Я жду тебя

      В последнее время что-то всё никак не проходил кашель. Брагинский уж уверился, что подцепил вирус — время-то неспокойное, — но ни противовирусные, ни обычные препараты не помогали. Не сказать, чтобы Иван особо старался лечиться. Вообще-то ему было почти плевать, и он со странным удовлетворением подметил закономерность того, что неизвестная болезнь шла под руку с гадостью, что творилась у него на сердце.       Старшей сестры у него, кажется, больше не было. Брагинский серьезно готов был поверить, что в нее кто-то вселился, что это точно не она, но из сознания долбила мысль о том, что Ольга разбивает ему сердце уже во второй раз за тридцать лет.       Что ж, у Ивана всё ещё была Наташа, его любимая маленькая сестренка. Их отношения всё ещё похожи на семейные, и Россия ловит моменты тепла меж ними, как снег, валящий с неба, — вот у тебя в ладони горсть, а в следующий миг уже прохладная вода утекает сквозь пальцы. Но в один прекрасный день белорусский политик говорит о возможном охлаждении отношений с Россией и... что они там требуют?       Растерянный взгляд Ивана цепляется за фигуру Беларуси. Это все политика. Наташа не причем, да? Она ведь не согласна с этим дядькой, да? Вот только Наташа стоит там же, за ним, с беспристрастным лицом.       Сербия, Казахстан, Армения... После сестер надеяться на них так... странно.       Не то чтобы Иван сильно испугался, когда у него горлом кровь пошла. Из эмоций преобладало скорее недоумение: с чего бы вдруг началось нечто подобное, ведь ничего не предвещало. Но ему стало все понятно, когда вместе с кровью вдруг из горла вышел первый лепесток.       Это уже происходило в девяностые годы. Дом опустел, даже Гилберт свалил, и Брагинский скоропостижно скончался. Ханахаки, этой отвратительной болезни, понадобилась всего пара недель, чтобы прикончить Россию. Да и разве эта болезнь на самом деле уничтожает? Пожалуй, она лишь инструмент, а больной убьет себя сам. Признаки простые: кашель, кашель с кровью, затем появляются цветы и растут, растут, растут.       Брагинскому после распада уже не могло быть тошнее, морально он был выпотрошен и состоянию своего тела не особо удивился. Может, он хотел умереть. Все равно никто его не оценит, самые близкие люди уже растоптали его чувства, очевидно, он им был не нужен. Продолжать жить и идти дальше, несмотря на то, что от тебя воротят нос — зато ты сам знаешь, кто ты и как тебе жить? Но кто сказал, что это и есть верный путь? Хотел ли этого сам Иван? Впрочем, уже все равно было поздно.       Но Россия не зря считается сильным, былое существование подобной страны не могло так просто раствориться во времени и пространстве. Брагинский ещё был способен возродиться, — вернее, его могли возродить, вот только путь к жизни оставался лишь один: кто-то должен был ждать его, кто-то должен был всеми правдами и неправдами взывать к нему долго и мучительно переживать его смерть... И, учитывая все произошедшее, у России не было и шанса. Он так и должен был остаться в том лесу, куда дополз из последних сил, закашливаясь и оставляя кровавые бутоны, врос бы в землю и превратился в кучу холодных цветов. Упругие стебли разорвали бы его плоть, и впились бы корни в мерзлую почву. Нежные растительные ткани застыли бы среди зимы льдом. Лучше памятника и не придумаешь.       Дыхание слабло, горло перекрыто, глаза слепо уставлены в холодное небо. Облака пара перестали наконец выходить изо рта.       ...Он будто и не воскрес, а проснулся оттого, что просто задыхался. Сил подняться на локтях не было, мышцы не чувствовались никак, Иван смог только чуть повернуть голову на бок. Так он долго сплевывал цветы, жалея, что очнулся, но в то же время он чувствовал, как помаленьку становится если не легче, то свободнее в легких. На месте старых цветов больше не росли новые, те, что были в горле, будто уже отстали от плоти и откашливались легко.       Он все еще был в том же лесу, а под спиной вместо холодной земли ощущалось что-то мягкое, как мох или ковер. Брагинский перевернулся на бок и на трясущихся руках приподнялся: под ним в местах, где кровь ранее окропила землю, он увидел свежие цветы...       Клумба. Посреди леса. В разгар зимы. Иван бы усмехнулся, но ни одна мысль не находила в душе какого-либо эмоционального отклика для этого. Сколько, казалось, ни бей в этот полый барабан, всегда будет звонкое эхо — пусто.       Язык цветов последний раз пригождался ему едва ли не в дореволюционное время, и Иван вспоминал его без особых раздумий на, казалось бы, более важные в данной ситуации темы. В голове так или иначе был вакуум, а тело потеряло чувствительность. Время умерло и лес тоже казался мертвым. Россия долго и тупо смотрел на эту клумбу, прежде чем взгляд, блуждавший по цветам, застыл.       Несколько васильков выражали нескромную преданность, пара камелий — символ тоски, но преобладали... Эти цветы, их было больше всего и они похожи на желтую циннию. Цветы в снегу отпечатались в сознании Ивана.       Желтая цинния значит «я жду тебя».       Но теперь, будучи огромной старой страной, страдать оттого, что тебя не любят. Это так глупо! Брагинскому хотелось выть оттого, что все попытки настроиться психологически, все порывы изменить себя с момента воскрешения были напрасны. Почему он не может быть, как Ерден? Почему он не может наплевать на всё и всех с высокой колокольни? Уж Монголии-то наверняка ни разу не касалась эта болезнь.       Ах да, Ерден... Иван болезненно дернулся. За саморефлексией и борьбой с приступами между работой он и забыл, что Монголия должен был приехать на следующий день: вообще-то его посылало начальство, подразумевая под поездками работу. Однако у Брагинского монгол обыкновенно делал то, что выходило у него мастерски, — отдыхал. Как поднять свое хреновое состояние до отметки нормы к этому времени, Россия не представлял. Насильно выпереть Ердена со своей территории, если тот обнаружит то, что творится с ним, будет невозможно.       В целом, Иван давно уже привык к его присутствию. Брагинский воспринимал как данность подозрение, что монгол составляет ему копанию лишь потому, что ему скучно и нечем заняться, а Иван — единственная страна, способная его терпеть. Подумывал он и о том, что когда-нибудь настанет время и Ерден потеряет к нему интерес. Но мысли эти Брагинскому давались до странности легко. Ему было не за что винить Монголию. По какой-то причине механизм снисходительности безотказно работал на Ердене. Он не обидел его, ни разу не предал, и, возможно, оттого, что Ивану была известна его сущность (по какой-то причине, именно ему она была открыта, как на ладони), он ничего от монгола и не требовал.       Монголия ничего не сможет сделать с болезнью, уж Брагинскому было известно, что в ядах тот великий знаток и как лекарь — весьма неплох, вот только это не лечится знакомыми Ердену методами.       Поэтому надо бы до поры до времени где-нибудь пересидеть, например, в квартирке в Екатеринбурге, а потом...       Звонок в дверь прервал беспорядочный ход мыслей. На площадке послышался шорох, словно от пакета с продуктами (вероятно, кое-кто снова потратил всю последнюю зарплату на вкусняшки), и игривый голос Ердена:       — Ивааан, я знаю, что ты по мне соскучился, и приехал пораньше, так что открывай-ка скорее. Послушаешься — получишь маленький презент.       Иван поморщился. Монголия не вовремя... такая привычная мысль! Что ж, еще было можно пытаться игнорировать гостя.       Тишина была недолгой.       — Думаешь, я не знаю, что ты там? — Монголия еще потоптался на пороге, а затем шаркнул ботинками. Стало тихо.       «Ушел?» — наивно подумал Брагинский, не вставая с пола и подтягивая к себе ноги. Нужно было прокашляться и сплюнуть лепестки в таз, стоящий под боком.       — Да у тебя окно открыто! — Раздалось еще ближе, и Иван хотел было вскочить на ноги, но его скрутило в приступе и выворачивало до тех пор, пока перемахнувший в другой комнате через окно монгол не подбежал и не поддержал. Русский еле заставил себя разогнуться.       После часа бесполезных расспросов, попыток Ердена выяснить, в кого Брагинский умудрился влюбиться и почему так отмахивается от помощи («и вообще уходи, ты не поможешь, это не лечится»), необычайно бледный, он сел на пол на колени прямо перед Иваном.       Монголия потянул его руки на себя и обхватил его холодные ладони своими теплыми. Брагинский наблюдал за этим тоскливо и безучастно.       — На самом деле...       Много решимости мелькнуло во взгляде Монголии, он знал, что шагает по тонкому льду и, возможно, совсем сломает их отношения, если его догадка окажется неверной.       — Я на самом деле люблю тебя уже много лет. Я болен уже хронически и очень давно, раз в пятьдесят лет да вылезает.       Ерден называл свои чувства болезнью и жил с ними давно. С тех времен, когда после распада своей империи встретился с Брагинским и, словно чувствуя себя переродившейся душой, которая по какой-то случайности помнит все свое прошлое, буквально стал выстраивать отношения с Россией заново. Встретились новый Ерден и новый Иван. К России теперь было не так просто подобраться, это свежее тогда еще юношеское лицо было открытым и по-весеннему прохладным. Ерден мучительно долго кашлял, выплевывал чертовы лепестки, но он уже не боялся. Он уже умирал однажды. И только перед глазами аметистовый цвет и светлые ресницы, а в легких — боль. Иван его не полюбит.       Сколько ни пиши писем, сколько ни перекидывайся словами — всего мало, а болезнь все душила. Но, как оказалось, и она не взяла Ердена.       ...Ответа на три посланных письма так и не пришло. Они, наверное, просто не дошли до него, да? Затерялись на бесконечных дорогах, в этой сети на просторах огромной страны. Иван таки приехал, весь месяц пробыв в Монголии, встретился с Ерденом только в последний день перед уездом и бросил что-то про то, что забыл предупредить. Монголия в ответ усмехался и шутя чуть ли не вился по-змеиному у ног Брагинского. А потом харкал кровью с цветами в степи.       Все хуже становился недуг, но болезнь будто не имела конца и смерть не являлась, и когда вдруг беда пришла на его земли, он не так уж волновался, — болезнь убила в нем это чувство. Ерден не ждал помощи: бессмысленно возлагать на кого бы то ни было ложные надежды. Но пришел Иван. И Иван помог. Как искорка от спички, в душе Монголии мелькнула надежда, которую он сам оценивал очень скептически, но все же она жила. И кто бы мог подумать — приступы прекратились.       Так происходило из раза в раз. Болезнь постепенно возвращалась, состояние, как и все вокруг, разрушалось, и Ерден должен был умереть, но неизменно приходил не-любящий-его Брагинский и будто напоминал: у тебя проблемы и вот я здесь.       С развалом СССР Монголия хотел тут же примчаться к Ивану, помочь, расспросить, как он, проверить, не сотворил ли Брагинский с собой что, однако на Ердена тут же свалилось столько дел и проблем, будто эта страна на верху карты — Атлас, державший на плечах весь небосвод с тучами над головой монгола, а теперь и он сломался, и весь груз с плеч обрушился вниз.       Монголии казалось, его удерживали специально. Ему казалось, даже эта проклятая зима в Улан-Баторе скорее убьет его, чем выпустит лететь на запад из своих ледяных оков. В один момент в Ердене что-то оборвалось, он уловил мысль, словно запах из воздуха: что-то исчезло. Кто-то. Ивана больше нет. Ерден не верил и не мог найти себе места.       Он увидел много позже вполне живого Брагинского, и только горечь на сердце давила и подсказывала о том, что что-то было не так.       Вот и в этот раз Монголию укололо изнутри — он тут же сорвался, в этот-то раз он успеет, теперь-то поймет, что не так. Ничто не встанет на пути, от людей вплоть до погодных условий. По приезде он убедился, что был прав (впрочем, как и всегда).       Теперь же, сидя на полу, Иван смотрел на него, смотрел, — необычайно спокойно заканчивая свой рассказ, Монголия сидел перед ним, его устоявшийся в мышлении русского образ разбивался вдребезги — и аметистовые глаза вот-вот готовы были заслезиться от осколков.       Глаза Монголии переливались золотом, похожие на сияющую желтую циннию в снегу. Догадка мелькнула на лице Ивана.       — Так это был ты!       Ерден обнял застывшего Брагинского. Так и стоя на коленях, тот подался чуть вперед, будто опираясь на монгола, на самом деле обнимая в ответ. Дыхание России постепенно становилось менее хриплым, порывы прокашливаться прекратились. Ерден не знал подробно о его смерти, как и о том, что произошло в лесу. Восклицание Брагинского он не мог понять буквально, зато был способен прочувствовать его значимость. Да и что тут говорить, когда тебя так обнимает кто-то столь дорогой и важный?       Монголия улыбнулся.       — Время меняется. Но я все еще жду тебя.