они убьют его за слабость. Он думает о старой собаке с гладкой шерстью и о том, что уродливая маска бесконечно любит нечеловеческое существо на четвереньках. Но ему-то, Коннору, чужды чувства к живому, бездны ради. Позже, чтобы ни в коем случае не допустить повторения приступов, из-за которых ледяной тон хриплого голоса будет приструнивать его беса в полумраке кабинета, он найдёт замену жертве. Проходя по дороге домой уже за полночь, Коннор натыкается на мальчишку лет шестнадцати, буквально натыкается: тот случайно врезается в него, удирая от кого-то отставшего вдалеке. Юноша второпях, но крайне вежливо извиняется, даже не смотря в глаза и почти не останавливаясь, и так же убегает в неизвестном направлении, по которому Коннор, положив руки в карман, решит не спеша пройтись. Где-то в тупике между тремя соединенными между собой невысокими домами — в каком-то из окон кто-то горько плачет — и его плечами, преграждающими путь к единственному выходу за его спиной, встретившийся ранее мальчишка окажется застигнутым врасплох и брошенным в мусорный контейнер с перерезанным горлом. Коннор смотрит в мертвые глаза почти не шевелясь. Ступор покидает его только тогда, когда он закрывает контейнер, разрывая зрительный контакт. Таймер увеличивает время, которое он отсчитывает до прихода нового помешательства, а Коннор может вздохнуть с облегчением, хотя где-то глубоко внутри его не покидает тяжелое, саднящее чувство.

***

Коннор с намеренным усердием протирает стойку, которая и так уже имеет настолько чистую поверхность, что отражает изумленно-раздражённое лицо Владко. Коннор в наигранной задумчивости хмурится и делает вид, будто чистота этой проклятой стойки — самая важная в его жизни миссия. —Ты что? Ещё вчера мы договорились покончить с этим, Коннор. Владко, кажется, совсем не впечатлен неудачными попытками напарника избежать неприятного разговора — он просто продолжает сверлить в голове этого идиота дырку, ожидая, когда тот хоть немного прибавит в смелости, чтобы ответить самую достойную и обоснованную причину первого за все его существование как китобоя провала задания. Коннор резко откидывает тряпку, оставляя измученную стойку, и быстро прикладывает к губам указательный палец. —Тихо, не говори. Торнрак услышит. —Чт- Владко страдальчески жмурится в попытках успокоиться и совладать с собой. —Так, послушай, убери это дерьмо хотя бы на задании, прекрати. Слышишь? Мастер нас обоих хлопнет, если мы не поможем этому ублюдку испустить дух и отправиться в бездну. Владко всячески пытается заглянуть в глаза собеседнику, но тот продолжает вести себя как козел, пряча пристыженный взгляд и снова возвращаясь к протиранию стойки. —Блядь, он заказан к завтрашнему закату, Коннор. Мы, — он показывает ладонью на себя и на Коннора, — дарим их тушки небесам за два-три-четыре-похер-сколько дней. Клиент в восторге, мастер горд, у нас бабки, и можно жрать и спать дальше. Владко проговаривает ему все так, словно его напарник только вчера принял предложение Дауда вступить в ряды китобоев. Коннор тяжело вздыхает, но не изменяется в лице, кроме поджатых губ, выдающих его нервозность. —Я тебе в задницу эту тряпку засуну, если ты не оставишь ее в покое и не объяснишь мне все. —В конце концов я просто перерезал глотку другому человеку. Владко не моргая смотрит на Коннора, который наконец-то набрался храбрости взглянуть напарнику в глаза. Коннор видит, как Владко делает осторожный, глубокий вдох, успешно держа себя в руках, чтобы не сорваться. —Кого? —Какой-то мальчишка из компании бездомных. Владко изумлённо поднимает брови, но в следующую секунду его губы кривятся в злобной усмешке. —Маргиналы теперь твоей больной душе не по вкусу? Коннор на этот выпад не находит что ответить: ему не на что обижаться или злиться, он даже жаловаться не может, да и не хочет. Та жизнь, которую он имеет сейчас, представляется ему самым лучшим вариантом для такого, как он. Вместо этого Коннор спрашивает: —Что это за женщина вообще? Та, кто заказала его. Владко укоризненно смотрит на него, пытаясь этим как-то повлиять на безрассудное поведение напарника. —Для тебя это имеет значение? Не забивай лишний раз голову. Коннор, не удовлетворённый ответом, не намерен уступать в гляделках с бывшим учителем, и Владко, обреченно вздыхая, сдаётся: —Я и сам толком ничего не знаю. Отбитая слегка женщина, ржёт через каждое слово и нюхает монеты, вот и все. Владко по началу неадекватная пожилая женщина позабавила. Та действительно обнюхивала каждую золотую монету, которую она вносила в предоплату, а их там было чуть ли не полный сундук, — смотрители, к несчастью сраным голубокровным, обходились дорого. На третий бархатный мешочек Владко начал чувствовать лёгкое раздражение, на семнадцатый — с трудом сдерживался, чтобы не потерять терпение, а на тридцатый он был готов бесплатно прикончить ее саму. Коннор снова тупит взгляд, нервно ведя бровью. —И зачем ей понадобилась смерть смотрителя? Владко больше не скрывает негодование, шумно выдыхая. Он устало трёт переносицу. —Коннор, я не буду выполнять эту работу за тебя. Дауд именно тебе передал задание. Коннор старается успокоить моментально усилившееся сердцебиение, делая как можно более глубокий вдох. —Я тебя и не прошу, ты же знаешь. Владко молчит с минуту, что-то явно обдумывая, а потом наклоняется, почти устраивая подбородок на стойке так, чтобы всё-таки посмотреть Коннору в глаза без уже выветрившейся злобы, с каким-то свойственным ему пониманием и заботой. —Мы пойдём с тобой в то заведение, где он выступает, и попробуем найти его там. Как тебе? Коннор выдавливает из себя подобие улыбки, но чувства остаются по-прежнему смешанными. Он сам понимает, что навряд ли завершит эту миссию как положено, — либо это все равно сделает Владко, либо кто-то другой из китобоев, к кому Дауд обратится, разочаровавшись в нем, в Конноре. Тем не менее, он кивает на предложение Владко, не имея смелости сказать правду. Да и что говорить придётся он и сам не представляет, запутавшись в утомительных играх, которыми его дразнит собственный рассудок.

***

Заходят они, похоже, удачно: именно в тот момент, когда посетители заведения довольно улюлюкают и присвистывают в ожидании одним им известного шоу. С Владко они не сговариваясь выбирают места почти самые дальние, чтобы на всякий случай не привлекать внимание, и усаживаются, так же сосредоточенно уставившись на сцену. Вспыхивают холодные фейерверки, с потолка сыпятся блестяще-сверкающие конфетти, а стул, обитый алым бархатом, на котором спиной к аудитории сидит женщина в ярком платье, медленно разворачивается. Все это выглядит настолько театрально, что Коннор кривит губы. Певичка начинает петь, и ее голос звучит мужским тенором и женским альтом одновременно, — этот андрогинный коктейль вместе с образом вводят чувства в недоумение, заставляя сознание скрипеть в попытках разбить наблюдаемое на привычные ему и обществу стандарты. Коннор хмурится: сосредоточенность, с которой он старается помочь себе понять то, что слышит, и то, что видит, вызывает почему-то головную боль. Платье на артистке — вызывающе обтягивающее, а под ним — не имеющие ничего общего с плавностью линий и миниатюрностью женской фигуры открытые плечи и шея, на которую небрежно накинута тонкая горжетка из искусственного меха с вплетенными перьями. Волосы сформулированы тонной лака в высокую прическу, и Коннор готов поклясться, что на ощупь они, наверное, очень грубые и твёрдые. Самый дикий ужас представлен у певицы на лице, усыпанном блестками: адски яркий макияж с огромными, далеко выходящими за контур, но, тем не менее, аккуратно накрашенными алыми губами и пышными ресницами, достающими выше бровей. Коннор с Владко переглядываются. Они оба, конечно, знают, что в подобном заведении мужчины надевают на себя женскую одежду, кричащий макияж и харизматичную личность, но это не то, к чему они в обычной жизни учатся привыкать. Артистка пританцовывает, стуча высокими каблуками в ритм напеваемому, а фокус внимания Коннора все никак не покидает чужую фигуру: китобой представить не может в таком образе кого-то со своим телосложением, но мужчина на сцене — еще более тяжелой комплекции, чем он сам. Несмотря на кажущуюся неповоротливость тела, движения певицы быстрые и ловкие, эмоционально окрашенные в избытке: она всплескивает руками, широко улыбается и так же широко раскрывает рот, проговаривая каждую букву строчек песен. Дива садится на темную лакированную гладь рояля, ставит ногу на ногу, наклоняет голову, и искусственные каштановые локоны падают ей на плечи, наполовину скрывая их. Коннор незаметно оглядывает зал: все смотрят с нескрываемым восторгом. Судя по всему, в стенах этого заведения эта дива — звезда. Китобой хмурится, не представляя, как же тогда выглядит смотритель. не могу свести с тебя глаз Она снова запрыгивает на рояль, а полы платья резко откидываются, почти полностью открывая ноги. Коннор невольно клонит голову набок, все еще недоуменно разглядывая тело певицы. если ты чувствуешь то же, что и я Дива словно в удовольствии прикрывает глаза, а улыбка становится ещё шире. Коннор слышит в голове треск сухого слоя густо накрашенной помады. пожалуйста, дай мне знать, что это взаправду Коннор теряется в мыслях, и к тому моменту, когда он выходит из их болота, певица резко поднимается на ноги, приближаясь к самому краю сцены. Она кружится вокруг себя, запрокинув голову, и заканчивает представление, разведя руками в стороны. Аплодисменты становятся громче, певицу обсыпают комплиментами. Коннор окончательно смаргивает ступор. —Нашёл похожего? Тем временем лицо Владко такое же бесстрастное, и он наклоняется чуть ближе, чтобы напарник смог услышать его в галдящей толпе. Они не стали присоединяться к другим, да и навряд ли кто-то это заметит. Коннор ещё раз оглядывает помещение, останавливается на некоторых лицах и молча качает головой. —Ты уверен, что адрес верный? Коннор ухмыляется: —Не думаю, что кто-то смог перепутать это заведение с каким-либо другим. Может, они хотели сказать модный бутик? Или цветочная лавка? Я тебя умоляю. Владко хмыкает в ответ. —Че делать будешь? Что делать, что делать. Коннор в растерянности: казалось бы, работа в баре в течение почти что месяца дала ему возможность изучить лицо жертвы и запомнить ее так, что если бы ее все же убили, она продолжала бы появляться во снах, мучая крепко спящую совесть. Но вопрос в том, собирается ли он наконец завершить задание? Отыскать смотрителя совершенно не представляет трудности, но уже дважды китобой не смог поднять руку, и это говорит о многом. Момент, когда к ним бесцеремонно в молчании подсаживается «дама» — крупный мужчина с нарисованными высоко над глазницами ниточками бровей, выкрашенными в чёрный тонкими губами и в коротком темно-каштановом парике — они пропускают в процессе обсуждения дальнейшего плана действий, а вернувшись в реальность, наконец обнаруживают гостью, пытливо смотрящую на них в ожидании какой-либо реакции. На ней — бордовое атласное платье без рукавов и руки в чёрных бархатных перчатках по локоть — образ, в целом, вечерний. В руках незнакомка держит, словно продукт на рекламу, стопку каких-то карт. —Мальчики, я наблюдала за вами уже как час и вот что заметила, — она наклоняется к ним ближе, складывает руки перед собой, все ещё держа предметы, а голос, который должен был приобрести загадочные нотки, снижается до ее настоящего прокуренного баса, принадлежащего типичным мужикам среди городской стражи, мочащихся во время патруля на Боттл-стрит каждый день, — вы, мои хорошие, выглядите какими-то подавленными слегка, и я спешу вас заверить, что перед вами сейчас откроется завеса тайны ваших судеб. Криво накрашенные губы растягиваются в каком-то подобии оскала, и дама, не дожидаясь их ответа, начинает не спеша тщательно тасовать карты. Коннор и Владко недоуменно переглядываются между собой, некоторое время смотря то друг на друга, то на самозванца. Владко в какой-то момент все же обреченно вздыхает и пожимает плечами. —Ладно, хер бы там, рассказывай, раскрашенный. Дама поднимает на него тяжёлый взгляд из-под диких длинных ресниц. —Красавчик, меня зовут Бритни Уоллес. Потомственные ведьмы моего рода откусывали член таким хамам, как ты, и съедали его сырым. Владко переводит дыхание. Коннор, пряча улыбку, откидывается на спинку старого стула, предпочитая быть просто наблюдателем за происходящим. Загадочная Бритни механическими движениями продолжает перемешивать карты, снова уставившись на не особо впечатленных китобоев, переводя взгляд с одного на другого. Она вскидывает то, что называет бровью, будто ожидая чего-то. —Ну? — голос невольно возвращается к басистому звучанию. — Кто же из вас первый? Владко сглатывает сильное желание поставить в известность Бритни о том, что у неё, или у него, или у кого там ещё мерзкий макияж и не менее отвратительная манера растягивать гласные. —Ладно, так, — Владко задумчиво оглядывает высокий потолок заведения, пытаясь вспомнить, какими вопросами терзается его душа, — расскажи мне о будущем самого опасного преступника во всей Империи. При его упоминании сердце Коннора пропускает удар. —Разве что смертная казнь, — недовольно бормочет про себя Бритни. Рубашка плотных широких карт глянцево-черная, с золотым теснением по краям. Что-то подсказывает Коннору, что эта дамочка их где-то просто стащила, а может это дешевая безделушка, купленная у торговок на южном порту, хотя выглядят они довольно впечатляюще. Бритни-ужасные-брови раскладывает карты на четыре колоды движениями абсолютного профессионала, — каждая карта идеально ровно лежит в стопках, блестящих гладкими срезами черно-золотых рёбер. Она тянется к первой колоде с каким-то благоговением и с напускной таинственностью осторожно достаёт первую карту, которую тут же кладёт рубашкой вверх на заляпанный разводами засохшего спиртного стол. Тянется ко второй и так же кладёт рядом, проделывая то же ещё с двумя. Каждую из них она после этого аккуратно разворачивает теперь уже рубашкой вниз и, когда на неё смотрят четыре широких прямоугольника, принимается внимательно осматривать каждый. Коннор с Владко любопытно заглядывают на полученную комбинацию. Для Коннора это просто картинки, но крайне жуткие. Рисунки имеют неприятные цветовые сочетания, а фигуры, представляющие значение карт, все перекошенные, кривые и уродливые, без намёка на что-то светлое. Гадалка задумчиво хмыкает каким-то собственным мыслям и выводам и поднимает на них взгляд, полный серьезности. —Через несколько лет этот человек совершит необратимую ошибку. У Колдуина будет ребёнок, которого он никогда не должен трогать. Вся Империя будет близка к краху, а когда она все же рухнет, по кускам ее соберет человек, очень близкий к императорской семье. Владко закатывает глаза, шумно вдыхая носом воздух. —Ну как обычно, все эти туманности и неопределенности. Он начинает ерзать, теряя интерес ко всей этой магии, но Коннор, приклеившись к стулу недвижимый, впитывает каждое слово Бритни. —Расскажи обо мне, — сипло выдаёт он, стараясь не обращать внимание на недовольную физиономию напарника слева от себя. Бритни довольно ухмыляется, собирая в одну ровную колоду свои магические карты. Она повторно совершает весь ритуал, и Коннору кажется, что лежащий перед ней сюжет теперь уже его жизни имеет ещё более безобразные рисунки. Она немного хмурится, на автомате стуча пальцами по столешнице. Коннор следит за изменением каждой проложенной морщинки на густо накрашенном лице, за каждым движением, и вдруг замечает, что на правой руке гадалки вместо безымянного пальца находится обрубок первой фаланги. —О, дорогой мой мальчик, мои карты совершенно точно говорят мне, что ты душевнобольной. Коннор вцепляется пальцами в обивку стула, стараясь контролировать свои эмоции, но стиснутые желваки подводят его кажущуюся бесстрастность. Владко, не осмеливаясь посмотреть на напарника, опускает глаза, — в ушах стоят облачённые далекими воспоминаниями нечеловеческие крики в приступах. —И вот ещё, за кем бы ты ни пришёл сюда, не трогай его. С Владко они теперь переглядываются уже без тени насмешки. Перед глазами Коннора резко проясняется увиденная накануне сцена — собака. Она смотрит ему в глаза. Уродливая маска потрошит его душу менее, чем за секунду. Коннор смаргивает с себя картинку, шумно выдыхая носом. Владко беспокойно оглядывает его и, желая как можно скорее перевести тему, бестактно кивает на правую кисть Бритни. —А это ты как получила? Неужто кисточка, которой ты раскрашиваешь себе физиономию, откусила палец? Коннор, выходя из ступора, возвращает свое внимание на Бритни, ожидая выпада с ее стороны или какой-то обиженной реакции, но та совершенно невозмутимо переводит взгляд с обрубка вместо безымянного пальца на Владко без тени задетой гордости. —Дорогой, предсказывать будущее — это чистой воды жульничество. Жизнь не любит такие нечестные игры, и бездна, Аутсайдер, или кто бы там ни был над нами вполне себе справедливо мне отплатил. Коннор подаёт голос: —И считая так, ты все равно продолжаешь заниматься, — он рисует пальцами невидимый круг вокруг беспорядочно разложенных карт, — этим? Теперь лицо загадочной Бритни принимает уже совсем другое выражение: она смотрит на него проницательно, куда-то в душу и совсем серьезно, без капли ранее демонстрируемой беззаботности. —Ты, милый, занимаешься чем-то похуже, чем манипуляцией картонками, и бьюсь об заклад, что ни за что бы не выбрал себе другой жизни. Она отводит взгляд обратно на карты, которые начинает заново тасовать, а Коннор так и продолжает еще некоторое время смотреть на неё. Признаться честно, довольно неприятно, когда тебя читают словно открытую книгу, но смешанные чувства из удивления и восхищения одновременно перекрывают возникшее где-то на подкорке сознания раздражение. С другой стороны, смотреть на любого человека и видеть все его помыслы, хорошие и не очень, наверное, ещё более обременительно. Закончив с картами и сложив их в прежнюю стопку, Бритни поворачивается к китобоям боком, закидывая нога на ногу, и достаёт откуда-то из хлопковой груди портсигар. Владко недовольно наблюдает за дамой, давая Коннору время, чтобы тот в последний раз огляделся в поисках жертвы. Гадалка, так же не отрывая взгляда от нахмуренного Владко, зажимает сухими губами потрепанную сигарету, и на миг зажженная спичка освещает ее лицо, тронутое глубокими морщинами. Коннор едва заметно качает головой, сообщая Владко, что делать им здесь больше нечего: его здесь нет. Владко, словно почувствовавший облегчение от того, что ему не придётся ещё хоть секунду составлять компанию этой нахальной гадалке, моментально встаёт из-за стола. —Оплата? — деловито подаёт голос Бритни, меланхолично наблюдая за тлением сигареты в руках. Владко возмущённо откашливается, а Коннор, кинув на даму беглый взгляд, кладёт на стол треть вчерашних чаевых. —Надеюсь, хватит, — он вздыхает, направляясь к выходу. —На что? — кидает ему вслед Бритни, поднимая бровь. —На новую помаду, — бурчит Владко, следуя за напарником. Выходят из заведения они уже в ночной мороз. —Че думаешь, эта сумасшедшая правду сказала? — Владко делает многозначительную паузу. — Насчёт всего. Коннор неуверенно пожимает плечами: —Но она жуткая и наглая до охуения. Владко согласно хмыкает и опускает руку в карман, некоторое время шарясь в нем. —Чтоб меня, — лицо напарника выражает изумленное возмущение, — она, блядь, сигареты у меня сперла. Коннор с минуту непонимающе смотрит на него, а потом, когда ситуация до него доходит, заходится в смехе. —Да не смейся ты, ублюдок! Как она?.. Когда она успела?! Коннор, продолжая потешаться, протягивает напарнику свою зажженную сигарету, и Владко, недовольный, все же берет ее. Ёжась от холода, он курит, все ещё хмуро обдумывая, где успел так затормозить, что его надурил мужик в платье. Поняв, что гадалка все же выиграла, а взять реванш он сможет и потом, Владко кидает на приятеля сердитый взгляд. —И что дальше делать-то будем? Улыбка Коннора моментально угасает. —Я снова сюда загляну завтра. Что-то мне подсказывает, что этот воришка, — Владко шумно выдыхает своё негодование, — знает смотрителя. И очень даже возможно, предупредит его. Коннор выдерживает паузу, внимательно наблюдая за курящим Владко. —Где там Палмер живет? Владко вмиг становится очень серьёзным. —Что ты задумал? —Ничего. Я поговорю с ней об отсрочке заказа, если не найду цель. Коннор видит по лицу напарника, что тот ему ни на грамм не верит, но он упрямо продолжает держать невозмутимый вид. —Хорошо, — осторожно проговаривает Владко, — от твоего паба тут недалеко. Четвёртый дом, Коннор, в четвёртом квартале, в сторону моста Колдуин. Там всего две квартиры, она живет выше. Коннор кивает. Он оборачивается на переулок, в котором ещё вчера смотритель вёл свою собаку прочь от паба: темно, и, очевидно, никого нет. Владко замечает это, но не комментирует. Он вздыхает и тушит сигарету, кидая: —Пойдём уже, нам домой пора. Коннор снова кивает, невольно, и, отрывая взгляд от дороги, следует за Владко.

***

Коннор, как и планировал, приходит в заведение один. Отрабатывает он смену в пабе зря: смотрителя в этот раз не наблюдается, и в голову невольно закрадываются мысли о том, что та сумасшедшая Бритни всё-таки знакома с ним и, каким-то образом прознав планы китобоев, предупредила жертву. Тем не менее, он садится за первое попавшееся свободное место где-то слева от сцены, прежде взяв себе выпить, чтобы максимально соответствовать присутствующему контингенту. В этот раз Коннор решает лучше вглядываться в каждое лицо и потому сразу отметает танцующую певицу. Когда же спустя пару ее выступлений ее сменяет вчерашняя дива, Коннор внутренне холодеет: теперь он узнает в ней смотрителя — того, что с собакой, того, кого необходимо убить. Коннор, приклеенный к стулу, внимательно следит за сценой: все те же песни и гипертрофированная артистичность, разве что платье другое. Как он мог не узнать его? Даже под густым слоем макияжа Коннор отчетливо различает черты лица кожаной маски. Треск засохшей помады. Широкая улыбка не доходит до прозрачных глаз: взгляд тяжёлый, пронзительный, в нутро души, там, где прячется бес. Коннор шумно вдыхает, пытаясь совладать с собой. При следующем «па» они сталкиваются взглядами на долю секунды. Китобой инстинктивно сжимает в руке нож, прячущийся у него на поясе в ножнах. Выступивший пот и текущий вместе с ним грим. Подводка глаз размазывается, оставляя после себя темные, словно пустые глазницы. Какая-то хроническая усталость напротив, но ледяная бесстрастность. Опасность и невозмутимая игра в беззащитного, привычно затеваемая мутными водами Ренхевена. Коннор, прикрывая глаза, гладит рукоять ножа. "Ты меня преследуешь?" Коннор открывает глаза. Только песня. Бес в любопытстве наклоняет голову, с интересом наблюдая за своим хозяином. Они сталкиваются взглядами ещё несколько раз, пока тот заканчивает песню и танец. Узнал? Коннор медленно толкает нож обратно в ножны, с облегчением чувствуя, как зачарованное сознание возвращает свою трезвость. Артистка заканчивает перформанс, и ей аплодируют стоя, присвистывая и восхищенно выкрикивая что-то. Коннор больше не конспирируется, поэтому не тратит время на то, чтобы последовать примеру остальных, продолжая некоторое время сидеть. Кланясь, дива на долю секунды останавливает взор на нем. На этот раз Коннор позволяет себя выпотрошить почти что с удовольствием, отвечая взгляду. Когда овации утихают, он поднимается из-за стола и, в последний раз оглядев аудиторию, уходит. До четвёртого квартала он доходит быстро, несмотря на то, что замерзает до костей, и, забравшись на второй этаж низкорослого жилого дома, легко проникает в квартиру. Ничего из того, что могло бы сказать о заказчице, как о принадлежащей к знати: только пустая и холодная квартира с одним голым матрасом на полу. Там Коннор ее оставляет после того, как всаживает в худую шею спящей женщины нож. Там ее тело становится таким же холодным и безжизненным. Торнрак его уничтожит.

***

Он станет его спасением и его погибелью, Коннор понимает сразу, как впервые смотрит Мастеру в глаза. Что-то почти божественное и одновременно ужасающе-омерзительное в одной простой человеческой плоти было способно играть на его разуме, как на музыкальном инструменте. Их первая встреча становится для него и концом света, и наступлением рассвета после бесконечной тьмы, в которой его медленно начинал топить рассудок. Коннору однажды везёт быть приглашённым на светскую вечеринку, устраиваемую студентами из знатных семей. Тогда он гулял с Ирмой: они не встречались чтобы прямо так официально, как положено, но перепихивались иногда. Девушка любила в процессе действа заводить разговоры о том, как ей хотелось бы провести препарирование какого-нибудь животного из легендарных рассказов о Пандуссии. Эти самые неопределённые рассказы и псевдофакты о загадочном острове и препарирования всего лишь обычных дануольских зверушек были всем, что мог запомнить Коннор из короткого периода обучения в одном из натурфилософских учебных заведений, в которое он, по такой же счастливой случайности и собственной глупости, поступил. То, что он не подходит тому месту и людям в нем, было понятно по одному взгляду на него, ведь ярче всего бросались в глаза его полуоборванные шмотки и грубоватая манера разговора, нежели обтекаемо-скользкая детей аристократов. Коннор встречал порой таких же, как он, простоватых, скучноватых, собственно говоря никаких, но те быстро редели среди остальной массы, и он знал, что, наверное, так же тут долго не протянет, хоть и понятия не имел, чем в жизни заниматься. С Ирмой единственной было легче контактировать. Несмотря на свой социальный статус, она была легка в общении, хотя характерами они сильно отличались, да и в сферах интересов тоже не пересекались. Непринуждённость Ирмы в это же время не мешала ей налаживать связи и с элитой среди студентов. Однако в какой-то момент посредственная компания из хихикающих девушек и выделывающихся парней переросла в одну хаотичную пульсацию яркого света, шумных разговоров, невыносимых звуков насилуемого фортепиано, большого количества живых тел и огромных, заставляющих себя чувствовать беззащитным просторов залов, парадоксально казавшихся Коннору в то же время тесными и узкими. И это запустило внутренний триггер, заставив его потерять контроль над пробуждающимся припадком. Позже происшествие трагично называли массовой резней студентов на праздничном балу. Бал — красивое название для мероприятия, в котором последователи скотов устраивали оргии и нажирались до беспамятства. Когда он на подкашивающихся ногах ходил по кровавым лужам, контрастирующим с белизной мраморных полов, испачканные ранее стены, казалось, шептали ему слова о том, как они горды и потрясающе ужасен он. Над некоторыми телами он надругался дважды, по другим он прошёлся повторно, и только после того, как он оглядел написанную им картину, натурщики которых валялись по разным частям особняка выпотрошенными и полувыеденными, Торнрак пришёл. Неожиданно, из ниоткуда. Коннор сидел на корточках, крепко обхватив дрожащими руками колени, и качался, как почувствовал, что чей-то острый клинок приставляет лезвие к его горлу почти в нежном проявлении. Это не стража, которая успела прийти на вызов о помощи, чтобы совершить суд над его душой, диктующей ему ужасы, это Торнрак с ледяной улыбкой и тяжелым взглядом, перерезанным уродливым шрамом, позволил ему поклоняться себе. Мужчина с головой белого медведя разрешил Коннору, такому никчемному и пропащему, приносить в жертву ему одному. И его за это не будут ругать, его за это, бездна, будут только поощрять. Взгляд Коннора падает на лестничный пролёт, покрытый вишневым бархатом ковра, на котором лежит мертвая Ирма в задравшемся белом платье, вымазанном окровавленными разводами. Ее лицо, застывшее с выражением ужаса, безжизненно смотрит прямо на них. Коннор берётся пальцами за лезвие клинка и благоговейно целует его. Зима с этого дня становится бесконечной. Мастер периодически выбивал из него дурь, когда Коннора настигали особо острые приступы. Он избивал его до того момента, пока лицо Коннора не превращалось в кровавое месиво, а потом запирал в подвале заброшенного особняка, который они тогда обживали. Там, в сыром мраке, разум Коннора окончательно съезжал в бездну. В его клетке белоснежные короли Тивийских земель тенями вставали над ним, чтобы лишить рассудка, а их повелитель, Торнрак, терпеливо ожидал, когда приступ Коннора, дойдя до самой своей кульминации, отпустит его разум, и он сможет контролировать себя снова. Тогда они молча вдвоём курили, сидели плечом к плечу и вдыхали морозный воздух даннуольских вечеров. На тот момент Владко был в их числе, были и некоторые другие, хотя нынешнее их количество намного превышает тех, что было тогда. Владко находил периодические сдвиги в сознании Коннора «забавными», и потому они с самого начала поладили. Дауд, Торнрак, белоснежный медведь, больше не трогал его. Не потому что Коннор теперь мог быть "нормальным" постоянно, а потому что в какой-то момент дрессировка мастера дала свои плоды, и что-то внутри Коннора сломалось. Все приказы выполнялись мгновенно, без вопросов и колебаний: если бы тот приказал убить себя самым мучительным способом, Коннор бы воплотил это в действие без пререканий. При разговоре с мастером Коннор не смотрит ему в глаза, потому что зрительный контакт с Торнраком вызывает физическую боль где-то в висках, настолько нестерпимую, что трудно даже вдохнуть. Чаще всего при общении с Даудом голова Коннора обращена в сторону, иногда он даже стоит спиной. И что самое важное, страх перед Торнраком действительно не позволял приступам омрачать голову Коннора. Совершаемые почти ежедневно убийства по заказам также давали расслабиться и чувствовать себя человеком дольше. Это был своего рода выкуп: убийство — плюс день к ожиданию прихода припадка. Коннор жил так почти восемнадцать лет. Дисциплина, которой он научился от Дауда и работы ассасином, держали его в узде словно животного, которым он, его Бог и остальные китобои считали его.

***

После отработанной смены, в течение которой смотритель так и не появляется, что снова навлекает Коннора на мысль о его связи с гадалкой, он отправляется к дому жертвы, сам не осознавая преследуемую им цель. Квартира в целом выглядит жалко. Складывается ощущение, будто здесь обживается не прислужник Аббатства, а нищета. Или аскет. Обыватели не кидаются деньгами где попало, но ни для кого не секрет, что монеты у них крутятся ахти какие. Куда лучше иметь дело с разбогатевшими идиотами, которые тратятся на одни лишь ненужные дорогие безделушки, пытаясь переиграть друг друга в нарциссизме, чем знать, что есть те, кому деньги не нужны, чтобы соответствовать моде и собственному честолюбию, — это власть, и они крутят деньгами совсем в других целях. Их не видно, они не трясут руками, облаченными в золото, не кричат отовсюду о господстве имеющихся полномочий, их деньги — их цербер. Коннор тихо ходит от одной двери к другой, заглядывая в помутневшие стекла, которые представляют взору вид на небольшую комнату, только кажущуюся просторной из-за отсутствия мебели, кроме одиноко валяющегося на полу матраса. Где же пёс? Коннор тихо вздыхает, делает короткий шаг назад и в следующую секунду успевает различить в глухой тишине раздавшийся треск. Сейчас его мозги находятся во власти одного лишь указательного пальца, держащего курок пистолета, ледяное дуло которого обжигает виски китобоя. Сам он в ловушке сжимающей у горла руки. —Одно лишнее движение — и твои внутренности будут жрать волкодавы Аббатства. Китобой хмыкает. Он замечает прямо перед собой сидящего пса, которого постоянно видел с этим смотрителем. Тот сидит спокойно, невозмутимо оглядывая хитрыми глазками напряженного Коннора, оказавшегося под прицелом именно по его заслуге. Коннору остаётся только искренне удивиться проницаемости и интеллекту животного, которое не поднимает шум, когда ловит чужого, а каким-то телепатическим образом докладывает об этом хозяину. А он-то думал, что аббатские волкодавы такие же паршивцы, разражающиеся пронзающим перепонки лаем при любом удобном случае. Ублюдку сзади везёт, что у него такая умная псина. Смотритель все ещё крепко держит его, не ослабляя хватку ни на секунду. Вопреки всем насмешкам, обывателей Аббатства дрессируют как надо: в бою они сильные и ловкие и в момент опасности сохраняют хладнокровие, просто предпочитают обходить стороной какие-то неприятные ситуации, чтобы не марать самим руки. В конце концов, всегда есть тупоголовые стражники, половина из которых машет кулаками, не включая голову. Нетерпеливость смотрителя подводит, в его голосе уже проскальзывают нотки раздражения: —Будешь играть в молчанку? Коннор понимает, что играет с огнём, но находит в себе смелость медленно поднять руку и, взявшись пальцами за дуло, сильнее вжать его в свой висок. Смотритель почему-то позволяет китобою это сделать. —Стреляй. Дыхание прислужника Аббатства становится прерывистым, едва слышным. Его голос переходит почти что в шёпот. —Кто тебя нанял? Коннор усмехается. —Что ты сделал бедной старухе, святой смотритель? За спиной хранят безмолвие, и китобой уверен, что тот в недоумении обдумывает в голове значение произнесённого им. Половицы под ногами издают тихий скрип, и Коннор понимает: смотритель все-таки потерял самообладание всего на секунду. Он бьет ребром ладони по стволу оружия, и смотритель, застигнутый врасплох, роняет его. Коннор успевает только повторить хватку мужчины, приставляя тому к горлу все тот же кухонный нож. Смотритель стоит струной, но не изворачивается, не предпринимает никаких попыток выйти из ловушки. Несмотря на неудачно сложившуюся ситуацию, он удивительно спокоен, разве что осторожные дыхательные движения говорят об очевидном волнении. Все же у смотрителя хватает смелости повернуть голову и периферийным зрением кое-как оглядеть Коннора. Он тяжело и как-то устало вздыхает. —Ты меня, может, ещё до сортира проводишь? Коннор вскидывает брови в изумлении. —Чего, прости? —Ты стал работать в пабе, ходишь теперь в «Блестящую Миногу», а сейчас стоишь перед дверью моей квартиры. «Блестящая Минога»? Это что, так действительно называется то заведение, в котором этот полоумный танцует в платье? Коннор всерьёз в замешательстве, хотя это название самое подходящее для подобного места. —Испугался и потому перестал ходить туда? —Ты и вправду преследуешь меня, — возмущенно выдыхает смотритель. Коннор не может не подавить в себе вырывающийся смех. Он ослабляет хватку и опускает руку с ножом. —Мне просто нравится получать такие чаевы- Смотритель реагирует моментально: оборачивается к нему лицом и, крепко обхватывая руками за спину, кидает через себя, но бросок не получается только потому, что Коннор припечатывается к двери его квартиры, больно ударяясь головой и спиной. Стекло на двери с оглушительным звоном разбивается под ударом его тяжелых сапог, оставляя после себя хлипкую раму. Коннор, оставшийся лежать, невозмутимо наблюдает за каплей крови, чертящей дорожку от лба к вискам. Смотритель, тяжело дыша, просто смотрит на него. —Мне тоже приятно познакомиться, Нава. Совсем не по-лебединому. —Ты окно мне разбил. —Очевидно. Ты сократишь чаевые? Смотритель Нава тяжело вздыхает, борясь с желанием кинуть этого недоноска на прогиб ещё раз, только теперь как надо. Однако замечая смутно знакомые детали одежды китобоя, он делает медленный шаг вперёд и осторожно опускается на колено, хмуро оглядывая макинтош. —Ты что, даудовская шавка? Настроение на лице Коннора мгновенно меняется, но он остаётся безмолвным. Его кислое выражение не остаётся незамеченным смотрителем, и тот изумленно поднимает брови. —Так оно и есть. Выполняешь ты свою работу откровенно херово, приятель. Кто на самом деле заказчик? Дай угадаю, брат Йозеф? Лежащий Коннор всё-таки протирает рукавом макинтоша подсыхающую кровь на висках. —Тебе, видно, не повезло с коллегами. —А тебе, я вижу, очень даже, — сухо парирует Нава. Коннор пожимает плечами: туше. Нава выжидающе смотрит. —Ну и? Что ты тут делал? Убить хотел или просто пришёл подглядывать? Китобой возмущённо откашливается. —Я не фанат твоих перформансов, знаешь. Нава кивает. —Тогда всё-таки убить, — он указывает ладонью на валяющийся нож, который Коннор выронил, пока летел навстречу двери. —Спешу тебя обрадовать: заказчик мертв. —Блядь, ебанный Йозеф сегодня на смене, значит, жив, — бурчит себе под нос смотритель. —Ну, если ты мне хорошо заплатишь, я могу и его- Нава всё-таки теряет терпение и, грубо хватая того за руки, тянет на себя, поднимая. —Что ты тогда тут делал, если заказчик помер? Коннор задумчиво трет подбородок. —Решил поинтересоваться тем, кто так не угодил нашему клиенту. —Если ты закончил, проваливай. У меня тут, знаешь, соседи не особо любят шум. Коннор, отряхивая одежду от осколков, поднимает бровь, демонстративно осматривая выбитое окно, создавшее «шум» на три квартала. Собака, все ещё спокойно наблюдающая за происходящим, потягивается, широко открывая в зевке пасть. Теперь Коннор может разглядеть это удивительное создание вблизи. —А это... — Коннор делает шаг к волкодаву, но в следующую секунду слышит взведённый курок. —Приблизишься к нему — и я выстрелю. Коннор, подняв ладони перед собой, осторожно отступает, а повернувшись, оказывается перед дулом ствола. Смотритель уверенно держит оружие, нацеленное на него, — без тени колебания он готов его застрелить. Коннор любопытно клонит голову. Он внимательно наблюдает за выражением лица мужчины: тот не меняется в эмоциях, оставаясь равнодушным, но китобой различает напряженность и раздражение в стиснутых желваках, и сдержать улыбку становится трудным. —Его жизнь дороже твоей? —Будешь базарить, станет и твоей. Улыбка Коннора растягивается шире: вот оно уязвимое место этого Навы. Как предсказуемо. Последнее он произносит вслух. Нава, пропуская мимо ушей его слова, все ещё держит его на прицеле и указывает стволом на выход. —Иди. Контакт потерян. Коннор с разочарованием приходит к мысли, что смотритель настроен решительно и разговор больше не склеится. —Нож, — Коннор указывает взглядом. Нава с минуту с недоверием смотрит то на китобоя, то на нож, и потом пинает его к Коннору носком сапог. Коннор кисло улыбается, поднимая предмет. —Как мило. Перед тем как развернуться и пойти прочь, китобой оглядывает лестничный пролёт и голые стены дома. —Знаешь, с такими деньгами, которые ты имеешь, ты мог бы жить намного лучше. Или ты тратишься только на спиртное? —Извини, я спросил твое сраное мнение? Коннор опускает взгляд на дверной проем, по которому бьет мыском сапога: полуоблезшая штукатурка сыпется ему на ногу. —Судя по всему, ты очень в нем нуждаешься. —Последний раз предупреждаю: пошел отсюда, — Нава крепче сжимает пистолет. Коннор одаривает его довольной ухмылкой. Он открывает дверь, на мгновение впуская в помещение метель с улицы, и уходит. Нава опускает оружие, все ещё с недоумением уставившись на закрытую дверь. Похоже, этому ублюдку доставляет радость действовать ему на нервы. —Умалишенный, — тихо шепчет он сам себе, убирая ствол в кобуру на поясе. Смотритель оглядывает валяющиеся осколки. —Блядь, — с тяжелом вздохом он, сметая их сапогом в сторону, открывает дверь квартиры и, поманив пса, заходит внутрь.

***

К концу дня, почти перед самым закрытием паба, когда людей в заведении уже не остается, заявляется Нава. Он уверенно приближается к стойке, которую Коннор снова тщательно полирует без особой необходимости. Это начинает входить в болезненную привычку китобоя. Нава с грохотом ставит кошель с монетами. Больше девяноста, по традиции. —Дай виски. Коннор, отрываясь от собственных мыслей, изумленно поднимает взгляд на смотрителя. —Приперся всё-таки. Еще и новенького решил наконец попробовать. Нава вздыхает, потирая переносицу. —Я не буду избегать этот паб, просто потому что тут работает полоумный бармен, который в свободное время занимается подглядыванием за людьми. Коннор хмыкает. —Лестно. Он ставит перед смотрителем наполненный на треть стакан с пойлом. —Не понимаю, как ты пьёшь тут. Дерьмовая выпивка, на вкус как моча. —Не пил мочу, не с чем сравнивать, — подняв перед собой стакан, Нава выпивает виски залпом. Коннор брезгливо кривит рот. —Моча всё-таки лучше будет. —Могу нассать тебе в стакан, посмотрим, как умничать будешь. Коннор наливает тому добавки. —В данной ситуации, это я тебе туда ссу. Нава на полпути опустошения стакана останавливается, некоторое время внимательно смотрит на Коннора и, поставив стакан на стол, пододвигает к китобою. —Попробуй, не все так плохо. Коннор отрицательно качает головой. —Нет, я на работе, все дела. —И это говорит мне наёмник Дауда, — Нава выжидающе поднимает брови. Коннор некоторое время буравит взглядом смотрителя, а потом, поняв, что победа в гляделках за Навой, тяжело вздыхает. Он берётся за стакан и выпивает оставшееся виски, кривя рот в отвращении. Нава, уставившись на него во все глаза, ожидает реакции. —Ну? Как? Коннор, распробовав послевкусие, меняется в лице. —Ладно, я поспешил, всё-таки с мочой они на одном уровне. Смотритель вдруг заходится в звонком смехе, а Коннор с искренним удивлением наблюдает за ним. Он что, смеяться умеет? Запечатленная в сознании картинка хмурой серьёзности и цепкого, внимательного взгляда не вяжется с хохочущим перед ним мужчиной, и это приводит чувства Коннора в какой-то диссонанс. Когда Нава заканчивает смеяться, он уже порядком опьяневшими глазами обводит бар за спиной у китобоя и с каким-то шальным азартом смотрит на него, понижая голос: —У меня девяносто, как обычно. Можно нажраться всем имеющимся арсеналом, наёмник. —Коннор. —Коннор. Нава с минуту смотрит на него серьезно, а после снова разражается диким смехом. Коннор, ещё не нагнавший смотрителя в веселье, качает головой. —И это, называется, семь запретов. —Человек, чей взор искажён подобно искривлённому зеркалу, принимает красоту за уродство, а уродство — за красоту, — автоматически проговорив с широкой улыбкой, Нава продолжает смеяться. —А, нахер, — Коннор наливает себе виски и осушает стакан в два подхода. Это просто нелепо, если бы Владко решил прямо сейчас заглянуть к нему на работу, он бы застал Коннора выпивающим со своим «заказом». Потом бы Коннор рассказал ему, что убил заказчицу, и тогда абсурдность ситуации перевалила бы за все существующие границы. Он не замечает, как его жертва, Нава, внимательно наблюдает за ним. Складывается ощущение, что тот словно читает мысли и сейчас копошится в его мозгах, разбирая на кусочки отдельные составляющие его рассуждений: страх, тревога, растерянность и в то же время какое-то спокойное осознание правильности происходящего. Коннор отрывается от потока мыслей и отвечает смотрителю тем же взглядом. Тот склоняет голову будто в любопытстве и выдаёт: —А эль остался? Коннор выдыхает. —Для постоянных посетителей — все что угодно, сэр. Нава сдавленно хихикает. —Мать твою, я не в состоянии сфокусировать взгляд даже на секунду. Перед тем как налить Наве, Коннор отхлёбывает эль прямо из бутылки именно к тому моменту, как из служебной выходит администратор паба — Юджин. Он с выражением тихого возмущения просто смотрит на Коннора, а заметив рядом смотрительский мундир, только сухо произносит: —Мудак, — и заходит обратно. Нава, закидывая нога на ногу, тихо хохочет. —Посмотри, какие у меня привилегии, наёмник, ой, Корн... Корнер... Коннор закатывает глаза. Сделав ещё несколько глотков эля и виски и хорошенько дав помешаться этому адовому сочетанию в желудке, Коннор хватает с крючка свою куртку: смена окончена. Он выходит из-за стойки, прощается с недовольным Юджином и, оглядев невменяемого Наву, не прекращающего хихикать, тянет его за рукав на себя. —Вставай, паб закрывается. От глупого веселья не остаётся и следа: Нава откидывает его руку в сторону, резко и грубо. Пошатываясь, он кое-как встаёт на ноги и, одарив его тяжёлым взглядом, медленно передвигается к выходу. На улице их ожидает пёс смотрителя, как обычно привязанный к забору слева от входа. Нава тяжело плюхается перед собакой прямо на заснеженную землю, и животное принимается вылизывать его лицо. —Ну-ка, Кандал, теперь тебе придётся довести своего старика до дома. Коннор зажигает сигарету. —Гордость не позволяет дать это сделать мне? Нава демонстративно поднимает бровь, поворачивая к нему голову. —Напомни мне о том, что ты вроде как убить меня должен был. —Убил бы давно, если бы хотел, — Коннор только после произнесенного понимает, что выдал лишнее. Нава, поняв это совершенно в другом смысле и явно принявший слова собеседника как вызов, мгновенно поднимается на ноги, опираясь рукой о стену. —Вперёд. —Нава. Нава разводит руки в стороны, выжидательно смотря на него. Вызова в нем самом больше, чем в словах Коннора. —Скольких людей ты боишься, Коннор? — теперь он звучит абсолютно трезво, и такая смена в эмоциях смотрителя заставляет китобоя чувствовать себя растерянно. —Двоих, — зачем-то отвечает он, — а ты? —Одного, и это не человек. "Это не страх, — шепчет бес в голове, — это любовь. Ты когда-нибудь испытывал эти чувства, чтобы знать?" Коннор судорожно трясёт головой, отгоняя неприятные мысли. —Нава, позволь. Нава обреченно вздыхает, указывая рукой на выход из тупика. —Веди, раз уж ты, как я уже понял, хорошо знаешь дорогу. Коннор довольно хмыкает, но в следующую секунду возмущенно выдыхает: Нава отнимает у него сигарету, удостаивая его мстительной улыбкой. Китобой доведёт шатающегося смотрителя до квартиры и под выжидающим взглядом второго зайдёт в неё вместе с ним. Устроившись прямо на ледяном паркете, он проведёт ночь в компании шумно сопящих пьяного Навы и собаки и проснётся в полном одиночестве только к вечеру. Уходя, Коннор тихо закроет за собой дверь в тот момент, когда за его спиной окажутся Нава, закончивший свою смену, и Кандал, стряхивающий с себя назойливый снег. Коннор молча отсалютует смотрителю на прощание и выйдет прочь, ощущая себя странно неловко. Он уверен, Нава чувствует себя так же: смотритель, будучи совершенно пьяным, впускает к себе в квартиру своего несостоявшегося убийцу. Абсурдная ситуация почему-то кажется абсолютно правильной с самого своего начала. Коннор закуривает, вдыхая с едким табачным дымом воздух, пахнущий морозом. Китобой улыбается. Он поднимает взгляд: безмятежно падающий снег, лезущий в глаза и мешающий разглядеть бесцветное небо, до сих пор пробуждает внутри какие-то неопределённые чувства, которые он спустя столько лет испытывает, воспроизводя воспоминание снова и снова. Тогда зима в Гристоле выдается одной из самых суровых. Китобои превращают в своё убежище небольшой заброшенный квартал, оставленный людьми из-за опасно шатких старых конструкций, реставрацию которых город в силу отсутствия необходимого бюджета просто не может провести. Коннор всего как месяц в числе Даудовских наемников. Разум пока терпеливо держит хладнокровие, хотя иногда, как и любому другому новичку, Коннору сложно держать в узде своё терпение и не лезть на рожон, пытаясь впечатлить старших. Но он усердно учится, только не убивать, а контролировать адреналин и юношеский максимализм, пока убивает. В ряду ассасинов имеются разные, не слишком приятные типы, но один Коннору не нравится больше всего: тот довольно хамоватый, высокомерный и тупой. Собственно, Коннор просто видит себя со стороны и испытывает рациональное желание не наблюдать за своими недостатками. Большая часть китобоев собирается в руинах, оставшихся на месте некогда жилого здания. Ещё несколько днями назад они соорудили из разных предметов что-то похожее на столовую и теперь не спеша едят добытую чуть ли не в помойках пищу, которой делятся друг с другом. Что-то Коннору до сих пор не припомнится, чем же козел Арден тогда выводит его из себя, но потасовки было не избежать, тем более, что рядом не остается старших. Они вцепляются друг в друга как мальчишки на глазах у остальных, а те просто молча наблюдают, потому что подобные инциденты временами происходили у всех. Арден целится ему куда-то в челюсть, но мажет и попадает кулаком ниже, разбивая Коннору губу, и та рвётся, заливая кровью его подбородок. Металлический сладко-горький вкус во рту вызывает невольное желание дотронуться до места раны. Собственная тёплая кровь пачкает Коннору руки, а взгляд на неё становится спусковым крючком. В какой момент и почему, Коннор не помнит, но он теряет впервые, за месяц после массовой бойни, контроль над рассудком. Коннор не знает, сколько он сидел на товарище, выбивая из того все дерьмо, но точно пропускает тот миг, когда тот уже не отбивается и не отвечает, а лежит под ним мертвым. Только спустя полчаса его с трудом оттаскивают пришедшие на шум старшие, и двум из них он в состоянии аффекта попадает со спины, замахиваясь кулаками. Картина вокруг становится уже другой: осознав, что соперник Коннора лежит не просто побежденным, все смотрят не с интересом, а с ужасом, выкрикивая ему что-то, выругиваясь, и когда внезапно в помещении настает звенящая тишина, Коннор с занесённым над трупом кулаком наконец останавливается, оглядываясь по-дикому, словно загнанный в угол, но готовый бороться до смерти зверь. Из Ардена действительно вышло все дерьмо, которое Коннор из него выбивал, и из самого Коннора, похоже, тоже, потому что состояние аффекта вдруг сменяется смешанными чувствами из паники, ужаса и страха. Легким уже не хватает воздуха, он задыхается и не знает, чего боится больше: себя, убившего товарища, или стоящего сзади человека, не подающего ни звука. Коннор, все ещё сидящий на мертвом китобое, смаргивает упавшую на ресницы снежинку, опускает руки, которые все ещё крепко держат окровавленный макинтош Ардена, и осмеливается повернуться. Торнрак стоит перед ним с нечитаемым выражением лица — абсолютное внешнее спокойствие и ровное дыхание. Снег, такой хрупкий и контрастирующий с Коннором, сейчас почти всего испачканного собственной кровью и кровью убитого, задевает уродливый шрам белоснежного медведя. Чужое разочарование есть двигатель прогресса в человеческом стремлении отказывать себе в чудовищности. Однако разочарование Торнрака — это не эфемерные чувства, которые можно отвергнуть, принять или выторговать, это есть конец всему живому, что еще осталось глубоко внутри у Коннора. Все стоят абсолютно парализованные, а Коннор боится даже сделать жизненно-необходимый ему сейчас вдох, не то чтобы попытаться как-то защититься или объяснить мастеру что-то. Дауд в следующую секунду спокойно, но крепко хватает Коннора за шкирку, будто он нашкодивший щенок волкодава, который не весит ни грамма. Коннор расцепляет пальцы от плаща Ардена, падает назад, больно ударяясь затылком об холодный паркет пола. Он пересекается взглядом с одним из старших, единственным, кто наблюдает за происходящим с безразличием. Коннор чувствует, словно сердце внутри сейчас разорвётся, и боится, что Торнрак поглотит каждый его кусок. Поднять клинок на товарища — подлость, которая почти не прощается в их общине, а его смерть — самоубийство. И всё-таки Коннор кричит: —МАСТЕР!!! ПОЖАЛУЙСТА!!! Он визжит, как будто Дауд проводит его вивисекцию, показывая юным китобоям, где человеческое тело откажет им в борьбе. Все остальные провожают взглядом мастера, таскающего их товарища по полу вниз. Никто не знает, что мастер сделает с ним, но многие из них надеются, что его, больного сукина сына, как минимум, заживо скормят крысам. Когда Дауд его отпускает, Коннор уже почти не может различить в темноте ни свои конечности, ни Торнрака. Щёлкает замок. Дверь, судя по звукам, тяжёлая, со скрипом открывается, и его заносят внутрь. Там нет ни окон, ни крыс, ни цепей. Это просто тьма, которая будет убивать его ещё более медленно и потому мучительней, чем если бы прямо сейчас Дауд его прикончил. —НЕТ!! НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТ!!! МАСТЕР!!! ПРОШУ!!! Он не узнает собственного голоса и себя. Разум едет с высокой скоростью, и ему тяжело осознавать, что именно он испытывает и почему. Все в тумане, в криках и крови, собственной и чужой. Наверху ослепительный снег убаюкивает мертвое, изувеченное его руками тело товарища, а здесь голова хищного медведя стоит человеческими ногами, вдыхая сырой воздух словно в издевательской демонстрации ожидающей его пытки. Коннор слышит, как тяжелые шаги удаляются. Дауд также молча уходит, оставляя его здесь, и это сводит Коннора с ума. Он понимает, что плачет, когда чувствует, что вместе с кровью теперь глотает вязкую соленую консистенцию, и визжит, стоит на коленях перед пустой темнотой, орет ей мольбы убить его. Его Бога не трогает ничего. Дверь с глухим звуком захлопывается, и Коннор снова слышит щелчок. Он ползет на четвереньках до выхода, с режущим болью в висках грохотом бьет кулаками по металлической двери ещё некоторое время, пока окончательно не выдыхается и не стирает изуродованные костяшки в уязвимое мясо. За спиной его ждут хозяева сырого подвала. Коннор удивительным образом различает в темноте четкие тени грузных фигур прислужников Торнрака. Он слышит низкий рёв, и перед тем как они успевают открыть свою пасть, падает ниц, закрывая руками голову. Через трое суток, которые Коннор без движений проводит голодным, мочась под себя, в компании личных горгулий Торнрака с три метра ростом в запертом подвале, ему дарят милостыню. Открывающаяся дверь пропускает внутрь ослепительный свет морозного утра. Он, падающий на пол, почти впечатывая своё лицо в ледяной бетон своей тюремной клетки, с остервенением целует ботинки мастера, пачкая губы слякотью снега. Бес в его голове делает такой же поклон и снова покидает его черепную коробку. Таймер начинает отчёт с начала. Медвежий цербер каменеет статуей на глазах, становясь дурного вкуса произведением какого-то убогого артиста. Дауд протягивает мятую сигарету — Коннору она священнее глотка воды и воздуха. Они сидят на крыше, покрытой скользкими черепицами, которые в любой момент могут пошутить полетом кого-то из них вниз, где они оставят свои мозги. Но Торнрак — господин всех северных земель, и ледяное сердце Дануолла принимает честь позволить им молча смотреть в ночное зимнее небо. Коннор смаргивает картины прошлого.

***

После оконченной смены Коннор заходит в «Блестящую Миногу», усаживается на первом ряду и, пока сцена готовится к выступлению главной дивы заведения, меланхолично катает по столу полуопустошенную бутылку дерьмового эля, спёртого из собственного бара. С Владко они не связываются неделю, а с Даудом — почти месяц, и Коннор не может не допускать тревожные мысли о том, как это все закончится для него. Он ночует иногда в служебной паба, договариваясь с Юджином за четверть чаевых, а временами — на лестничной площадке у двери перед квартирой Навы, провожая уходящего на смену смотрителя сонным взглядом, — тот пока стойко держится, не предлагая китобою войти. «Блестящая Минога» теперь воспринимается по-другому: заведение и люди в нем перестают ассоциироваться с нелепостью, скорее наоборот, с искренним интересом Коннор задается вопросом о том, почему Нава выступает тут и почему именно в таком образе. Коннор бросает короткий взгляд на сцену, но моментально останавливает его: дива, появившаяся словно из ниоткуда, готова к перформансу и сидит сейчас на широком рояле, закинув нога на ногу. На ней — длинное обтягивающее вишневое платье, не открывающее ни сантиметра тела. Обхватывая микрофон темным бархатом перчаток, она начинает протягивать слова первых строчек, и на этот раз песня ее звучит лирично. Дива медленно оглядывает толпу. Они пересекаются с китобоем взглядами совсем как в прошлый раз, только дольше, намного дольше. Нава носит две маски: одну — с запечатлённой яростью Холджера, а другую — здесь, покрытую толстым слоем чужой харизмы, однако его настоящее лицо видно всегда. Тяжёлый взгляд и страшно бесстрастный. Хохот в воспоминаниях до сих пор звенит в ушах, раз за разом оставляя после себя недоумение. Он сумасшедший, совершенно точно. Нава безумец, такой же, как и Коннор сам. В задумчивости он не обращает внимание на то, что давно отвёл взгляд, и певица, смотритель, Нава, также больше не смотрит на него. Через некоторое время выступление заканчивается, и Коннор впервые вместе с толпой аплодирует, стоя на ногах. Улыбка треснувшей помадой щедро одаривает единомышленников в борьбе за прекрасное, романтичное и яркое, пусть и раскрывающееся только в здешних стенах. А за окном —враждебность мира, пороки города и восемнадцатилетняя зима. Коннор оставляет бутылку на столе, закуривает и направляется к выходу, у которого пристёгнутый Кандал начинает вилять коротким хвостом, приветствуя его. Китобой развязывает узел на поводке и выходит с собакой на морозную улицу, в ожидании подпирая спиной холодную кирпичную кладку. Спустя три выкуренные сигареты к нему выходит Нава. —Всё-таки ты фанат моих «перформансов», — невозмутимо кидает смотритель, поправляя на себе воротник, и Коннор давится в смехе дымом четвёртой сигареты, которую Нава, расцепляя его пальцы, забирает себе. Это начинает у него входить в привычку. — Я вижу, ты нехерово нагулялся на мои чаевые. Коннор, наконец откашлявшись, с выражением гордости на лице хлопает по карману, в которой звенят монеты. —Заслужил. —За невыполненный заказ-то. Коннор толкает Наву в плечо, и сигарета, не удержавшись в губах смотрителя, летит в снег. —Сукин сын, — тяжело вздыхает Нава, но быстро забывает о существовании окружающего его мира, когда Кандал поднимается на задние лапы, прося ласки. —Шальной пёс, — смотритель водит тыльной стороной ладони между короткими ушами животного: нежность между пальцев побеждает холод грубых перчаток. — Погнали, старик. Нава ведет собаку, двигаясь к выходу из тупика в полумрак улицы, а Коннор просто остаётся стоять на месте, провожая их взглядом, но пройдя пару шагов смотритель останавливается и оборачивается, вскидывая брови словно в удивлении. —Ну ты идёшь? Коннор улыбается и коротко кивает, следуя за ним. Они идут по дороге в абсолютном молчании, которое не сопровождается той недавней неловкостью, только лишь безмятежным спокойствием и все того же чувства правильности происходящего. Когда Нава приводит его к своему дому, он передаёт китобою поводок, открывает дверь в квартиру и заходит внутрь, оборачиваясь и указывая на темноту, приглашая войти. Несмотря на то, что Коннор уже здесь был, он ещё некоторое время нерешительно стоит с поводком в руках, но пёс начинает медленно подталкивать его, поэтому китобой подчиняется. Квартира все такая же холодная и недружелюбная, а зажжённый Навой свет в трёх углах не растворяет мрак, в который погружен дом. Но здесь спокойнее, чем если бы он сейчас был под наблюдением тяжелого взгляда Торнрака. Нава кидает в тарелку на полу сырой стейк внушительного размера, наполняет водой вторую миску и, убедившись, что собака довольна предстоящим ужином, только потом усаживается на ледяной подоконник, закуривая. Он вообще не смотрит на Коннора, лишь провожает взглядом падающий снег за окном. —Не боишься? Нава хмыкает. —Тебя? Нет. —Почему ты впускаешь к себе убийцу? —Хороший вопрос. Почему ты не убил? —Хороший вопрос, — Коннор улыбается и садится рядом, подпирая спиной окно. Тишина прерывается только чавканьем пса. —Все смотрители так привязываются к своим собакам? —В основном те, кто работает на псарне. Коннор забирает из его рук сигарету, делая затяжку. —А верховный смотритель? —Пайс? — Нава усмехается. — Он только делает вид, будто весь такой грозный и серьёзный. Он любит Кандала, но своего волкодава не имеет. —Меня удивляет твоя зверушка. Нава изумленно вскидывает брови. —Зверушка? — он коротко ухмыляется. — Эта зверушка в своей жизни заживо сжирала столько человеческих тел, что тебе и не снилось. —Ставлю пятьдесят серебряных, что ты бы и сам не отказался это сделать. Нава теперь широко улыбается. —Кто же спорит. Коннор в наигранной задумчивости хмурит брови. —На вкус они такие же мерзкие, как на вид. Это чистой монеты абсолютная правда, которой Коннор не побрезгал поделиться. Нава заходится в смехе. Он поднимается с подоконника, смотря на мирно сидящего пса, закончившего свою трапезу. —И кто же осмелится сказать, что уродливые двуногие с голой кожей красивее этих прекрасных созданий, — Нава садится на корточки — дежавю — и продолжает искренне улыбаться, с нежностью заглядывая Кандалу в глаза. Собака чуть наклоняет голову, подставляя ее под ласковые прикосновения ладони, и как-то проницательно смотрит на хозяина. В их взгляде друг на друга все та же телепатическая связь — немыслимо, два абсолютно разных создания. Коннор наблюдает за ними с высоты подоконника и представляет себе, смог бы ли он уговорить Владко встать на четвереньки и притвориться преданной собакой, чтобы Коннор почувствовал такие же невероятно тёплые чувства к живому. Владко с высунутым языком в воображении быстро сменяется стоящим на своих двух и отгрызающим его череп после услышанного предложения, и Коннор усмехается. Он задумчиво крутит в пальцах сигарету. —А ты, Нава? Нава, все ещё сидящий перед собакой, поворачивает к нему голову. —А что я? Со стороны, конечно, тяжело оценивать себя, но я бы поставил себе минимальную оценку. Коннор хмурится в непонимании, а когда до него доходит смысл, он фыркает. —Нет, я не про красоту. Хотя в "Блестящей Миноге" ты, кажется, очень многим нравишься, — китобой хитро улыбается. Нава снова заливается смехом. Коннор осторожно возвращается к теме, с которой начал. —Ты убивал? Готов поспорить, все смотрители по колени в крови. Улыбка с лица Навы плавно угасает, уступая место тоскливой задумчивости. —Не на службе — только раз. —Что ты чувствовал? Нава неопределённо водит плечом. —Я ничего не чувствовал, я восстанавливал справедливость. Коннор, продолжая смотреть на Наву, медленно вязнет в мыслях. А какую справедливость восстанавливает сам Коннор? Родиться больным душой и уничтожать здоровых, стараясь заглушить бесконечное чревоугодие воспалённого рассудка, — это справедливость или необходимая мера? Это отрицаемый Аббатством грех или неизбежная судьба? Он никогда не задавал никому этот вопрос, но всегда в нем возвращался к мысли о Торнраке. Его Бог не убил его, его Бог давал ему жизнь раз за разом. Потому что он хотел быть свидетелем агонизируемой в безумии души или потому что Коннор действительно имеет право на жизнь? —Нава, убийцы имеют право на жизнь? Смотритель переводит взгляд с окна на него, и они несколько минут смотрят друг на друга в тишине. —Исходя из того, что для тебя представляется жизнью. В утопичном мире нам не принадлежит даже вдох, Коннор, — он наклоняет голову набок, — а в этом? Коннор опускает взгляд. Почему-то он не решается рассказать Наве о том, какой он. Что в нем сидит и как диктует ему его действия. Ему страшно признаться в том, что он сумасшедший, что он убивал невинных, что верит в существование Северного Бога. Он боится Наву так, словно понимает, что тот единственный, кто может его услышать, а услышав — разочароваться. Нава снова смотрит в окно. —Сколько уже в Гристоле идёт снег? —Восемнадцать лет. Смотритель как-то тоскливо вздыхает. —Мы будто в Тивии, — едва слышно шепчет он. Гристоль тоже стоит на коленях перед Торнраком, целуя подол его кровавого макинтоша. Дануолл плачет в этом ледяном заточении, но каждый шаг белого медведя оставляет после себя безжизненный холод. Это не просто Тивия, Нава, это мертвое королевство бессмертного Бога. Когда-нибудь их цивилизация будет похоронена под белоснежной лавиной, Коннор уверен. Китобой закрывает глаза, глубоко вдыхая сырой воздух неотапливаемой голой квартиры. Бесстрастный взгляд прозрачно-серых глаз наблюдает за его размеренным дыханием. Коннор так и засыпает, стоя у окна.

***

Впервые он оказывается ввязанным в массовую драку, при том все ещё будучи работником. Начало ее не помнится вообще, но он вроде оказывается задетым какой-то дешевой провокацией посетителя и, находясь все ещё за барной стойкой, катапультирует тяжёлый стакан из-под виски обидчику прямо в лицо, разбивая тому переносицу. Задира роста с метра два начинает громко орать что-то невнятное в адрес Коннора, а потом бросается на него. К ним через некоторое время присоединяются трое тех, кого они не знают вообще, а потом ещё семеро, и вот дряхлый паб превращается в арену для состязаний. Так бы продолжалось бесконечно, но подошедшие на шум администраторы заведения, в том числе разъярённый Юджин, выкидывают половину драчунов за дверь буквально в сугробы, в том числе и Коннора. В полёте китобой больно ударяется спиной и затылком об кирпичную кладку стены здания напротив и оказывается лежащим на боку, поедая снег. Тот ублюдок, размахивая ржавым ножом, оставил на месте старого шрама новую рану, порвав ему бровь, и теперь Коннору приходится держать правый глаз закрытым, чтобы тот не заплывал в крови. Он с трудом усаживается на сырую землю, восстанавливая дыхание. Те другие, которых так же выкинули, просто сопят, лёжа в снегу, кроме одного угрюмого: тот сплевывает перед ним кровью и, кинув напоследок тяжелый взгляд, хромает прочь. Коннор точно знает, что не пил в пабе перед дракой, но, как ни старается, не может вспомнить, что происходило до неё. Ощущения странные: они ежесекундно обрывочно сменяют друг друга или просто выключаются, образуя провалы, за которые китобой безуспешно пытается цепляться. Спустя некоторое время, после того, как они всё-таки стабилизируются, он осознает, что ничего не слышит, хотя способен даже чётко ощущать запахи. Коннор откашливается, харкая на снег, и неведомое чувство заставляет его обернуться в сторону выхода из тупика, где стоит чужая фигура. Она неспешно приближается к нему, и перед ним оказывается мальчик лет шестнадцати, — Коннор давно уже в таком возрасте, когда принимает их за детей. Начинается метель, а китобой сидит на снегу в тонкой одежде без как никогда необходимого сейчас макинтоша, по глупости оставленного у Навы. Парень перед ним одет так же легко: смутно знакомые чёрные, слишком строгие для его возраста брюки и темная рубашка, воротник которой туго впивается тому в горло. Одежда совсем не та, но лицо, Коннор с ледяным ужасом осознаёт, повторяет черты того несчастного, который из-за него давно разлагается в мусорном баке. —Блядь, — хрипит Коннор, но все ещё не слышит собственного голоса, — что проис... одит... Поганый мальчишка, словно довольный произведённым впечатлением, улыбается, но этот плотоядный оскал выходить очень жутким на вид. Он указывает головой на выход из переулка, предлагая последовать за собой, и Коннор, сам не зная почему, подчиняется, тяжело поднимаясь на ноги. Недавний ушиб спины больше не даёт о себе знать: вся боль моментально проходит. —Куда? Мальчик оборачивается, беспричинно смеётся и, судя по сомкнутым губам, оставляет его без ответа, уверенно ведя за собой странными улочками. В конце концов Коннор путается в многообразии дорог и их непонятном расположении, хотя знает каждый грязный угол Дануолла. Чувство временного восприятия нарушено, и он не понимает, как долго они направляются в неизвестное место, но смутно предполагает, что паб уже очень, очень далеко. То, что Коннор видит вокруг, вообще перестает быть похоже на столицу Империи. Поглощённый хаотичными мыслями Коннор пропускает момент, когда привычная сырость улиц сменяется высокими потолками неизвестного здания. За его широкими окнами — все та же метель, а к китобою, слава бездне, наконец вернулся слух. —Куда мы идём? Мальчик снова оборачивается, но оглядывает его теперь уже бесцветно. —Нава сказал. Коннор хмурится. Неужели Нава знал этого ребёнка? Коннор не рассказывал ему, поэтому ужасное совпадение может быть возможным. Он мысленно молит небеса, чтобы это оказалось неправдой. —Ты же мертв, бездны ради. Парень хихикает, его фигура при этом уже не кажется похожей на убитого: она словно растягивается и кажется теперь на порядок выше. Они доходят до нужных дверей в просторный зал, и Коннор заходит следом за ребенком, неуверенно оглядываясь. Похоже, помещение представляет собой чей-то кабинет, заваленный книгами и документацией. Мальчик подходит к столу и, оборачиваясь к нему, приставляет указательный палец к губам. Он точно не является убитым им подростком, Коннор теперь абсолютно уверен. К нему у паба подошёл рыжеволосый парень, точно с теми же чертами лица, принадлежащими его жертве. Но у этого — тёмные волосы, а глаза настолько светлые, что посредственная внешность приобретает иноземный вид. Коннор понимает, что ему необходимо молчать, и он готов это делать сколько угодно, пока у него есть возможность иметь стабильный слух. Китобой отходит от стола на пару метров, прячась за массивными напольными часами, и успевает в тот момент, когда в кабинет заходит худой и высокий мужчина с абсолютно платиновой сединой на голове и аккуратной бороде, в очках и дорогом темно-зеленом костюме. При виде мальчишки он улыбается. Он совсем не смотрит в сторону Коннора, а мальчик делает вид, будто китобоя действительно нет. —Параграф двести сорок восьмой, ты запомнил? Голос мужчины имеет глубокий тембр, очень приятный на слух. Мальчик улыбается так же бесцветно, как улыбался пару минут назад Коннору. —«бесплотная материя наших уз пересечется в единственной миссии, обличающей ложного бога, дорогу, ведущую к нему и ее грешных путешественников. Багряная же кровь, проливать которую будут наши… —...острые клинки, предстанет неотвратимой судьбой ущербных собственными страхами перед подчиняющим покровителем», — мужчина тепло улыбается. — Начало положено, но я знаю, что ты всегда запоминаешь строчки до последнего слова. Кажется, парня в данный момент мало заботит похвала. —Мистер Палмер, насчёт матери. Вы сказали, что повлияете на ситуацию. Эти ублюдки- Улыбка на лице мужчины моментально угасает, и Коннор едва может заметить нахмуренные брови в полутьме помещения. Китобой уверен, что этот человек из тех, кто держит собственные эмоции в ежовых рукавицах, никогда не позволяя им обнажаться перед окружающими. —Мы с тобой уже разговаривали о том, что тебе нельзя так отзываться о братьях, — терпеливым тоном проговаривает мужчина. Мальчик не отвечает, но Коннор чувствует напряжение, которое проскальзывает в почти незаметных подергиваниях уголков его губ. Его тяжёлый, но лишенный каких-либо эмоций взгляд, кажется Коннору довольно жутким. В глазах убитого им мальчика легко читались разные чувства: и смущение, когда тот понял, что врезался в него, и недоумение, когда Коннор перекрыл тому дорогу, и дикий, животный страх, когда понял, почему. Этот же парень кажется ещё более хладнокровным, чем сам Коннор, когда отчитывающееся время до приступа ещё не беспокоит оглушительным звонком в голове. Думается ему, что если этот ребёнок говорит о ком-то «ублюдок», то должно быть он просто жаждет его смерти. Дети иногда такие пугающие. Коннор улыбается своим мыслям. —Сосредоточься на своём обучении лучше, совсем скоро вы выходите на демонстрацию завершения испытания пригодности. Верховному смотрителю Редманду не терпится увидеть вас. Мужчина, мистер Палмер, обходит мальчишку и садится за стол, облокачиваясь на спинку стула. Он устало потирает виски. —Я уже готов, — мальчик говорит уверенно, но без тени гордости. Палмер поднимает на него взгляд, снисходительно улыбаясь. —О, вы все так говорите. Тебе ещё закончить с оставшимися параграфами нужно. —Пожалуйста, разрешите ситуацию, — парень упрямо смотрит на мужчину, но в его голосе теперь можно различить отчаяние. Тот какое-то время сидит в молчании, которое прерывается только ударами часов, прячущих собой Коннора. —Как только закончу с отчетностью, мы поговорим об этом ещё раз, — мистер Палмер всё-таки сдаётся, обреченно вздыхая. Ответ парню, судя по выражению лица, не нравится. Он раздраженно дергает бровью. Мужчина это замечает, но в его взгляде все та же снисходительность, в которой смешивается и вновь проявившаяся теплота, — подобные чувства испытывают родители детей, донимающих глупыми капризами. Но таким обычно доверяют, даже если обещания нарушаются снова и снова. Палмер меняет положение на стуле, усаживаясь боком, и поднимает ладони в подзывающем жесте, но расстроенный ребёнок колеблется заключить объятия. Их продолжают терпеливо ожидать и в конце концов получают, когда парень делает шаг вперед, обхватывая руками широкую спину. Коннор продолжает безмолвно наблюдать, но заметив, что не слышит часов и чужих дыханий, осознаёт, что слух снова пропал. Мужчина отпускает мальчика и как-то устало улыбается ему. Он с нежностью гладит его голову, запутывая в грубых пальцах волосы парня. Ему отвечают на это лишь глубоким вдохом. Тяжелая ладонь опускается на воротник, туго обтягивающий тонкую шею, и цепляет пуговицы, освобождая из петель. Коннор хмурится, а детские губы выдыхают обреченное послушание. Рука падает ниже, на ширинку, которую расстегивает не спеша, но жадное нетерпение едва сквозит в каждом движении. Всякая эмоция в ежовых рукавицах, да. Потом пальцы касаются собственных брюк. —Я скучал, — блядские слова, произнесенные дрожащим шепотом у самого уха. Коннор перестаёт дышать, а когда мальчик вдруг поворачивает к нему голову, с его собственных губ невольно слетает какой-то гортанный звук, которого он не слышит сам. Прозрачно-серые, словно лёд, глаза ребёнка обращены Коннору в душу. Китобой чувствует подступающую тошноту и понимает, что его сейчас вырвет прямо тут. Тяжелые, глубокие глотки вдруг ставшего спертым воздуха пытаются помочь затолкать желчь обратно, но она упрямо рвется наружу. Он с трудом передвигает ноги в сторону разворачивающейся картины, не осознавая сам, что именно он хочет сделать, чтобы прекратить все. Но это Нава, и они в резиденции Аббатства обывателей на Белом Утесе. Они учат Литанию. —Бездна. Коннор падает на колени. Захлебываясь в кашле, он проснётся все ещё лежащим на испачканном собственной кровью снегу.

***

—Ты ни разу не спросил о том, кто тебя заказал. Нава, сидящий на корточках перед Кандалом и отстегивающий ошейник, оборачивается на внезапно появившегося гостя. —Да. —Почему? — Коннор обходит хозяина комнаты, бесцеремонно заходя внутрь. Нава с занесённой над ошейником рукой провожает его недоуменным взглядом. —Какая разница, если он уже мертв. Коннор оглядывает квартиру, по-хозяйски разгуливая по ней. Он останавливается у ржавой миски. —У Кандала вода кончилась, — зачем-то констатирует китобой и кивает в сторону пустой ёмкости. Нава заканчивает возиться с собакой, привычно треплет ее за уши и поднимается на ноги, пропуская замечание мимо ушей. —Дауд знает, что ты в рабочее время бездельничаешь, гуляя по городу? Коннор резко оборачивается, кидая на смотрителя загнанный взгляд. —Ещё и работаешь в баре, — Нава неодобрительно цокает. —Больше нет. Смотритель поднимает бровь. —Почему? Коннор устало хмурится. —Там... драка какая-то была. Выкинули из паба. Нава хмыкает. —Полагаю, рану, — он показывает пальцем на свою бровь, — ты заработал там же. Теперь хоть займёшься делом наконец. Коннор смотрит Наве в глаза, и от вида ледяных радужек к нему снова подступает тошнота. Смотритель осторожно оглядывает его, замечая нездоровый цвет лица, но всё-таки не решается спросить о самочувствии. —Это она. Нава вопросительно вскидывает брови. —Тот, кто тебя заказал, это женщина. Видимо, ты забыл, что я говорил тебе об этом, когда впервые стоял перед твоей квартирой. Он внимательно наблюдает за эмоциями Навы, но тот остаётся совершенно спокойным и расслабленным. —Хорошо, — осторожно проговаривает смотритель, — если ты хочешь мне сказать, то просто сделай это. Коннор скрещивает руки на груди, опираясь на подоконник. —Миссис Палмер, Нава. Тебя заказала женщина с фамилией Палмер. Не совсем адекватная, если верить словам моего напарника. Коннор почти отчаянно вглядывается в лицо молчащего смотрителя, пытаясь найти хоть что-то, что выдаст узнавание им знакомой фамилии. Нава остаётся все таким же бесстрастным. —Она в доме для душевнобольных все это время лежала, я и не знал, что ее выпустили. Значит, теперь она мертва. —Да, отправилась к своему мужу в бездну, — Коннор сдавленно выдыхает, следя за реакцией собеседника. Смотритель ничего не отвечает, и Коннор решает на время сменить тему. —Почему ты выступаешь в «Блестящей Миноге»? Нава, задумчиво изучающий дремлющего пса, поднимает на него взгляд. Кажется, смотрителя мало удивляет такой внезапный допрос. —Моя мать всю жизнь этим занималась. Наверное, ее влияние и наследственная артистичность сыграли своё дело. Артистичность. Да, Коннор помнит, как театральны выступления Навы, тут ещё играет роль и экстравагантный образ, который превращает его в совершенно другую личность. Но мысль об этой самой артистичности Навы ударяется об воспоминания недавнего сна, где маленький Нава лишен всяких эмоций даже в тех омерзительных ситуациях, в которых ему приходилось находиться. Но вопрос в другом, происходили ли в реальности эти события? Однофамильцев его клиентки в Дануолле может быть тысячи, но что-то подсказывает Коннору, что миссис Палмер и есть жена мистера Палмера, насиловавшего Наву, если, конечно, его сон был вещим. Но почему именно его и что Нава просил у него? Было ли это сделкой? Параграф двести сорок восьмой... Коннор судорожно вдыхает воздух, тряся головой, чтобы отогнать рисующиеся в голове картины. Следом за ними снова возникает образ проклятой мусорки с трупом безымянного мальчика. —Коннор, у тебя все в порядке? — Нава всё-таки задаёт этот вопрос. Коннор нервно хихикает. —Да, насколько это возможно в этом дерьмовом городе. Нава, двести сорок восьмой параграф Литании, о чем он? Нава теперь не скрывает своего изумления. —Неужели китобои ещё и Литанию знают? — он достаёт из металлического портсигара, лежащего на соседнем от Коннора подоконнике, сигарету, закуривая. — Не помню, если честно. Это, кажется, единственный параграф, который я забыл. Удивительно, ведь я учил даже интонации, с которыми нужно было проговар- —Мистер Палмер тебя насиловал? Коннор больше не колеблется, он уверенно смотрит на собеседника в ожидании ответа. Нава, не прекращая с ним зрительный контакт, делает глубокую затяжку, но на его лице по-прежнему не отображается ни единого страха прошлого. Бездна, что вообще способно в этом мире пошатнуть ментальное равновесие этого мужчины? В нем читается только задумчивость: то ли он подбирает правильные слова, то ли пытается понять причину, по которой Коннор интересуется всем этим, то ли угадать, сколько ещё известно о нем убийце. —Так оно и есть, — в конце концов спокойно отвечает Нава. Во взгляде смотрителя нет уязвленности, а курит он с таким невозмутимым смакованием, будто они говорят сейчас совершенно не о нем. Коннору кажется, словно он испытывает все эти эмоции — страх, отвращение и ужас — больше самого Навы. Теперь, когда Коннор, сам не понимая зачем, подтвердил события из сна, он не знает, что говорить. Объяснить, какое это его собачье дело? Или, может, обнять, похлопать по спине и позволить поплакать? Бездны ради, Нава едва ли кажется более нежным душой, чем Коннор. —Дауд хорошо воспитывает своих собак, вам известно все обо всех. Конечно, Нава не знает причину смерти миссис Палмер. Как и Дауд, к которому он не возвращается второй месяц. Подвалов больше нет, его давно не запирают в наказание, но Коннор до этого момента ходил по струнке, научившись контролировать рассудок, а теперь для Дауда происходящее — лишь провал всех его дрессировок. Внезапный, беспричинный отказ выполнять задание — не вызов, но снова начинающаяся головная боль. Нава не прав лишь в одном: китобои — не собаки Дауда, только Коннор. Непослушного, неукротимого животного, движимого мутным рассудком, свяжет только страх перед ещё более ужасным и омерзительным чудовищем. Что может обычный пёс против белого медведя? Что может разрывающаяся на части психика против подчиняющих одним взглядом темных глаз? Коннор выдыхает, уловив взглядом едва заметный пар. Как тут в таком холоде вообще можно жить? Разве что собака рядом дарит все лишённое тепло. Коннор опускает глаза на мирно посапывающего пса. Мысли снова возвращаются к увиденному во сне. —Почему ты? Нава лениво отрывает меланхоличный взгляд от окна. —Не я, так кто-то другой. Я лишь подвернулся ему удобным случаем. —О чем ты просил у него? Коннор больше не чувствует страх нарушить чужую тайну. Нава молча смотрит на него, и в этом взгляде Коннор видит его шестнадцатилетнего: спокойный, бесстрастный, равнодушный. —Ну, моя мать работала артисткой только по ночам. В основном, она торчала на кухне нашей казармы, — Нава наклоняет голову набок, словно вспоминая, — готовила, мыла полы. Он кивает в сторону портрета напротив окна, у которого сидит. На нем изображённая женщина растягивает алые губы в улыбке. Коннор, удивленный тем, что ранее не замечал портрета, не может не увидеть в ней Наву, особенно в том образе, в котором смотритель выступает в "Блестящей Миноге". —Ублюдки есть везде, и... — он делает неопределённую паузу, хмуря брови, — ей доставалось от моих братьев. —А покойный муж миссис Палмер... —Стоял во главе дирекции нашего корпуса. Что-то же он мог сделать с этим. Стоял во главе дирекции школы при Аббатстве обывателей. Понятно, почему у Палмеров немереное имущество. Так точно, это была сделка: Палмер кормил мальчика завтраками, а тот в свою очередь питал его либидо. —Я работал на его член, чтобы тот помог мне, — подтверждает его мысли Нава. —Жалеешь? Коннор знает, что вопрос глупый, но он вырывается раньше, чем китобой успевает подумать. —Себя? Бездна, нет. О случившемся? Едва ли. Это научило меня тому, что животное с разумом страшнее, чем без, — он обращает взор на Кандала. Тот водит ухом, словно почувствовав на себе взгляд хозяина, и поднимает голову. —К тому же, работа шлюхой у Палмера давала свои преимущества. Он часто спасал мою задницу, когда я дрался с этими придурками. Подчинялся ли Нава мистеру Палмеру так же, как он — Дауду? Терзание чужой плоти односторонним влечением может приводить к подчинению и иррациональной привязанности, но Нава, сейчас и тот, что был во сне, не похож на выдрессированную псину. А по одному лишь виду Коннора при упоминании имени его покровителя можно понять все, даже не зная всей истории. Что отличает два случая? Наличие больного рассудка? Если быть честным, Нава если не имел больной, но воспалённый разум точно. Так начинается чума: отдаленные, словно не свои ощущения озноба. Что было бы, если Торнрак решил наказывать Коннора своим влечением? Если бы вообще имел это самое влечение. Но он Бог, который принял на эту жизнь чужую плоть, могущественный настолько, что оболочка в материальном мире не давит его своими потребностями. Его волнуют совсем другие вещи, его основа принимает лишь идеалистическую форму, будучи, однако, в смертной обертке. А как бы умирал такой Бог? Отбрасывал с омерзением дряхлое и уже ненужное тело или притворялся бы, будто агония ему не чужда, чтобы в следующее мгновение схватить чужое, уже новое для него вместилище? Его мысли теряют свою тропинку, протаптывая в голове уже дыру. Нава сидит тихо, снова уставившись в окно, наблюдая за падающим снегом и не смея нарушить глубину чужих рассуждений. Коннор, выйдя из плена накативших размышлений, некоторое время смотрит на мужчину напротив. Он узнал историю Навы, и страх перед собственной вдруг исчезает. Коннор тихо, словно самому себе, произносит: —Я болен, Нава. Очень, очень болен. Нава не поворачивает головы к нему, но уже не смотрит в окно, опустив глаза. —В моем рассудке будто чума танцует. Коннор наблюдает за каждым изменением, которое проявляется в смотрителе: как чуть учащается дыхание, как брови сводятся буквально на миллиметр, как прожигают дыру в окне глаза, иннервируемые накатившимися мыслями. —Понятное дело, ты же убиваешь людей за деньги, — Нава шутит, но его лицо остаётся серьезным, а взгляд сохраняет озабоченность. Коннор невольно давит кривую полуулыбку. —Мои напарники делают это осознанно, а я — вынужденно. Нава наконец поднимает на него взгляд, но деликатно молчит, давая Коннору высказать необходимое. —Нава, ты слышал о массовой резне на студенческом балу? Нава некоторое время прищурившись бегает глазами в попытках вспомнить, а когда они останавливаются снова на китобое, произносит: —Помню. Бывший верховный смотритель, покойный Редманд, участвовал в расследовании. —Нава, — Коннор многозначительно поднимает брови в ожидании у смотрителя озарения. Тот продолжает смотреть на него еще некоторое время, а потом, видимо окончательно осознав, смаргивает с себя ступор. —Это было впервые? —Да, — Коннор вздыхает, почувствовав облегчение, — я встретился с Даудом тогда. Ты веришь в Аутсайдера? —Нет, — уверенно отвечает Нава. Вопрос, который он словно ждал. —Потому что Аббатство этому учит? —Потому что я предпочитаю стать крысой и умереть под чьими-то сапогами, чем резать кости для какого-то несуществующего идола. Коннор слабо улыбается. —Ваше Аббатство учит отрицать созданного бога, а мой больной разум живет на одном лишь его существовании со мной. Нава вопросительно поднимает бровь. Коннор переходит почти что в шёпот: —Покровитель предстал предо мной в обличии мужчины с головой белого медведя. Во взгляде Навы нет ни удивления, ни осуждения, ни насмешки. Он остаётся безразличным, но внимательным к словам. Информация, которую ему дали сразу, «я болен», больше не вызывает ничего, кроме согласия быть наблюдателем чужого, пусть искаженного, но не менее настоящего мира. —На что способен твой Бог? —На убийство души для ее же спасения. Коннор вздыхает, тихо и устало, безразлично оглядывая оконную раму с потрескавшимися и осыпанными кое-где белилами. Он ощущает на себе пристальное внимание Навы, но дискомфорта от этого уже не испытывает, привыкнув к такой особенности смотрителя, когда тот словно читает его: все желания, все пороки, все сожаления, всю жизнь. —Ты спокойно говоришь о нем, а я трясусь от страха при одном лишь упоминании его. —На моей должности очень вредно испытывать чувство страха. Коннор поднимает бровь. —А будучи наемным убийцей?.. —А у тебя есть тот, кто помогает тебе не бояться. Коннор невесело хмыкает. —Сосредотачивая весь ужас на себе. Китобой, некоторое время задумчиво вертя в руках сигарету, все-таки зажимает ее в губах, и Нава, наклоняясь, даёт ему прикурить, держа перед ним зажженную спичку. Они пересекаются взглядами, и на Коннора снова обращаются прозрачные радужки чужих глаз. Его пульс подскакивает. Он видит перед глазами шестнадцатилетнего парня, лишенного эмоций. —Что стало с мистером Палмером? — почти шепотом произносит он. Первая затяжка едкая, горькая, и вместе с тем самая сладкая и необходимая сломанным зависимостью организму и душе. Коннор не дистанцируется, продолжая смотреть Наве в глаза. Находясь так близко к нему, он впервые может рассмотреть эти ледяные осколки, из которых собрана бесстрастность между их трещинами. —Я убил его, — едва слышно отвечает ему смотритель. Коннор закрывает глаза, медленно выдыхая дым. —Перерезал ему глотку, а потом поджег библиотеку с трупом внутри. Нава восстановил справедливость, как и говорил. Вдова Палмер знала о причине внезапной кончины мужа и также была прекрасно осведомлена, за что его убили, но Аббатство в лучших своих традициях замяло дело, лишив эту семью авторитета со смертью мистера Палмера. Они поместили ее в дом для душевнобольных в качестве пациентки, сошедшей с ума после трагической потери любимого. Спустя столько лет женщина решила отомстить лишенному невинности ребёнку за грязное животное. Так и получилось, что они с Навой стёрли с лица земли семью Палмеров, не оставивших после себя наследников. Они просидят на подоконнике, больше не сказав ни слова, весь остаток дня, — в полутьме, которая впервые не напоминает Коннору ужасы бессонных ночей, на них будет смотреть портрет немолодой женщины с широкой улыбкой, которую растягивают густо крашеные в алый цвет губы.

***

В следующий раз, спустя неделю после инцидента с убийством Ардена, когда очередной приступ уже не берет в жертву никого, но оставляет Коннора вжиматься ночью в угол комнаты и кричать не останавливаясь куда-то в пустоту, Дауд меняет тактику, с которой провожает проснувшееся безумие своего подопечного. Прежде чем захлопнуть стальные двери клетки Коннора, он лично вдавливает его в ледяной паркет и голыми кулаками просто избивает. Коннор продолжает кричать и дергаться, пытаясь освободиться. Только когда его рот заливает кровь от вновь открывшейся раны на порванной губе и из сломанного носа, он, повреждая связки, теряет голос и оставшееся время, за которое Дауд ломает ему ещё и два ребра, он лишь сдавленно сипит. А потом Коннор снова оказывается в обжитом недавно подвале, и наказание Торнрак по обычаю передаёт уже в лапы охраняющих место тварей, плотоядно растягивающих свой оскал. Одной рукой китобой прикрывает разбитый нос, пачкающий нижнюю часть лица, а другой бездумно отмахивается от невидимых врагов. Когда они, подло управляя его руками, обхватывают его голову и встречают ее со стеной, он теряет сознание. Лежать Коннор тут будет четыре дня, а потом Дауд поволочет его к сортиру, где того вытошнит кровавой желчью в зияющую дыру с дерьмом. Он доплетет до своей комнаты и там, под пристальными взглядами напарников, ещё не успевших привыкнуть к происходящему, наткнётся на невозмутимо жующего консервы из миноги Владко, старшего, которого часто ставят к новичкам, и тот пробормотает с набитым ртом: —Все равно этот гондон Арден должен мне был двести серебряных, — и, — ну ты пиздец конечно, но да ладно, на вот, возьми, на вкус как дерьмо, но мы, бездна подери, не ебанные аристократы, чтобы вести себя как гурманы, правда же? И Коннор плюхнется там же, где стоял, возьмётся пальцами за склизкий хвост вонючей недорыбы из жестяной банки и отправит в рот. Он, в конце концов, чертовски голоден. Коннор вздыхает. Он ужасно скучает по Владко, но что-то внутри него не позволяет ему вернуться к китобоям, и это порождает все чаще посещающее его тоскливое настроение, подстать плачущему бесконечным снегопадом Дануоллу. Он сидит на полу перед дверью квартиры Навы, вытянув ноги, и совсем вязнет в меланхоличных мыслях, потупив взор перед собой. В руках Коннор держит ледяную бутылку любимого смотрителем дерьмового эля. Бес крепко спит с того момента, как он встретил маленького бродягу, а таймер непривычно хранит тишину, что не может не пугать, заставляя мучиться в ожидании. Китобой откидывает голову, тяжело вздыхая, и в этот же момент входная дверь открывается, впуская зимнюю сырость вместе со смотрителем и псом на поводке. Коннор слабо улыбается, оглядывая Наву, стряхивающего с головы снег. —Опять бездельничаешь, — кидает смотритель. —Зато у меня есть это, — Коннор демонстрирует мужчине бутылку алкоголя. —Тебя же вроде выперли из паба. —Я наёмник, Нава, воровство — это самое невинное из моих способностей. Нава неодобрительно цокает. —Это уж точно. Поднимайся давай. Коннор тяжело встаёт на ноги и, пока смотритель отпирает дверь, треплет уши Кандалу, радостно виляющего в приветствии хвостом. Прежде чем войти в квартиру, Нава переводит взгляд с китобоя на бутылку спиртного в его руке и обратно, а потом все же хватает ее из его рук. Коннор смеётся. Недружелюбная тьма потрепанной комнатки уже не давит на нервы: сумерки между голых стен, наоборот, как-то гостеприимно впускают в себя, обволакивая привычным холодом. Нава особо не церемонится, на ходу открывая бутылку, и присасывается к горлу на несколько минут, пока Коннор скептически наблюдает за ним. —Ты бы не налегал так. Смотритель вытирает рот рукавом мундира и поворачивается к нему, вопросительно вскидывая брови. —Насколько я помню, с алкоголем ты не особо дружишь. —Напомни мне, почему ты все ещё продолжаешь ошиваться у моей двери? Коннор, стушевавшись, отводит взгляд. —Ну как минимум, я не хочу замерзнуть насмерть, сидя в снегу. —Почему бы тебе просто не входить в квартиру? Китобой, еще более растерявшийся, расплывается в глупой улыбке, но в следующий миг принимает в лице наигранно-хмурое выражение. —Просто в твоей квартире так же адски холодно, как на улице, знаешь. —Прошу простить, мне нужно было лучше подготовиться к тому моменту, когда я решил приютить бездомного убийцу, — фыркает Нава. —Так точно. Поставить кровать с балдахинами, преподнести тивийское вино с фруктами на золотой тарелке... — Коннор загибает пальцы. —Пошел ты, — смеётся смотритель и снова отпивает из бутылки. —Нава, оставь хоть немного! Нава переводит на него взгляд, в котором китобой различает знакомое озорство, не сулящее ничего хорошего. —Расслабься, у меня есть абсент, — он заговорщески понижает голос. —Тебе на службу завтра. Нава демонстративно поднимает брови. —А когда меня это останавливало? Коннор обречённо вздыхает. —Это закончится тем, что мы будем блевать, точно тебе говорю, — он с сомнением оглядывает смотрителя, — ты точно. Нава кидает в него крышку от бутылки, попадая в лоб. Китобой успевает ее поймать в рикошете, и она катапультирует смотрителю куда-то в челюсть, на что тот издаёт охающий звук. —Меткость у тебя что надо, но каков ты в алкоголе? Коннор с улыбкой закатывает глаза. —Пока ещё был крепче, чем ты. Нава хищно оскаливается и, беря в руки бутылку абсента с несколькими рюмками, манит его пол. Удобно усевшись, он открывает крышку и неспешно наливает в каждую из рюмок спиртное, причём делает это настолько сосредоточенно, что Коннор, заражаясь, и сам не замечает за собой, как внимательно следит за происходящим. Поднимая на китобоя взгляд, Нава зажигает спичку, которую тут же опускает к стакану. Когда поверхность алкоголя смешивает в своей зелени ещё и желто-синие языки огня, он удовлетворенно улыбается. —Раз, два, три, — шепчет Нава, и они с Коннором одновременно накрывают рюмки пустыми стаканами, гася пламя, а отбросив их, вливают в себя абсент. Резкое жжение в пищеводе заставляет Коннора рефлекторно подпрыгнуть, встав с места. Преодолев дернувшие внутренности боль, китобой еще некоторое время продолжает наблюдать за ощущениями, пока алкоголь двигается к желудку, а оказываясь там, сворачивается греющим теплом. Нава морщится, тяжело выдыхая. —Ну что? — смотритель приоткрывает один глаз, которым он в темноте едва может различить, как Коннор теперь уже чуть ли не пританцовывает. —Почти как вода, ага. Нава хихикает. —На самом деле, это пойло мне обошлось довольно дорого, а мы его тут распиваем как сраные подростки. —В бездну таких подростков, как мы. Ты-то сам где научился этому? —Уважаемый, я в "Блестящей Миноге" не только ножки свои оголял. Коннор смеётся, снова усаживаясь рядом. Смотритель проделывает с новыми порциями абсента то же самое, и в этот раз Коннору глоток даётся легче, в каком-то смысле даже приятно. Он ловит себя на мысли, что давно не пил, ведь последние месяцы они с Владко были нагружены, и вот так вот выйти куда-то и расслабиться, как они это делали раньше, стало труднее. Более того, Владко всегда с сомнением позволял ему взяться за алкоголь, опасаясь, что это как-то повлияет на и так с трудом держащий равновесие рассудок. Владко тоже был в числе старших, запоздало пришедших на бойню Ардена, но Коннор помнит, что, когда Торнрак волочил его тело по земле, они пересеклись взглядами, и будущий учитель, а потом и напарник, лишь безмолвно стоял, внимательно наблюдая за происходящим. Тогда Коннору казалось, что такими убийцы и должны быть — хладнокровными, равнодушными, в каком-то смысле социопатичными даже друг к другу, но позже китобой увидел в этом всем что-то жуткое, будто ему дали посмотреть не только на случившееся, но и на самого себя и всех них, преданных последователей Северного Бога, со стороны. Светящая лампа в дальнем углу квартиры Навы и танцующее пламя на абсенте кажутся неправильными в ледяной клетке, которым оказался для них Дануолл. Любое явление, имеющее тепло, словно инородно в их мире. Чувства в том числе. Такими оказались для Коннора Нава с Кандалом, которых он увидел в тот момент, когда собирался пригвоздить глотку смотрителя кухонным ножом. Такими оказались сами чувства Коннора к Наве, когда что-то неведомое в нем, впервые не связанное с психопатией, запретило поднимать руку на смотрителя. Потом — когда он увидел в нем друга. Потом — когда он увидел в нем себя, и произнесённые Навой слова о совершенном им убийстве вызвали в Конноре чувственный коктейль, в котором смешались восторг и уродливая модификация возбуждения. Все тёплое чужеземно в ледяных руинах Торнрака, но Коннор совершил преступление, которое никогда не сравнится ни с одним из произошедших, — он испытывает чувства. И шагая по заснеженным дорогам, ему теперь постоянно кажется, будто сугробы, давно уличавшие его предательство, выжидают момента, когда они смогут линчевать его изуродованное тело и больную душу на глазах у Его Бога. Коннор — предатель, но повернуть время вспять, как и уничтожить в себе чувства, — выше, чем хорошее или плохое, чем доброе или злое, чем возможное или невероятное. Даже если он сделает осознанный выбор и блудником вернётся туда, где ему место, и встанет на колени перед тем, кто дал ему это место, испытываемое им все равно будет травить сознание. И верность. Однако верность существует только единожды, и если она повернулась спиной лишь раз — она никогда не обретёт свою форму снова. И поэтому именно в тот момент, когда в его голове только промелькнула мысль о том, что он не может выполнить задание, когда мимолетное сомнение заставило опустить руку или даже отложить заказ для более, как ему казалось, удобного случая, — это и было предательством. Ни его началом, ни его концом, а его кульминационной точкой, вспыхнувшей и продолжающей гореть до сегодняшнего дня, будто фитиль, по которому она двигается, бесконечен в своей длине. Коннор хорошо знает Владко, знает также, что и напарник его читает как открытую книгу, знает, что он даже не делает попыток найти потерявшегося друга и не сделает, потому что ждёт, когда тот вернётся сам. Коннор не знает одного: допускает ли Владко мысль, что друг не вернётся, и понимает ли сам Коннор, случится ли это, а если так, то в какой момент? Что он скажет Наве? Что он скажет иррациональным чувствам к фактическому незнакомцу, которые связали его в зависимость? Что станет первопричиной его кончины — тоска по китобоям, по Наве или неспособность преступить через обретённые им в совершенно безумной импровизации эмоции, показавшие ему, что есть и такая сторона жизни, не наполненная одной только кровью, смертью и страхом? О чем думает Нава? Коннор с расфокусированным взглядом наблюдает за тем, как смотритель, довольный своей шалостью, теперь просто хлебает абсент из горла бутылки. Нава всегда даёт ему уединение с собственными мыслями, даже если это происходит прямо посреди их разговора. Нава же сам плывет в мыслях всегда, но способен с безупречным мастерством оставаться в двух реалиях одновременно: там, где его прозрачные глаза внимательно следят за каждой секундой происходящего во внешнем мире, и там, где он, возможно, тонет во множестве терзающих его воспоминаний и размышлений. Коннору хотелось бы так же, но его тело цепенеет сразу же, как только поток гадко дразнящих рассуждений цепляет его за ноги, таская в своё болото. Кажется, алкоголь упускает тот момент, когда позволяет мыслям стать настолько откровенными даже перед собственным хозяином. Китобой снова выходит в реальность. Нава, вдоволь накачавший себя абсентом, уже курит — одной рукой держит сигарету, другой — ласково чешет короткие уши пса, устроившегося с ними рядом. Коннору хочется сказать Наве многое, но вместо этого он произносит лишь: —Нава, нажрешься со мной в Фугу? Смотритель не отрывает взгляда от Кандала, продолжая наполнять воздух табачным дымом. В трезвую, Коннор бы напрягся, ожидая какого-то выпада или насмешки, но его интуитивная уверенность, подстегиваемая пьяной развязностью, озвучивается Навой в словах: —С тебя четыре бутылки эля. И Коннор, задирая голову, тихо смеётся во тьму потолка, где вальсируют тени и продукты отравы, проведённые через чужие лёгкие. Потом, через некоторое время, которое они проводят сидящими плечом к плечу в тишине, поглощенные попытками собрать в сознании четыре собачьих уха в два, Нава вдруг резко повернется к нему, закрыв рот руками, сделает большие глаза и побежит в уборную. Похлопывая смотрителя по спине, пока тот сидит перед туалетом, наполняя его содержимым своего желудка, Коннор приходит к неутешительной мысли о том, что Нава всё-таки совершенно не умеет пить. —Ты много пьёшь, скоро алкоголиком станешь, — философски изрекает китобой, провожая взглядом новую порцию льющейся субстанции из ужина и спиртного. Нава громко откашливается, без особой брезгливости вытирая рот рукавом мундира. Кандал сочувственно вздыхает, грустно наблюдая за хозяином. —Учитывая, что мой организм все ещё не выработал толерантность к этому дерьму, то нет, совсем не скоро. Коннор пожимает плечами. —Ну как, уже полегчало? Нава скашивает в его сторону взгляд, давя саркастичную улыбку. —Да, а как же, чувствую себя новым человеком, твою мать. Китобой меланхолично вздыхает, поджимая губы. —Знаешь, достать абсент было не самой твоей лучшей идеей. —Катись в бездну, — с этими словами Нава снова содрогается в рвоте. Коннор не может удержать злорадный смех, продолжая утешающе хлопать по спине мужчины. —Извини, ты что-то сказал? Я плохо расслышал, — Коннору теперь тяжело остановиться, и он, все ещё хихикая, наклоняется к смотрителю, демонстративно подставляя ухо. —Да, сказал что-то типа, — Нава проводит голой ладонью по испачканному рту, а потом с мстительным удовольствием растирает по лицу китобоя вязкую жидкость, — этого. —Блядь, ты больной ублюдок, — Коннор в отвращении кривит рот. —У меня лучший учитель. Слушай, а мне и вправду полегчало, — Нава поднимается на ноги, смывает с толчка пережитое мучение и, отряхивая подол мундира, хлопает Коннора по плечу. Смотритель выходит из туалетной комнаты, сзади него доносится дикий хохот, и его губы растягиваются в широкой улыбке. —И кто из нас тут ещё больной ублюдок, — усмехается Нава.

***

Нава опаздывает, впервые. Солнце уже умирает — сумеречное небо раскидывается градиентом от режущей глаза зари до глубокого кобальта, медленно и мучительно теряя свои краски в ежедневном ритуале, где оно с огненным шаром борется за право существовать. Смотритель в мыслях горячо благодарит Кандала, оставшегося дома с Коннором, за то, что тот настойчиво будил его, бодая длинноузкой мордой и вылизывая его лицо. Если бы не пёс, Нава скорее всего проснулся бы к ночи, и тогда Пайс снял бы с него шкуру за прогул. Хотя Нава уверен, что это его ждёт и за опоздание. Он на ходу второпях застегивает пояс и поправляет воротник, пытаясь подавить рвотные позывы, услужливо напоминающие вместе с болью в висках о своей вчерашней жадности, которая не позволила ему остановиться на одном эле. Бездна дери этот абсент — на вкус как дерьмо, но взяло крепко. Несмотря на паршивое самочувствие, картинка измазанного в его рвоте шокированного лица Коннора держит настроение приподнятым — Нава все ещё не может перестать смеяться, вспоминая это. Дорога до площади Холджера сопровождается лишь скрипучими звуками шагов его тяжелых сапог по хрустящему снегу на земле и двумя внимательно наблюдающими за ним парами глаз. Смотритель поворачивает голову, встречаясь взглядом с рядовыми из числа городских стражников, и они, мгновенно стушевавшись перед пустыми глазницами бесстрастной маски, отводят взор. Сегодня ночью ему снилось что-то подобное, а ещё — кровь, много крови. Безлюдность площади Холджера Наву пока не удивляет, но, когда он входит в массивные двери резиденции Аббатства и не обнаруживает внутри никого, это начинает казаться подозрительным. Один лишь шедший мимо брат Итан — Нава знает в лицо каждого под маской — безмолвно кивает ему, положив ладон на грудь, а потом удаляется в направлении архивов. Когда смотритель выходит в задний двор, ему становится ясно внезапное исчезновение всех братьев сразу: он стоит над толпой, о чём-то беспокойно галдящей вразнобой, из-за чего головная боль становится практически невыносимой. Нава морщится, пытаясь одновременно совладать с похмельем и зацепить взглядом Пайса. Спускаясь с лестницы, он вовремя хватается пальцами за перила, удерживая плывущее равновесие, и начинает осторожно передвигаться, шаг за шагом, тем не менее стараясь не выглядеть слишком странно, хотя тут, — смотритель оглядывает братьев — наверное, мало кто вообще заметил, учитывая озабоченность в их лицах. У него появляется нехорошее предчувствие. Брат Эйнсли и Хэйл стоят чуть дальше остальных, в унисон выдыхая табачный дым в уже совсем почерневшее небо. Солнце проиграло, снова. —Я задержался, что тут происходит? — Нава придаёт себе как можно более уверенный вид. Сослуживцы одаривают его неодобрительными взглядами. Взор Эйнсли падает на его воротник, задерживаясь, а Хейл, делая последнюю затяжку, кидает сигарету, которая тут же утопает в сугробе. —Советую тебе взглянуть на это самому, — Хэйл указывает ладонью куда-то в неопределённом направлении за зданием смотрительской казармы. Нава ещё некоторое время с какой-то осторожностью смотрит то на одного, то на другого, пытаясь прочесть по лицам происходящее, но недовольный Эйнсли все ещё безмолвно курит, а Хэйл в ожидании вскидывает брови. Нава все-таки кивает и, последний раз кинув на них взгляд, шагает в указанную сторону. Он обходит казарму и лицезреет все ту же кучу людей, только большую часть из них составляет городская стража. Чуть дальше от остальных Пайс со стеклянным взором обменивается словами с офицером. Рядом брат Кристиан нервно кусает пересохшие губы, пока некоторые из смотрителей проговаривают ему что-то, пытаясь заглянуть в его пустые глаза. Взгляд Навы падает вниз, где в нескольких метрах от него на хрупком сугробе лежит чьё-то тело в крови. Он делает несколько шагов вперёд, и его сердце пропускает удар, когда он замечает знакомые символы смотрительского мундира на одежде мертвого. —Какие-то конфликты? Спор, драка, издевательства? — офицер одной рукой держит сигарету, а другой что-то записывает в небольшой блокнот. Побледневший Пайс молча качает головой. Нава в попытке рассмотреть лицо погибшего клонит голову набок, чувствуя, как пересыхает во рту: брат Стэнли, устремивший безжизненный взор куда-то в небо, на то, что видно и известно ему одному. Чувство тошноты становится трудно сдерживаемым, почти нереально заставить себя сглотнуть подступающую желчь, в которой шальное похмелье теперь смешивается с холодным ужасом. —Пайс, — его голос сипло переходит почти что в шепот. Офицер бегло оглядывает пришедшего. —Нава Свэн, старший смотритель, — мужчина кивает, возвращаясь к отчету. Пайс не смотрит на него, продолжая буравить бесцветным взглядом сугроб перед ногами. —Где ты шляешься? —Извини, Пайс, Кандал... —Мы с тобой, кажется, много раз обсуждали, что Кандал, как и все остальные волкодавы, должен содержаться в псарне Аббатства. —Пайс, что тут произошло? Верховный смотритель, сбросив с себя ступор, опускает глаза на лежащий труп, кивая в его сторону. —Посмотри. Ты видишь? Наве на самом деле не хочется видеть перерезанную глотку их сослуживца, но он упрямо заставляет себя остановить взгляд на изувеченном теле. —Самоубийство, Нава. Сегодня утром его нашел тут брат Кристиан. Головная боль теперь грозится расколоть череп на щепки. Пайс поворачивает к нему голову, и на его лице можно прочесть, насколько сильно он старается сохранять хладнокровие перед всеми, не выдавая ни шока, ни разочарования, ни скорби. Пайс — это не то бестолковое и развращенное стадо баранов, которых он пасёт в стенах Аббатства, он не тронут смрадом человеческой гнили, как его подчинённые. Пайс другой. Более того, он лишен забвения наивности, предполагающая подобная ему чувственность, которой так не хватает всему этому городу. В этом Наве Коннор напоминает Пайса, однако если Пайс — это доблестный храбрец, то наёмник — антигерой, со свойственным этим персонажам уродливым сращением беспощадной жестокости и неизведанной глубины их прячущейся в страхе перед собственной уязвимостью совести. Несколькими днями назад Коннор задаёт ему вопрос о том, является ли убийство ребёнка манифестом обречённой на свою бесповоротную кончину болезни, в котором душевная оболочка человека превращается в вакуум, где больше не остается места ни сердцу, ни чувствам. Наве легко догадаться, о чем идёт речь, хотя китобой и не произносит вслух совершенное преступление. Смотритель — не лицемер, и ему хочется тогда ответить, что с рождения каждое людское существо определено своей чудовищностью, которое в течение жизни метастазами травит сознание, но вслух он отвечает только тем, что все ошибки уже совершены, а терзающая мысль об их допущениях — уже первый шаг к искуплению. Не перед миром — перед собой. Нава в ту ночь лежит, бездумно бегая глазами в полной тьме, окутавшей квартиру, и предлагает Коннору одно маленькое волшебство, которое убийца согласится совершить. Спустя бесконечное молчание, прерываемое лишь мерным собачьим дыханием, Коннор скажет «прости меня» — перед кем-то и перед собой. Глаза мертвого Стэнли открыты, и теперь Нава не может отвести от него взгляд. Пайс дрожащими руками достает две сигареты: одну — вставляет в свои пересохшие, почти белые губы, другую — безмолвно вкладывает между пальцев Навы. Они закуривают, и Наве думается, что он скоро вообще забудет о том, что цвет снега — белый, а не выкрашенный в чужую смерть. Горький дым поднимается наверх, туда, где облака ледяными горгульями охраняют северное царство. Позже измученный Пайс прогоняет абсолютно всех подчиненных по домам, и Нава, колеблясь, спрашивает о помощи только раз: верховный смотритель словно натянутая струна, поэтому лишний раз доставать его вопросами кажется не самой лучшей идеей. Они вынесли Стэнли, отправив его труп на дальнейшее расследование, но его будут хоронить как самоубийцу, чего обязует устав Аббатства. Это либо посмертное наказание за акт неповиновения третьему запрету, либо поучение бестолковым прилежно умирать, чтобы потом лежать под землёй красиво и как положено. Нава старается выжечь в сознании картинку пустой безжизненности глаз Стэнли, но у него это плохо получается, чему не способствует также пульсирующая боль в висках — дело давно уже не в похмелье. На пересечении заснеженных дорог Нава на мгновение останавливается и решается свернуть в противоположную от дома сторону. Войдя в двери паба "Мишель" и столкнувшись взглядом с узнавшим его администратором заведения, сейчас собственной персоной стоящего за стойкой в качестве бармена, Нава улыбается. Тот отлично запомнил смотрителя, с которым непутевый работник, уволенный им некоторое время назад, пил прямо в рабочую смену. Нава берет две бутылки виски, оплачивает, оставив чаевые как жест извинения за одного балбеса, и уходит прочь, чувствуя на спине изумление мужчины. Нава пьет по дороге до дома со скребущей где-то на подсознании мысли о том, что это закончится так же нехорошо, как в последний раз, а ещё о том, что, возможно, он и вправду может стать алкоголиком. Не хватает разрядки, которую ему давала пьянящая весельем "Блестящая Минога", где смотритель прячет свою персону за ярким оперением чужой. Но через день — Фуга, и все заведения начинают потихоньку закрываться на то неопределённое время, пока город не проснётся в ежегодных руинах. Нава вздыхает полной грудью, и в нос ударяет режущий мороз с едким запахом спиртного. Медленно вязнущее в концентрационной бронзе выпитых виски сознание рисует ему на периферии образ мужской фигуры. Нава боится, что если он повернется в его сторону, тот быстро исчезнет, растворившись в снегопаде. Смотрителю хочется задать вопрос «почему ты сделал это?», но он глотает невысказанное вместе с очередной порцией жгучей жидкости. Однако подавив рвотный рефлекс, Нава все-таки не сдерживает свой порыв и оборачивается, и Стэнли исчезает так же быстро, как опустошается первая бутылка. Наве кажется, что он начинает разделять с Коннором один рассудок на двоих. Смотритель стучится в дверь квартиры, и мигом проснувшийся Кандал подбегает к нему, встав на задние лапы и протягивая под ласку морду через выбитое окно. Нава высматривает в квартире Коннора, но во тьме не различает ничего, кроме слабого свечения из окна. Смотритель просовывает руку и отпирает замок с другой стороны, входя внутрь и моментально оказываясь обильно вылизанным псом. Он тихо смеётся, нежно трепля Кандала по ушам. —Я тоже по тебе соскучился, старик. Хорошо, что ты остался дома. Проходя вглубь квартиры, Нава зажигает у окна лампу, танцующий огонь в которой смешивается со светом уличных фонарей. Китобоя он обнаруживает лежащим в крепком сне на собственном матрасе. Нава опускается перед ним на корточки, пытаясь сфокусировать плавающий взор на его закрытых глазах. —Сукин ты сын, спишь сутками напролёт. Я тебе что, твой сраный муженёк, чтобы тебя обеспечивать, бездельник? Нава от своих слов прыскает от смеха. Он обходит Коннора и, глубоко вздыхая, съезжает по стене на пол, все ещё держа в руках бутылки виски. —Проклятье, занял мое место. Голова к концу дня просто разрывается от боли, но Нава упрямо продолжает вливать в себя алкоголь. До того, как китобой сказал ему о начинающемся алкоголизме, он и не задумывался об этом никогда, не замечая за собой какого-то особого пристрастия к пьянству. Видимо натура шизоида, не найдя выхода в окружающий мир из его черепной коробки, втихую создавала себе собственное уединение, да так, что сумела спрятаться от самого Навы, растворяясь в спиртном. На удивительном контрасте Коннор — одна сплошная масса из чувств и психопатии. В памяти всплывают слова извинений, и Нава теперь точно закрепляет за собой эту мысль: нет, они просто диаметрально противоположные. Убийца тронут опасной болезнью, называемой чувством вины, но смотритель никогда в жизни не испытывал подобного. Единожды пришедшая она, однако, становится болезненной необходимостью души тонуть в мучениях, оставляя за собой убеждённость в ответственности перед всем миром. Медленно, но верно этот убийственный яд будет уничтожать рассудок, пока не дойдёт до кульминационной точки и не взорвется чем-то непоправимым, как, например, совершенное Стэнли. От мыслей голова охватывается ещё большей болью. Нава переводит взгляд на китобоя, лежащего к нему спиной. —Коннор, эй. Ты спишь? Нава понимает абсурдность вопроса и тихо смеётся с себя. Он выжидает ещё с минуту, а потом легко бодает наемника ногой, но тот остаётся недвижимым, кроме безмятежного дыхания. —Блядь, сумасшедший день. Ты просто не представляешь, что произошло. Собака устраивается рядом, уложив голову на лапы. —Стэнли, мой коллега, его нашли с перерезанным горлом. Он убил себя, — произносить произошедшее вслух ему отчего-то кажется неправильным. — Бездна. До сих пор перед глазами его мертвый взгляд. Нава делает глоток, слабо морщась от прожженной на мгновение глотки. —Знаешь, похер, оставайся у меня, сколько хочешь. Я к тебе чертовски привык. Коннор, сохраняющий неподвижность притворного сна, однако будучи совершенно бодрым, слабо улыбается, а Наву в этот раз не тошнит: весь алкоголь в крови словно разносится куда-то туда, где пробует затопить сегодняшний день.

***

Нава тихо затворяет за собой дверь, войдя в полумрак псарни. Пайс, с минуту оглядываясь вокруг, будто убеждаясь, что они тут одни, запирает их изнутри и коротко одаривает его слабой улыбкой. —Пришёл наконец. Они проходят вглубь коридора, машинально обводя взглядами клетки, в которых псы Аббатства мирно проводят ночь, дремля, потягиваясь или кормясь предусмотрительно запасенной ими на конец дня едой. —Ты попросил зайти, Пайс. В чем дело? Узнал что-нибудь? На лице верховного смотрителя можно прочесть новость, которая, Нава уверен, ему очень не понравится. —Нава, мы в дерьме, — шепотом произносит Пайс, подтверждая опасения. Нава останавливается. Он ничего не говорит, лишь вопросительно вскидывает брови, но чувствует, как воздух медленно сгущается в напряжении. —Ко мне совсем недавно подходил Оливер и сказал кое-что, — Пайс снова оглядывается с опаской, а потом делает глубокий вдох. — Нава, несколько наших насиловали Стэнли. Накалившись до предела, атмосфера всё-таки взрывается, лопая барабанные перепонки. В такт каждой секунде в голове набатом пульсирует боль, обливаясь кровью из прострелянных ушей. Нава молча смотрит на Пайса, пытаясь осознать произнесенное напарником и поверить. Пайс же отчаянно вглядывается в его глаза, словно пытается найти что-то, что могло бы опровергнуть собственные слова. —Можем ли мы верить Оливеру? — голос Навы севший, хриплый и очень разочарованный, с призрачными отголосками заранее обреченной на смерть надежды. Пайс устало трёт переносицу. —Он не просто видел, Нава, он стоял с ними в эти, — уголки его губ нервно дергаются, — моменты. Более того, я устроил ему встречу с Высшим Оракулом, и она подтвердила. —Он сам не участвовал? —Нет, многие из них были просто наблюдателями. Оливер, ссыкло, побоялся мне рассказать. Они его заставляли находиться рядом. Нава глубоко вздыхает, стараясь совладать с эмоциями, тем не менее, он невольно продолжает шаг, испытывая свинцовую тяжесть в ногах, и Пайс следует за ним. —Где это происходило? Нава видит, как верховному смотрителю тяжело говорить об этом, но не останавливается, скорее подчиняясь служебной субординации, чем стараясь склеивать разбитый мир приятеля. В первую очередь — они служители Аббатства, и им необходимо встречать лицом к лицу любую информацию, даже ту, которая готова утопить в очередном напоминании о грязной реальности — это неприятно, страшно и мерзко, но убегать нельзя. Спрячешься один раз — она все равно тебя найдет в следующий и раздавит, сломает, утопит. —Уборные казарм, — Пайс давит кривую улыбку в уродливой иронии, — там, где ни меня, ни тебя не было рядом. Нава нервно кусает внутреннюю часть щеки. —Старший брат Роланд? Взор Пайса приобретает какую-то укоризну. —Нава, Роланд вообще далёк от всего святого. —Что мы будем делать? Пайс некоторое время сверлит глазами пространство, обдумывая своё решение, но Нава знает напарника, знает, что у того всегда есть ответ на любое преступление. В подтверждение его мысли, Пайс поднимает на него уверенный взгляд. —Непосредственных участников я лично казню, Нава. А остальных, — он тяжело вздыхает, — под клеймо. С некоторыми будет возможно договориться, иначе, бездна, я потеряю половину своих подчиненных. Пайс закрывает ладонями глаза, стараясь успокоиться. Нава ничего не говорит: он и представить не может, как чувствует себя сейчас его напарник. Волкодав брата Спенсера, завидев их, поднимается на лапы, лениво потягивается и суёт между ржавыми прутьями клетки свой нос, получая в ответ нежное прикосновение Навы. —Проклятье, Нава. Я всегда знал, что у нас много говнюков, но даже допустить мысль о такой мерзости не мог. Нава так же безмолвно слушает его, в глазах стоит запечатленная картинка трупа Стэнли. Безжизненный взгляд, наблюдающий бесцветное небо. Мертвый рефлекс позволяет снегу падать на ресницы. Он делает тихий, но глубокий вздох. —Пайс, будь осторожен. Верховный смотритель вопросительно поднимает бровь. —Фуга, Пайс. Пайс издаёт измученный стон. —Блядь. Чтоб их всех. Нава садится на корточки перед клеткой волкодава брата Лоуренса. Пёс ещё совсем молодой — прошлая собака Лоуренса, фактически спасшая хозяина, погибла от огнестрельного ранения на службе. Пайс устраивается рядом. Нава безразлично оглядывает высокий потолок, на котором танцуют тени от горящей в дальнем углу коридора лампы. Танец этот похож на ритуал племён каких-то древних цивилизаций. В них он также почему-то видит совершенную одним свирепым зверем массовую резню. Они сидят какое-то время в тишине, и это напоминает Наве то безмолвие, в которое они с Коннором много раз были погружены после долгих разговоров. —Пайс. —Да, Нава. —Ты помнишь о происшествии с тем студенческим балом? —Да. —Что ты думаешь об этом? — Нава переводит взгляд на Пайса. —Я думаю, тот сумасшедший сукин сын опасный до жести. Убить за раз более сорока человек, пусть и безоружных, бездна, да целая свора тупых офицеров это не сделает так быстро. Нава, снова уставившись на потолок, теперь чётко различает в тенях фигуру безумца. —Пайс. —Да. —Как помочь больному душой человеку? Его напарник невесело хмыкает. —Ты такие вопросы задаёшь, — он обращает свой взор вместе с Навой на потолок. — Моя мать была из сумасшедших. Она иногда бывала такой, знаешь, припадочной. На неё вдруг что-то нагоняло, и она начинала орать как бешеная куда-то в пустоту. Иногда разговаривала с кем-то невидимым, иногда лежала без движений помногу дней, всякое бывало. Пайс достаёт из кармана портсигар и выуживает оттуда две сигареты, протягивая Наве одну. Зажженная спичка освещает его уставшее лицо на мгновение, а потом он её легко трясёт и кидает куда-то себе за спину. —Я ей так и не помог, но помню, что её успокаивало кое-что, — он протягивает к Наве ладонь, растопырив пальцы. Нава смотрит на него в недоумении, и напарник кивает головой. —Ну же. Нава неуверенно протягивает ладонь навстречу, и тот соединяет их кончиками пальцев. Нава удивлённо наблюдает за действом, словно коллега показывает ему фантастический фокус. Пайс, следя за его реакцией, вдруг заходится в смехе. —Ей нравилось, она часто улыбалась, даже если ей было совсем плохо. Губы Навы невольно растягиваются в слабой улыбке, и он продолжает смотреть на ладони, пытаясь найти волшебство в соединённых подушечках пальцев. —Я ещё смотрел на неё так, знаешь, будто говорил бесу в ее башке «катись-ка нахер», — тёплые воспоминания, кажется, затапливают Пайса. — Бывало даже, говорил это вслух, и она смеялась. Напарник плавно убирает руку. —Подобные тому, о ком ты говоришь, видят мир совсем по-другому. Боятся того, что для нас совершенно обыденно, и улыбаются тому, что внушает нам ужас. —Поклоняются несуществующим богам, — тихо произносит Нава, и Пайс задумчиво кивает в согласии. —И это тоже. Моя мать, например, в некоторых своих приступах плакала навзрыд, говоря о каких-то детях из Серконоса, которых продают в рабство. —Из Серконоса? Пайс поджимает губы. —Она там никогда не была, но дети там действительно эксплуатируется. Ну а ты, Нава? Кого тебе нужно спасти? Нава тихо вздыхает. —Спасти — слишком громко для человеческого создания, Пайс. —Это верно, слишком громко. Одного мы не спасли, — Пайс мрачнеет, снова устремляя взор куда-то сквозь Наву. — Он мне приснился сегодня, знаешь. Я отрубился прямо за столом, и Стэнли пришёл ко мне во сне, говорил че-то непонятное, я не разобрал. Но, мать его, он звучал так грустно. В голове у Навы проясняется недавнее воспоминание, когда он пьяным увидел фигуру Стэнли. Пайс делает затяжку, прикрывая глаза. Глубокая усталость между его сведенными бровями заражает Наву, накрывая с головой. Они оба, кажется, впервые за несколько лет позволяют ей показаться. —Я только седьмую зиму торчу тут верховным смотрителем, а кажется, будто целую вечность. И эти холода, бездна, просто бесконечные. —Восемнадцать лет, — тихо произносит Нава. —Гребанных восемнадцать лет, немыслимо. Чувствую себя отцом, знаешь, который недоглядел, не помог вовремя. —Пайс, — Нава укоризненно смотрит на коллегу, теряющегося в тоскливых мыслях. —Не говори мне, что я ничего не мог сделать. Это оправдание, Нава, оправдание для тех, кто не желает видеть дальше своего носа. —Мы не спасители, забыл? —Мы и не слепые, не глухие. Не безразличные, в конце концов, Нава. Нава понимает, о чем Пайс говорит. Именно поэтому минутами ранее он задал ему тот вопрос. Но что Пайс сказал бы, если бы узнал о том, что происходило с Навой в шестнадцать? Был бы разочарован в бездействии Аббатства, прикрывавшего грязную тайну директора его школы? Пайс присоединился к рядам смотрителей почти что незаконно: будучи простым офицером он настолько впечатлил своей неординарной личностью бывшего верховного смотрителя Редманда, однажды выручив того на службе, что тот преступил через все правила, предложив Пайсу стать одним из них. Более того, Редманд назначил своим преемником именно его. Не сказать, что это обрадовало тогда остальных смотрителей. Хотя и сам Нава был первым кандидатом на эту должность, но вступать в борьбу за пост ему было абсолютно не нужно: такая ответственность была ему не нужна, и он занял лишь место старшего смотрителя. Пайс же не такой, он жаждущий справедливости во всем белом свете, готовый устраивать революции во имя мира и блага, что и восхитило покойного Редманда. Не там его доблесть, к сожалению, оказалась необходимой. Не для того места и не среди тех людей. Нава снова поднимает взгляд на потолок: тени теперь медленно вальсируют, плавно изгибаясь бескостными материями. Он возвращается к мыслям о наемнике. А как ещё мог бороться с невидимой болезнью подчиненного покровитель Коннора? Кроме пыток собственным разумом, что ещё готов был сделать Дауд? Вина ли одного только рассудка Коннора в том, что его босс представляется ему Богом, или это всё-таки прямое последствие систематичных попыток Дауда обуздать распадающуюся психику подопечного? С чем можно связать начавшуюся однажды зиму, больше не пожелавшую покидать Гристоль? Может быть, с встречей Коннора с его покровителем или же рождением его как убийцы? —Ты прав. Ты все равно не поможешь, Нава. Но всегда можно протянуть руку, — Пайс снова раскрывает ладонь в демонстрации, — чтобы показать, что ты рядом. Волкодав брата Джаспера в соседней клетке подходит к ним, протягивая свою морду. —Хороший мальчик, — Нава улыбается, поглаживая пса через клетку. Пайс безмолвно наблюдает за ними, но в мыслях находится где-то далеко: там, где Стэнли лежит в алом снегу, там, где в уборных смотрительских казарм происходило то, что привело коллегу к фатальному решению, там, где сворачивается саднящим клубком похороненное глубоко в душе прошлое Навы в стенах кабинета одного ублюдка, о чем он, конечно, прекрасно знает. Тогда Гристоль еще был солнечным и нежно-теплым, но зима для Навы началась, наверное, именно в тот момент. Если человек, о котором Нава беспокоится, из-за которого он, придурок, начал опаздывать, действительно является душевнобольным, тогда его безумие самое здравомыслящее в этом городе. Близится Фуга, а перед Пайсом стоит задача смести почти половину наиболее приближенных к нему обывателей, имевших хоть какое-то отношение к происходившим мерзостям. Он слабо улыбается, продолжая следить за тем, как между чужими пальцами скользит собачья шерсть.

***

Нава возвращается от Пайса только к вечеру и снова с бутылками алкоголя в руках. Сверкающий снег окрашен в сумерки, и смотритель по дороге до дома убивает время, просто разглядывая его. В голове нет ни одной мысли, что не может не радовать после прошедших дней, где смешанные с похмельем испытанный ужас и шок не щадили его черепную коробку. Разговор с Пайсом принес ему хоть какое-то облегчение, и Нава очень надеется, что и напарнику тоже. Однако одно лишь воспоминание о причине самоубийства Стэнли начинает вызывать в груди какое-то тянущее, очень неприятное чувство, будто отвращение и отголоски прошлого медленно раздвигают его рёбра, пытаясь просочиться наружу. Нава упрямо держит хладнокровие, то прибегая к контролю дыхания, то глупо ведя в сознании счёт, как это делают страдающие бессонницей. Раз, два, три, четыре — ему это не помогает, конечно, — пять, шесть, — совсем не помогает, — семь, восемь, девять, десять, — зияющая дыра в чужой глотке кричит о ритуалах в смотрительских казармах. Нава закрывает глаза, вдыхая полной грудью, и рёбра всё-таки выпускают скопившуюся гниль. Он все равно привык к этому: ледяные, бесстрастные глаза все скроют, похоронят, уничтожат. Совершенно разбитый смотритель приходит к дому на шатающихся ногах, и когда он оказывается у квартиры, его уставший и охмеленный мозг вдруг затевает с ним игру, представляя взору забитую массивными досками дверь. Нава пытается сфокусировать зрение так, чтобы избавиться от наваждения, ведь он прекрасно помнит, как несколько днями назад сознание успело пошутить подобным образом, нарисовав на периферии фигуру мертвеца. Но недоумение сменяется испугом, который дергает сердце за сосуды вниз, и Нава тихо шепчет: —Коннор? На его голос по другую сторону от заколотой двери подбегает Кандал, привычно поднимаясь на задние лапы и пытаясь просунуть нос через отверстие между досками. Взволнованный пес приветливо машет хвостом, то ли с облегчением его присутствия, то ли с искренней радостью даже в той непонятной ему обстановке, которую он наблюдает. —Сиди тихо, мальчик, я скоро вернусь. Нава оставляет бутылки у двери и выбегает на улицу, оглядываясь вокруг, где кроме сугробов, безмолвно следящих за его просыпающейся паникой, не оказывается никого. Похоже, выпитое спиртное и оставленные на службе нервы делают его состояние сейчас настолько уязвимым. Интуитивно смотритель решается обойти дом, на задней стороне которого и обнаруживает сидящего китобоя прямо на снегу. Стеклянным взглядом Коннор, обхвативший руками колени, безмолвно прожигает дыру в пространстве перед собой. Нава делает несколько осторожных шагов, приближаясь к нему и, когда опустившись перед ним, он не оказывается замеченным, тяжело вздыхает. —Коннор? — его голос переходит почти в утомленное сипение. Не моргающий, не реагирующий, Коннор по-прежнему находится не в этой реальности, и Нава, запоздало осознав, сводит брови. —Бездна. Он делает попытку, дотрагиваясь пальцами до плеча китобоя, и в следующий момент оказывается в ловушке руки, сдавливающей его шею. Нава не вырывается и не сопротивляется, только хрипит и, криво улыбаясь, произносит: —Убьешь меня? Убей. Накорми его. Коннор раздирает его глаза безумием в собственных, ещё некоторое время так и застыв с занесённым над смотрителем кулаком, а потом, будто увидев в смотрителе нечто ужасное, страшнее, чем существо, сидящее внутри него, отпускает его, крепче прежнего обхватывая колени. Нава судорожно хватает воздух, откашливаясь, и тяжело поднимается, направляясь обратно к квартире. Под алкоголем Нава обычно становится положительной версией себя, но холодные пальцы на голой коже его шеи все еще ощущаются, и это вытрезвляет из него пьяную истому, оставляя лишь медленно пробуждающуюся ярость. И наверное, это именно она и все накопившееся дерьмо заставляют его ошалело бить ногами по доскам, пытаясь сломать то ли их преграду, то ли опасно балансирующее самообладание. Упрямое дерево на удивление крепкое и поддаётся чужой злости с большим трудом, неохотно хрустя под тяжелыми сапогами. Испуганный Кандал по другую сторону тихо скулит, прижав уши. Нава выдыхается на середине действа скорее не от усталости, а от раздирающих внутри эмоций. Этот проклятый Коннор словно заразил его своей чумной болезнью, из-за которой он давится столькими чувствами, хотя Наве так хорошо всегда удавалось равнодушно топтать их в себе. Он долбит по особенно массивной доске как сумасшедший, начиная испытывать боль в ногах, и продолжает разламывать в щепки все оставшиеся даже после того, как они выбитые уже лежат на полу. Раз, два, три, четыре... —Нахер! — Нава с силой пинает обломанные куски, теперь валяющиеся по всему коридору, а потом, когда кислорода в лёгких становится недостаточно и пульс грозит сорвать сердце, которое он бы с радостью выблевал, Нава останавливается, переводя дыхание. Он съезжает по стене на пол, закрывая ладонями лицо. Впервые за десятки лет он срывается. Тихо прошаркавший через падшее ограждение Кандал, все еще тихо скулящий, садится рядом, совсем ненавязчиво утыкаясь влажным носом в шею смотрителя. Нава поднимает голову, машинально проводя по теплой шерсти дрожащими пальцами, но в какой-то момент рука поднимается и тянется закрыть рот, чтобы подавить истерику, теперь уже грозящую перерасти во всхлипы. Ему кажется, будто до сегодняшнего дня он никогда не испытывал чувство боли, и это так задевает, так ранит и обижает. Одновременно ему дают пощечину и разочарование в собственном безразличии, которым он прожил всю жизнь, и, наоборот, осознание краха всей той работы, которую он проделал, чтобы оставаться хладнокровным. Сидя тут, почти в слезах, Нава не знает, каким человеком лучше быть — равнодушным или чувственным, но если эмоции бывают такими болезненными, не значит ли это, что он выбрал изначально правильный путь? Саднящее чувство в груди все-таки вытягивает за собой слезы, и он делает глубокий вдох, наполненный собственным поражением. Так же, как и Нава, с расстояния в толщину его квартиры, на снегу сидит Коннор, не узнающий этот холодный мир, потерявшегося себя и плачущей здесь бесстрастности, поэтому смотритель, преступая через рвущиеся эмоции, вытирает лицо рукавом мундира, поднимается и снова выходит на улицу. —Мне нужна твоя рука, — сипло произносит Нава, вновь оказываясь сидящим перед китобоем и протягивая ему ладонь. Он внимательно следит за чужим дыханием, считая, сколько раз тот делает вдохи и выдохи, наблюдая, как глубоко Коннор вбирает в себя дануольский мороз, угадывая, в какую секунду оно чуть прервется. Холод подло пробирается под плотную ткань одежды, но Наве страшно представить, что же тогда испытывает на себе тело Коннора. Несмотря на то, что невидимая часть его жизни теснит в этот момент потребности недовольной физиологии, организм упрямо напоминает о себе, оставляя кожу китобоя теперь уже лиловой. Нава закрывает глаза. —Пожалуйста. Когда он их открывает, взгляд Коннора падает вниз, и Наве представляется, что тот, наверное, сейчас видит под собой не себя и землю, а пропасть, в которую одновременно хочется и провалиться, чтобы найти убежище от звенящего в голове голоса, и из которой, наоборот, хочется найти выход обратно сюда, где другие люди не делят своё существование с жадным существом, седлающим рассудок. Коннор протягивает ему ладонь, и смотритель, хоть и неуверенный в своих способностях создавать спасающее волшебство, соединяет подушечки пальцев, вспоминая то, как это делал Пайс. Пальцы китобоя ледяные, и Нава ощущает их онемение. Он смотрит Коннору в глаза, пока тот все ещё прячет их далеко за пределами окружающего их сейчас мгновения. Нава шепчет про себя как мантру «катись нахер», прикладывая к каждому слову именно то усилие, которое могло бы материализовать их в реальность. Теперь к нему приходит понимание: Коннор до ужаса боится эти моменты, когда разгневанный бес, не получивший трапезу, начинает наказывать его. Если от рук китобоя не умрет кто-то другой, убьют его, хотя даже в эти минуты их окружает лишь безмятежность ночи и мороза. Поэтому наемник, привыкший в своей работе совершать убийства, с лёгкостью даёт ему необходимое. Однако это то же самое, что сидеть до конца жизни на опиуме, ломающем волю тела и сознания, подчиняя их себе. Чужая кровь — это наркотический дурман, который, принося впервые эйфорию, ударит дальше меланхолией, а потом и разрывающим на части сумасшествием. Сначала убаюкает, а потом уничтожит. Сначала подарит чувство пьянящей власти, а потом заставит встать на колени самому. —Кроме меня и тебя здесь больше нет никого. Коннор всё-таки поднимает на него взгляд, смотря ему в глаза, и Нава почему-то уверен, что это первый человек, кто увидел в них растаявший лёд. Вмиг сузившиеся почти до невидимого зрачки, окруженные такой далекой от их снежного королевства зеленью, увеличиваются в своей бездонной тьме, и сейчас Наве китобой напоминает Аутсайдера, которого с яростью так презирает Аббатство и восхищенно рисуют художники. Что-то в сознании у мужчины напротив щёлкает, словно в черепной коробке выключается свет, породивший очередное безумие, и выражение лица его теперь приобретает такую глубокую усталость, что Нава ее ощущает на собственных плечах почти физически. Он медленно поднимается на ноги, не разрывая их контакта между пальцами, а потом осторожно берет его за руку, и посмотрев Коннору в глаза ещё раз, будто спрашивая разрешение, будто ожидая согласия, будто убеждаясь, что Наве позволено проводить чудовище внутри и отвести вновь разбитый рассудок туда, где будет безопасно его склеить, он поворачивается и ведёт Коннора в квартиру. Он уложит того на матрас и сидя у окна будет безмолвно наблюдать, как бес, снова оказавшийся в клетке, некоторое время истошно вопит и проклинает о несправедливости, а наконец смирившись, успокаивается, и вымотанная душа закроет глаза, провалившись в сон. Коннор забаррикадировал самому себе вход в его квартиру, чтобы не тронуть в припадке Кандала, в то время как Нава разговаривал с Пайсом о душевнобольных. Нава закуривает, продолжая смотреть на чужое размеренное дыхание. Едва слышно он продолжает шептать себе, не прекращая, одни и те же слова — «катись нахер». Смотритель очень надеется, что сновидений не будет ни у Коннора, ни у него самого. Однако эту ночь он проводит не сомкнув глаз, чувствуя соль на пересохших губах.

***

Казнь проходит за день до Фуги. Пайс, сдержавший свое слово, обезглавливает собственными руками тринадцать человек — ровно столько, сколько принимало непосредственное участие, наблюдая или совершая. Еще шесть человек Нава клеймит под хладнокровным взором Пайса — люди, которые знали о происходящем. Оливера пощадили только за предоставленную информацию, но выжженный символ теперь также украшал его вспотевший лоб. Остальным верховный смотритель приказал стоять на холоде семь часов и провожать "грешные" души братьев на пути в иной мир. Пайс в их случае имеет в виду бездну, но молчит, обводя всех усталым взглядом. Он говорит о том, что казненным повезло, ведь совершенное ими не предалось огласке за пределы Аббатства. Более того, даже Орден Оракулов, не считая Верховного, не знает ни о чем. "Позор", — говорит Пайс. "Разочарование", — говорит Пайс. "Вы фактически убили собственного брата", — говорит Пайс. "Вы заставили убить меня", — говорит Пайс. "Как мы все очистим руки, утонувшие в крови", — говорит Пайс. "Что сказал бы покойный Редманд", — говорит Пайс. "Я пришлю тебе послание завтра утром, если все будет спокойно", — говорит ему Пайс, и послание не приходит. Нава оглядывает обеспокоенного Кандала, привязанного у окна, на которое ставит решетки, и Коннора, все еще спящего на его матрасе, намертво забивает дверь и уходит с мыслями о том, что они с Пайсом стали такими же самоубийцами, каким оказался Стэнли.

***

Нава стоит на коленях перед безразличным мрамором, вещающем о морали всей Империи. Ладони, покоящиеся на груди у сердца, такие же холодные, как бесконечно сырая земля. Он повторяет вслух одни и те же предложения раз за разом, круг за кругом, так, что постепенно перестаёт осознавать значения слов, которых презирает. Нава слышит, как за спиной не спеша отворяются тяжелые врата, и не оборачиваясь сводит глаза в сторону звуков, увеличивая громкость произносимых молитв с каждой фразой. Лязги мечей, которых достают из ножен, рисуют ему картины его скорой казни. В молитвах у Навы — только собственная честь и Кандал, которому необходимо попасть в заботливые руки. Нава не признается даже в мыслях, но глубоко внутри он просит прощение у неизвестного выше за каждого убитого человека одним безумным зверем, также не заслужившим пережитых кошмаров. —Эй, Нава, — брат Йозеф всегда растягивает гласные в отвратительной манере, которая превращает любой разговор с этой крысой в пытку, — ты знаешь, почему мы тут? Нава продолжает стоять на коленях уже безмолвно, давая высказать все то, что он знает наперед. —Пайс оклеветал и велел казнить половину наших братьев. Их обезглавленные тела валяются по всей площади, — в его голосе, полном решительности, Нава слышит едва различимую боль. — Мы прекрасно знаем, что ты вместе с ним выносил им приговор. Где-то издалека раздаются привычные для праздника вопли: кого-то убивают. Вслед за этим производятся три глухих выстрела: кому-то мстят. Женский голос орет мольбы пощадить: кого-то насилуют. —Это, мать вашу, Фуга, и теперь наш черёд вершить суд. Сжигаемые жилые дома в пару кварталах от них освещают массивные колонны резиденции Аббатства яркими тенями языков огня. На улице стоит какофония звуков из истошных криков, бьющихся предметов и разрывающейся плоти, но площадь Холджера заглушает все звуки ежегодного апокалипсиса пронзительным звоном разбившегося стекла за спиной у Навы. Он оборачивается, задирая голову. Пересохшие губы открываются в немом ужасе, пока ледяные глаза провожают полет сброшенного братьями Пайса из окна. Тело верховного смотрителя приземляется на заснеженную землю, окрашивая ее своим багровым содержимым, и Нава слышит, как ломается чужое тело. Хруст костей, лопнувшие внутренности и бессвязный шепот за секунду до смерти. Нава прикрывает рот дрожащей ладонью, неверяще уставившись на мертвого напарника. Йозеф, удовлетворенно наблюдая за его реакцией, хмыкает. —От его рук погибло тринадцать человек и из-за чего, Нава? Из-за слов одного лишь недоумка Оливера? Вот и заслуженный конец герою Пайсу. —Вы убили Стэнли, — сипло произносит Нава. Йозеф качает головой. —Нет. Нет, Нава, Стэнли убил себя сам. И ты знаешь почему. Ты видел его? Видел, насколько он жалок? Пятно позора всего Аббатства, такой же, каким был ты. В ушах стоят душераздирающие крики пятнадцатилетнего Йозефа, убаюкивающего открытый перелом руки: Нава ему ее ломает на следующее утро после того, как выпытывает у матери имя виновника оставленных синяков на ее запястьях и бедрах. Палмер выбрал в качестве наказания только жадную силу, с которой толкался ему в рот, и саднящая глотка, конечно, того стоила. Губы Навы лениво разъезжаются в презрительной улыбке. Он понимает, что скорее всего Оливера тоже нет в живых. Разъярённые, сошедшие с катушек смотрители решили самолично восстановить справедливость, дождавшись Фуги. На них, материальных воплощениях лицемерной святости, так же как и на остальных, распространяется закон вседозволенности кровавого праздника. Брат Роланд медленно приближается к нему, и Нава, цепляясь за остатки самообладания, быстро поднимается на ноги, вставая в оборонительную позу и ошалело оглядывая своих братьев: каждый из них вооружён, подготовлен, озлоблен и крепко сложен. Смотрителей обучают бою очень хорошо, а в искусстве убийства они ничем не уступают наемникам, как и в числе жертв. Он же один и без оружия, за его спиной — только Семь запретов, запечатанных на мраморе и в его голове. Нава загнан в угол, в прямом и переносном смысле. Все, что ему осталось, — это сдаться и в кандалах плестись за ними до пыточной и оттуда — на казнь, если они не решили провести ее прямо тут. Роланд, успев сделать только несколько шагов, резко останавливается и вскидывает ладонь, приказывая другим не двигаться. —Прошу тебя, Нава, давай мы сделаем все как можно более спокойно. Он пытается увидеть в глазах Навы согласие на арест. Нава от этой мысли криво улыбается. Его жизнь, в самом-то деле, дешёвая трагикомедия. Позже Коннор рассказывает ему о том, что миссис Палмер погибла от его рук и до сих пор разлагается в своей квартире. Сбредив окончательно, эта женщина спустя многие годы заказала его у Дауда, растратив все свое оставшееся имущество, а душевнобольной щенок наемника, ослушав приказа по неизвестной им всем причине, вместо этого убил ее. Нава не помнит, когда видел что-то в своей жизни более абсурдное, чем положение, в котором они с Коннором оба оказались. В сложившейся ситуации в голове возникают яркие картины, которые рисовала фантазия, когда Коннор рассказал ему об убийстве студентов на балу. Он не сможет положить разом всех собравшихся, как сделал однажды этот сумасшедший зверь, пусть даже тогда тот уничтожил беззащитных. —Что с Кандалом? Голос Навы дрожит, но его сковывает не страх, а насыщающий кровь адреналин, некстати подводящий. Роланд выглядит так, словно он сейчас пытается поймать дикого хищника, — каждое его движение осуществляется с осторожностью, а в голосе различается излишняя мягкость, которая, по его мнению, должна была успокоить Наву. —С ним будет все в порядке, Нава. Если ты сдашься, никто его и пальцем не тронет. Неправда. Вопрос был глупым: он знает, что в Аббатстве делают с волкодавами, когда их хозяева погибают. Псы воспитываются будучи ещё совсем щенками таким образом, что носить службу при ком-то другом, кроме хозяина, не представляется возможным: эти удивительные создания становились совсем непредсказуемыми, и в этом заключалась своеобразная мистическая связь между человеком и собакой. Нет первого — нет второго, и не имеет значения, в ментальном своём представлении или физическом. Старую, ни на что уже не годящуюся собаку предателя они сразу же прикончат. Нава судорожно трясёт головой, пытаясь отогнать ужасные мысли о будущем пса. —Нава, брат, не заставляй нас применять силу. Голос товарища теперь приобретает привычную твёрдость: долго церемониться Роланду не хватает терпения. —Какого хрена мы тратим своё время на уговоры, просто возьмите его, мать вашу, — Йозеф возмущённо выплёвывает, и остальные смотрители начинают приближаться к Наве. Нава не делает попытки убежать, и четверо с силой давят ему на плечи, удерживая его положение на коленях и не оставляя шанса подняться, а двое других крепко обхватывают его руки за спиной. Йозеф поднимает клинок. Нава в безумии перед надвигающейся смертью кричит, но срывает голос в хрип: —Имеют ли ценность руки, грабящие, убивающие и разрушающие?!!! Он жмурит глаза настолько сильно, что в голове сверкают яркие вспышки, такие, как освещающие небо разнообразием красок фейерверки. Вслед за его криком где-то вдалеке раздаётся дразнящая имитация, которая сопровождается заливистым смехом. Внезапное громкое оханье над ним прерывает казнь, и Нава, открывая глаза, упирается взглядом перед собой в наконечник стрелы, всаженной в живот брата Лесли. Тот держит у раны дрожащие руки, которых трогает вязкая кровавая рвота из широко распахнутого рта. Лесли, издающий неопределенное бульканье, падает на колени, а потом — прямо на Наву, пачкая его плечо. Смотрители начинают паниковать, выкрикивая ругательства, но Йозеф поднимает ладонь, призывая замолчать. Он внимательно оглядывает площадь, пытаясь зацепиться взглядом за любую деталь, которая выдаст стрелявшего, но тишина площади Холджера по-прежнему нарушается лишь жертвами новогодних веселий и тяжёлым дыханием собравшихся смотрителей. В следующий миг Нава провожает взглядом вторую стрелу, стремительно настигающую брата Маршала. Она попадает мужчине в плечо, и он издаёт короткий, но громкий вскрик, рефлекторно хватаясь за основание стрелы пальцами здоровой руки. —Блядь, — голос Маршала переходит в скулёж, и он невольно опускается на колени, качаясь на месте в попытках заглушить прожигающую боль. Нава украдкой оглядывает улицу и останавливает взор на крыше, где удобно устроившийся знакомый тёмный макинтош натягивает тетиву, прицеливая третью стрелу в брата Роуза. Йозеф прослеживает направление взгляда Навы, замечая китобоя высоко над головой. —Проклятье, Нава. Он хватает Роланда за рукав и тянет его к укрытию, где они будут недоступны поле зрению убийцы, а Роуз уже судорожно хрипит, откашливая собственную кровь из насквозь пробитой глотки. Он в конвульсиях кривит пальцы, закатывает глаза и, ещё с минуты выгибаясь в агонии, падает навзничь. Нава, воспользовавшись моментом, вырывает руки из плена оставшихся братьев и вслепую бьет ногой, попадая брату Эйнсли куда-то в живот. Тот теряет равновесие, падая на спину, но быстро поднимается на ноги, хватаясь за клинок. Он ошалело режет им воздух в попытках задеть Наву любым образом и попадает по рукам, которыми Нава предусмотрительно закрывает в защите голову. —Ублюдок, — хрипит Эйнсли, все ещё держась за живот, — какой же ты ублюдок, Нава. Всегда им был. Перед глазами Навы на миг проясняется картина бьющейся об его голову посуды, которую Эйнсли в ярости кидает, когда у них происходит потасовка в столовой учебного корпуса. Нава в ответ избивает его до бессознательного состояния на глазах у всех, а после мажет его окровавленное лицо стряпней, которую он не успел доесть. Мистер Палмер позже шепчет ему на ухо, поглаживая его бёдра, что отругал недоноска как следует. Нава кривит улыбку — да, все они его ненавидели, и совершенное Пайсом стало отличным поводом, чтобы ему отплатить. Братья знали, что Нава был шлюхой директора, поэтому были всегда предупреждены о последствиях перепалок с ним. Впрочем, Наву за промахи Палмер также наказывал, только несколько другими методами. Йозеф берётся за лук, но выпущенная им стрела не долетает до Навы, оказываясь сбитой Коннором. Нава охает в восхищении. —Меткий сукин сын. Йозеф громко выругивается. —Монти, зови Джейсона и Эдвина, скажи им прихватить пушки. Похоже, дружок Навы — ассасин Дауда. Брат Монти, побледневший от ужаса, поднимает взгляд наверх, где китобой держит на прицеле Эйнсли. —Кому сказал! — рявкает Йозеф. — И пусть возьмут с собой собак, быстро! Нава хватает Эйнсли со спины, блокируя его руки и прикрывая им себя, и стрела Коннора поражает грудь смотрителя. Нава продолжает держать обмякшее тело мужчины в качестве щита, пока взбешённый Йозеф, движимый чистой яростью, сосредотачивает прицел на нем. —Нава! — Коннор с крыши указывает смотрителю на выход, и тот, отпуская труп и минуя Йозефа с оставшимися братьями, бежит к воротам. Йозеф, в глазах которого теперь горит лишь безумие, теряет остатки самоконтроля, становясь охваченным отчаянным намерением избавиться от предателей. Его рука, держащая натянутую тетиву, дрогает, и выпущенная стрела моментально задевает голень Навы. Нава подавляет в себе крик от пронзившей боли, сжимая с силой челюсти, но останавливается лишь на секунду, продолжая хромать к выходу. Коннор спускается с крыши на оконный карниз, цепляясь за флаг, и оттуда — на землю, оказываясь по другую сторону от забора, разделяющего резиденцию Аббатства. Он быстро поднимается на ноги, оглядывая ранение смотрителя. —Нава, твоя н- —Все в порядке, — хрипит Нава, — бывало и хуже. Бездна, просто не останавливайся. Коннор кивает и пускается в бег, давая Наве взяться за рукав его макинтоша, и на пути они стараются не спотыкаться о лежащие трупы, осколки и предметы мебели в праздничном аду, творящемуся на улице, — Фуга вовсю танцует в массовом помешательстве. Фейерверк окрашивает небо красным, и вслед за его грохотом доносятся восторженные крики и овации. Сзади раздаются далекие звуки выстрелов, но китобой понимает, что смотрители уже погнались за ними, только когда различает лай аббатских волкодавов. Их провожают взглядами улыбающиеся гражданские: кто-то смеется, кто-то пытается попасть в них бутылками с взрывчаткой, а некоторые даже пускаются им вслед. Дануолл кипит обезумевшими маргиналами, платящими по долгам в самый священный для них день, которого они ждут ежегодно почти что с болезненной озабоченностью и отчаянием. —Не смотри по сторонам! — Коннор старается перекрыть оглушающие вопли и смех, когда замечает, как побледневший смотритель с ужасом на лице оглядывает картины сумасшедшего беспредела, невольно вцепляясь в него сильнее. Коннор уже не различает окружающие места, пытаясь подавить нарастающую панику и поймать взглядом Ренхевен, чтобы иметь хоть какой-то ориентир. Усложняет ситуацию и тот факт, что, несмотря на слова Навы, китобой не может позволить себе увеличить скорость: ему прекрасно видно, как смотритель морщится от боли. Пляшущий в голове бес, алчно принявший праздничный ужин, которым одарил его Коннор сегодня, мутит сознание, вызывая тошноту и так же мешая концентрации. Нава держится за него крепко, но в какой-то момент смотритель все равно сбивается, поэтому Коннору не остается ничего другого, кроме как свернуть в один из переулков, где оказывается относительно тихо, а далекие звуки Фуги ощущаются уже словно сквозь вату в ушах. Тяжело дыша, они предусмотрительно отходят к заброшенному дому, скрываясь из виду главной дороги. —Как ты понял? — Нава, стараясь не опираться на травмированную ногу, переводит дыхание. —Не спрашивай, я просто пошёл за тобой. Пришлось выбивать проклятую дверь, которую ты заколотил. —Что с Кандалом? —Я отвел его к своим знакомым, которые живут в соседнем доме, они держат собак. Нава кивает, но в следующую секунду закрывает рот ладонью, чтобы подавить разрывающий легкие кашель. Голову кружит от страха, адреналина и пульсирующей уже во всем теле боли, а вкачиваемый глубокими и частыми вдохами кислород будто только ухудшает состояние. —Что случилось, Нава? — едва слышно произносит Коннор. — Что, блядь, там произошло? —Эти ублюдки убили Пайса. Они хотели отомстить за казненных виновников в смерти Стэнли. —Ты знал, что это произойдёт, Нава, ты, блядь, знал, на что идешь! — китобой пытается подавить возмущение, но все равно срывается, невольно повышая голос. Недоумение вызывает в Конноре злость: смотритель мог бы ему все рассказать, и они бы вместе придумали как действовать. В конце концов, они просто убежали бы вместе с собакой, но Нава, бездна его дери, решил стать героем и самоубийцей одновременно. Теперь они тут, прячутся от озверевших щенков Аббатства, не имея ни малейшего представления, что делать дальше. Нава виновато смотрит на него. —Я подозревал. Коннор, если бы я не пришёл на смену, они бы нашли меня с Кандалом и убили бы и его тоже. Я просто хотел пойти за Пайсом, но не успел, — в сознании вспышкой проявляется момент полета верховного смотрителя, а потом и его труп, утопающий в собственной крови, и Наву перекашивает. —Бездна, если бы я не пошёл за тобой, ты бы был мертв. Нава делает глубокий вздох. —Спасибо, правда. Ледяные глаза моментально гасят в Конноре негодование, и он тушуется, вздыхая. —Хорошо. Хорошо, теперь нам надо убираться отсюда. —И что будем делать дальше? Материализация произнесённого вопроса делает его ещё более пугающим, чем в мыслях. Коннор бросает на него взгляд украдкой, пытаясь скрыть панику, но выдаёт себя нервно поджатыми губами. Он оставляет смотрителя без ответа, страхуя вероятное положение оказаться пустословом или, того хуже, полным лишней бравады, хотя делиться чувством откровенного страха перед сложившимися обстоятельствами тоже не спешит. —Ты уверен, что те люди позаботятся о Кандале? — Нава не унимается, во все глаза уставившись на китобоя: в них можно прочесть просьбу дать хотя бы надежду. Коннор все так же молча кивает. Он не врет: знакомые, о которых он сказал, часто подбирают бездомных собак, иногда даже целенаправленно шастая по заброшенным квартирам в поисках оставленных животных. Коннор не беспокоится о собаке, он уверен, что о ней позаботятся и не дадут в обиду, но на данный момент голова охвачена лихорадочными попытками сгенерировать идеи дальнейших действий. Нава возвратиться к обычной жизни уже не сможет, его моментально пристрелят, даже если увидят через несколько лет. Коннор же не возвращался к Дауду больше двух месяцев, и он до сих пор у них числится как пропавший. Его исчезновение — не вопрос предательства, но причина, по которой стоило бы поднять тревогу, учитывая ещё и нестабильный рассудок. Китобой оглядывает Ренхевен. —Знаешь, — он указывает рукой в сторону реки, — все, что нам остаётся, это катиться нахер отсюда через мост Колдуин. Нава оборачивается к далеким ландшафтам и провожает тоскливым взглядом плывущие корабли. —У нас и нет другого варианта, Нава. Смотритель кивает, и Коннор некоторое время наблюдает за эмоциями на лице мужчины. У китобоя возникает иррациональное чувство вины, будто всего бы этого не было, если бы он не пришел в жизнь Навы, но, конечно, это не правда. Все, что надо, случится, без чьего бы то ни было разрешения, согласия или мучительных "если". Он видит, как брови Навы сводятся в переносице. Ему хочется сказать что-то, чтобы помочь вытрясти смотрителя из потока мыслей об удушающей неизвестности, но спохватывается, когда замечает его неестественную бледность и качающееся равновесие. —Ну-ка, — Коннор разворачивает Наву к себе лицом, снимает с макинтоша ремень и опускается на колени, предварительно одарив того утешительной улыбкой. — Будет немного неприятно, потерпи. Нава лишь молча следит за тем, как Коннор крепко, но аккуратно обхватывает пальцами древко стрелы, все ещё впитой в его голень, и быстрым движением, держась за основание, ломает его. Кончик стрелы внутри совсем незначительно смещается со своего положения, однако этого достаточно, чтобы потревожить свежую рану, и смотритель болезненно кривится, но не издаёт ни звука, закрыв руками рот. После того как Коннор заметает снегом отломанное основание стрелы, он пытается усесться так, чтобы свет от уличного фонаря смог обнажить взору состояние раны, и когда ему это все же удается и он приглядывается, сердце пропускает удар. —Нава. Нава все так же молчит, прерывисто вдыхая вечерний мороз. —Нава, мне кажется, но стрела, — он нерешительно поднимает взгляд на смотрителя, — была отравленной. Нава выдыхает. Его расфокусированный взгляд Коннору совсем не нравится. —Теперь понятно, почему мне так хреново, бездна. —Мне нужно осмотреть рану внимательнее, я посмотрю, что могу сд- —Коннор, у нас нет времени. Голова смотрителя продолжает кружиться, каждая мысль, пролетающая в сознании, причиняет почти физическую боль. —Просто перевяжи, Коннор, пока смотрительские псы нас не нашли. Коннор с минуту продолжает молча смотреть на мужчину — с укоризной, смешанной в тревоге, но сдаётся и, тяжело вздыхая, завязывает ремень на тугой узел на месте выше раны. Нава слабо улыбается. —Спасибо, ты хоть и не врач, но сам се- Китобой резко поднимается на ноги и моментально закрывает ему рот ладонью, поднося палец к своим губам. Нава издаёт неопределённый, полный возмущения звук, рефлекторно хватаясь пальцами за его руки. Коннор смотрит в широко распахнутые ледяные глаза, медленно качая головой, почти что моля смотрителя с отчаянностью между сведёнными бровями хранить молчание. Когда и до ушей Навы доходят едва слышные шаги, он замолкает. Китобой пинает его по здоровой ноге и начинает медленное движение в противоположную от главной дороги сторону, скрываясь за угол дома. Нава трогает смотрителя за плечо, указывая пальцем вниз на все ещё кровоточащую рану. Коннор снова качает головой. —Тут двое без волкодавов, — произносит он так тихо, будто просто открывает рот в безмолвии. Они останавливаются: дальше идти некуда, ведь следующие два шага откроют их двоих взору преследующим. Нава наблюдает за тем, как глаза китобоя судорожно бегают перед собой, пока он сосредотачивает все свое внимание на звуках, почти не дыша. Коннор переводит взгляд обратно на смотрителя, кивая головой к спуску, ведущему к нижнему уровню улицы, туда, откуда будет возможным как можно скорее добраться до Ренхевена. За спиной у Коннора небо снова разрывается праздничным фейерверком, и ослепляющие цвета лилового окрашивают фигуру китобоя. Наве эти грохот и ослепительный свет бьют по вискам, раскачивая равновесие с большей силой. Он кивает в ответ, и Коннор убирает ладонь, перемещая ее на лоб смотрителя. —Бездна, у тебя лихорадка. Нава вяло отводит его руку от себя, прикрывая глаза и шумно вдыхая. Под действием яда все тело становится свинцово-тяжелым, неповоротливым: каждое движение заставляет прикладывать усилие и концентрироваться, чтобы не упасть. Они внимательно оглядываются, убеждаясь, что за ними точно нет хвоста, и начинают медленно спускаться, осторожно контролируя каждый шаг, чтобы не покатиться с крутого склона и не заработать себе сломанную шею. А когда они оказываются внизу, Наву тошнит. Что-то темное, смешанное с кровью, выходит из его желудка, и он вновь пытается подавить лезущий кашель, вытирая рукавом мундира рот. Вдалеке кто-то распевает считалочку, пока второй голос истошно вопит. —Бездна, — Нава сипит, с трудом удерживаясь на ногах. — Проклятье, что за день. Коннор невесело хмыкает, продолжая осматриваться вокруг. —Сейчас бы пробовали с тобой на вкус тивийское вино, которое я спер с бара ещё две недели назад. Нава слабо качает головой, все ещё находясь в полусогнутом положении. —Я пробовал его. Либо оно не из Тивии совсем, либо в твоём баре в бутылки с ним ссут. И ты обещал мне эль. Коннор улыбается. —Я говорил тебе, что на вкус пойло там как моча. Нава неопределённо пожимает плечами. —Значит, я и вправду люблю пить мочу. Смотритель прикрывает глаза, делая глубокий вдох. —Ты знаешь, я немного чувствую себя... как-то неважно. Наву шатает, а потом он падает на колени, и из него продолжает выходить темная субстанция. —Эй, Нава, — Коннор садится на корточки, ободряюще хлопая ладонью по спине смотрителя, — Нава, потерпи немного, мы тебя подлатаем. Просто подожди. Голова Навы клонится набок, он тяжело дышит, а кожа его настолько бледная, что сливается со снегом. —Я не уверен, что могу подняться, — Коннор почти не различает совсем севший голос смотрителя, и в нем медленно просыпается паника. Он перебрасывает руку Навы себе через плечо и обхватывает второй его талию. —Ещё немного, Нава. Ноги смотрителя почти волочатся. Коннор понимает, что Нава медленно теряет сознание, когда постепенно ощущает на себе всю тяжесть его веса. —Нава, — смотритель остаётся безмолвным, а голова опущена, — Нава, эй. В радужках некогда мятежный лёд теперь пустой и потухший. Взгляд его перестает что-либо цеплять перед собой. Коннор тащит Наву к подножию моста, но быстро выдыхается и, аккуратно уложив смотрителя, садится рядом, переводя дыхание. —Нава, — он проводит дрожащими пальцами по мокрым от снега и пота коротким волосам, — борись, дружище, осталось совсем ничего. Коннор готов поклясться, что тот делает все возможное, чтобы улавливать его слова, но дать внятный ответ он в любом случае не способен: тратить ресурсы на лишнее движение кивком головы или словом его тело, борющееся за жизнь, отказывается. Нава не смаргивает упавшую на ресницы снежинку. Поднятая китобоем ладонь в просьбе ответить волшебством в пальцах остается без ответа — рука смотрителя висит, даже когда Коннор держит ее сам. В голове китобоя истошно вопит бес: «НАВА УМИРАЕТ!!!ОН УМИРАЕТ!!УМИРАЕТ!!!УМИРАЕТ!!!УМИРАЕТ!!!УМИРАЕТ!!!СДЕЛАЙ ЖЕ ЧТО-НИБУДЬ!!!». Коннору кажется, что его сейчас тоже стошнит. Голова Навы падает — он окончательно теряется в бессознании, и Коннору стоит больших усилий подавить просыпающуюся истерику. —Ещё немного, приятель, — упрямо шепчет он смотрителю. — Мы подлатаем тебя, потерпи ещё немного. Ему самому кажется, что в голосе его начинает сквозить безумие и бред. Китобой снова поднимает Наву, хватая его под руки. Бессознательное тело смотрителя тащить теперь почти невозможно, и его ноги просто волочатся по земле, прорыхляя за собой дорожки на снегу. —Все хорошо, все хорошо, потерпи, дружище, все будет хорошо. Подъем на мост оказывается труднее всего, но упорство, граничащее со съезжающей крышей, не оставляют шанса на то, чтобы бросить все, упасть рядом с Навой и принять смерть от рук его сумасшедших коллег. Пока он тащит обмякшее тело, на небе взрывается черёд фейерверков, таких разных, сверкающих, окрашивающих снег на земле в миллиарды цветов, и Коннор цепляется за мысль, что эту Фугу он бы впервые провёл с кем-то. Не навязываясь Владко или Лиаму, а с кем-то, кто захотел бы также отметить безумный праздник не в одиночестве. Эти мысли вызывают саднящее чувство в груди. Он доволакивает до середины моста и тяжело плюхается на заснеженную его поверхность рядом со смотрителем. Нава белый и холодный, совсем как снег, совсем как радужки его глаз. Коннор закрывает рот руками, пытаясь подавить рвущиеся наружу всхлипы. Мундир смотрителя — изрядно потрёпанный и потерявший былую строгость, раненая нога — в крови и слякоти, с ещё виднеющимся кончиком стрелы, уже совсем чёрным. Коннор прикладывает указательный палец к шее Навы, прощупывая пульс. Слабый, едва различимый, но оставляющий китобоя надеяться на лучшее. —Осталось совсем немного, — шепчет он куда-то в пустоту, не то своему оставшемуся в одиночестве сознанию, не то умирающему Наве, не то Северному Богу. На мосту так тихо, словно Фуги и не было. Лишь изредка доносятся крики и смехи. Сейчас сидящий на ледяной сырости земли, держащего в объятиях смотрителя, он напоминает себя в те моменты, когда отбывал многочисленные наказания в подвале. Он помнит, как сидел с вытянутыми ногами, оперевшись на холодный бетон стены подвала, ещё чувствуя кулаки Дауда на своём лице и отвлеченно думая, как же тогда мастер расправляется с теми, заказ на которых он берет на себя. Пытает, пока те не выблюют свою душу? Непрошеные мысли, рисовавшие ему в воображении картины с застывшими в немых воплях жертв Торнрака, которым просто не повезло переступить дорогу кому-то более богатому, усугубляли состояние разума, открывшего его проклятую рану снова. Да, его рассудок словно тяжёлая болезнь, при котором кровоточить будет не останавливаясь, пока не ляжет таким же белым, как пришедшая однажды зима, оставшаяся на бесконечность. Все эти ритуалы, которые совершались между ним и Даудом, превратили его некогда гладкий на ощупь аккуратный тёмный макинтош в рваные тряпки с разводами засохшей крови, а на себя он больше в отражении воды не смотрит: Коннор больше не узнает себя самого и видеть незнакомца, который живет лишь собственными пытками и чужими смертями в перерывах, у него не хватает храбрости. Его лицо — воспоминания о каждой ночи, проведённой запертым в подвале. Каждый оставленный глубокий шрам — это след совершенных Торнраком обрядов. Царь всех известных Империи зверей, держащий острова на коротком поводке, — его личный кукловод. В Тивии в честь Его Величества возводят алтари, и каждым своим вдохом они обязаны ему. Коннор отрицает существование Аутсайдера почти в таком же отвращении, как и служители Аббатства. Но бесстрастные маски не знают, что над ними всеми ходит свирепое существо. Без любви, без ненависти, без подлости, без преданности. Без любых доступных смертным чувств. Коннор чувствует, что засыпает, уткнувшись носом в волосы смотрителя. Пахнет кровавым железом, как и вся его жизнь. Нега, которую дарит убаюкивающий сон, заставляет расслабить плечи, глубоко вдохнуть и почти провалиться в небытие, но отдаленный звук собачьего лая цепляет сознание, которое мигом пробуждается, электризуя все тело. Коннор поднимает голову, ища взглядом преследователей, но в поле зрения не попадает ничего, кроме пустой улицы и размеренно падающего снега. Китобой тяжело встаёт на ноги, поднимаясь на парапет моста. Стараясь не потерять равновесие и опасно балансируя на скользкой поверхности, он поднимает все ещё отключившегося Наву, молясь бездне и Торнраку не упасть. Коннор поворачивает голову: впереди — все те же далекие ландшафты заводских зданий, шумных портов и плывущих по никогда не мёрзнущему Ренхевену кораблей, внизу — темная гладь воды, обманчиво кажущаяся спасением. Он делает глубокий вдох. В оглушительной тишине звук взведённого курка перекрывает даже топот многочисленных сапог. Звучит выстрел, но Коннор уже ничего не слышит, совсем как тогда, во сне, где маленький Нава показал ему своё прошлое. Бок обдаёт пронзающей все внутренности болью, и колени инертно сгибаются, а тело, все же потеряв баланс, падает назад. Обхватив Наву со спины, Коннор тянет его за собой. Полет возвращает ощущения диких ветров, которые обгладывали голую кожу, когда зима впервые отказалась покидать Гристоль. Мутные воды Ренхвена только на секунду охватываются волнением, когда тела с шумом попадают в широко распахнутую пасть реки, а потом, когда Коннор, все также держащий смотрителя, медленно опускается вниз, утихают, проглотив их окончательно. Лицо Навы с трудом можно различить в грязной воде, но в память врезаются густо накрашенные губы, растягивающиеся в улыбке во время очередного шоу так же, как у немолодой женщины на полустертом портрете, который показывал ему Нава. Торнрак всегда говорил ему, что перед смертью человеческий мозг воспроизводит в памяти всю свою жизнь. Так, наверное, было у Ардена. Так, наверное, было у бездомного мальчишки. У миссис Палмер. У тысячи убитых им. Так, наверное, происходило у Навы, когда сознание Коннора отказывалось верить, что смотритель умирает в его руках. Так происходит и у Коннора. Он вспоминает все: первое появление Дауда, Владко, Ардена, тёмный и сырой подвал, где ходили по цепи белоснежные прислужники Торнрака, крики студентов, безымянного мальчика, игры взглядами и разговоры с Навой. Тысячи и тысячи жертв. Ледяные глаза, потерянная невинность и сожженная дотла библиотека. Вода окрашивается в алый. Коннор переводит взгляд на смотрителя. Ему хочется попросить у Навы проводить его туда, где смотритель сейчас находится, но вода не позволяет выдать ни слова, и заполняясь ею, легкие разрываются внутри. Полы мундира Навы медленно поднимаются, а он, уже оставшийся без каких-либо жизненных цветов, как-то по умиротворенному опускает голову. Коннор различает высоко над собой стоящего на мосту мужчину с головой белого медведя. Чудовище, бессердечное и безжалостное, роняет слезу, моментально кристализирующуюся в лёд. Коннор закрывает глаза. В конце концов, кто они такие, чтобы препятствовать судьбе, которая спустя стольких лет всё-таки изжалилась над ними. Дауд, сотканный из чистой человеческой плоти, абсолютно смертный и испытывающий все существующие для людей чувства, меланхолично провожает взглядом безмятежность падающего снега. В следующее мгновение он остановится впервые за восемнадцать лет.

***

Полы обшарпанного полупаба скрипят, будто заведение было построено ещё до прихода индустриализации в Дануолле, но несмотря на это, вонючее заведение пользуется большой популярностью. Каждая ступенька, словно хихикая, дразнит, норовя проломиться под весом поднимающегося человека. Он доходит с горе-пополам и, переводя дух, стучится в дверь. Ему никто не отвечает спустя пять и десять минут, и он, теряя терпение, решается войти без разрешения. В широкой комнате возится большое количество мужчин. Все они торопливо напяливают на себя что-то как можно более яркое и блестящее. Кто-то просушивает волосы, вымазанные в тонне геля, кто-то поправляет кричащий макияж, кто-то дожидается своего звёздного часа и уже готовый и собранный лениво курит, а на гримерном столике, расположенном почти у входа, спиной к нему сидит широкоплечий мужчина, абсолютно невозмутимо выводящий тонкой кистью алую линию контура накрашенных губ. Гость, не скрываясь, оглядывает раскрашенного мужчину, словно перед ним удивительный в своей необычайности зверь из далеких и неизведанных Империей мест. —Вы... Мартина М... Мой друг, в общем, попросил у вас взять что-то типа автографа. Тот наконец обращает своё внимание на гостя, пересекаясь с ним взглядом через зеркало, однако он не отрывается от скрупулёзной работы. —Милый, мой график забит до охуения так, что я даже поссать отойти не могу. Я спешу на главное шоу вечера. Внизу меня ожидает толпа, жаждущая посмотреть на Мартину Монро. Пришедший неловко переминается с ноги на ногу, не зная куда себя деть. —А я говорил этому дятлу Владиславу... — бормочет он самому себе, уже собираясь развернуться и выйти прочь, как мужчина снова подаёт голос. —Но, — артист поворачивается на своём стуле к нему лицом, держа кисть в руках будто мундштук с сигаретой, и его завершенные в своём образе кроваво-красные губы растягиваются в широкой улыбке, а сам он без капли стеснения оценивающе разглядывает пришедшего, — если ты хочешь угостить меня выпивкой, то сегодня вечером у меня найдётся время. Я предпочитаю эль. Он подмигивает, встаёт со стула и молча, без прощаний или чего-то, что смогло бы помочь стереть с лица гостя ошарашенность, дефилирует куда-то вглубь примерочной: сегодня он, возможно, наденет платье-коктейль цвета бордо. Или все же белоснежное?