Побежденный

Из-за чуть приоткрытой двери Пабло с удовлетворением наблюдал, как Иво провожает обалдевшим взглядом выходящую из его комнаты Пилар. Конечно, лучше бы это была Милли, но так тоже неплохо получилось. И потом, Милли для него не игрушка, не орудие мести и не средство достижения цели, хотя хорошо было бы совместить приятное и правильное — с другим не менее приятным и правильным. Однако свой успех Пабло явно недооценил, потому что минуту спустя Иво ворвался в его комнату тропическим смерчем — чуть дверь с петель не снес. — Что ты творишь?! — завопил он с порога, в унисон с грохотом захлопнувшейся створки. — А что я творю? — преувеличенно невинно отозвался Пабло. — Ублюдок! — рявкнул Иво, будто разговаривая сам с собой. — Комедиант несчастный! Пабло помолчал несколько секунд, ожидая продолжения вроде: «Предыдущего спектакля тебе было мало», но этого обвинения не последовало, словно Иво и в самом деле не разговаривал с ним, а просто спускал пар в воздух, — и это соображение предсказуемо взбесило до красных кругов перед глазами. Но он постарался взять себя в руки и сказал, выдерживая как можно более ровный тон: — С каких это пор запрещено спать с красивой женщиной? Ах да, я и забыл: это ведь твоя женщина. Что ж, дорогой кузен, добро пожаловать в клуб рогоносцев. Как говорится, как аукнется… — он с усмешкой развел руки в стороны. — Все никак не можешь успокоиться, — вздохнул Иво, разом растеряв все свое бешенство. — Я тебе уже говорил… А впрочем, не важно. — Не важно?! — внезапно взорвался Пабло. — Ты гребанный кобель! — А ты ничем не лучше, — хмыкнул Иво, без разрешения усаживаясь на кровать. — Даже хуже, с твоими играми в недоделанного графа Монте-Кристо. Мне плевать на Пилар, пусть она катится к дьяволу, но никто не заслуживает, чтобы его так использовали. Пабло, задетый этими словами, хотел возразить, что Пилар сама это предложила и сама залезла в его постель, чуть ли его не изнасиловав, но решил не втягиваться в бесполезную дискуссию и не отвлекаться от главного и только хмыкнул: — Плевать, да. Оно и видно. Моя дверь особенно остро чувствует твое равнодушие. Иво удивленно приподнял брови и сделал рукой какой-то неопределенный жест: — Я имел в виду Милагрос. Ты мне соврал тогда — ладно, твое дело. Может, я и заслужил. Но она — нет. — Да ладно тебе, — не очень уверенно отмахнулся Пабло, снова ощущая на щеке полученную от Милли тогда пощечину. — Просто она еще ребенок и слишком серьезно воспринимает всю эту ерунду. А ты просто бесишься от ревности, — добавил он с победной ухмылкой. — Согласен, что пока не обоснованно, но, дорогой кузен, игра еще не кончена. — Вот именно что она воспринимает все серьезно. Ее ранят такие сплетни. Ты… — Иво, будто ему не хватало слов, чтобы выразить свои мысли, спрятал лицо в ладони, а потом провел руками по волосам. — Ты и в самом деле не понимаешь, — вздохнул он. — Мир не вертится вокруг тебя, придурок! Не вертится вокруг твоей боли. Иво был прав лишь наполовину: Пабло понимал, но чисто рассудочно и весьма условно. Как, впрочем, и всегда. Он знал, что ему не дано пропустить через себя чужое мироощущение, принять чужие и чуждые ему эмоции как неотъемлемую часть мироздания. И уж тем более ему не дано болеть чужой болью. Но в этом были свои преимущества, если подумать: если хирург будет отвлекаться на причиняемую пациенту боль, он не сможет делать свою работу. И если не будет другого пути, Пабло намеревался стать именно хирургом для Милли, спасти ее, пусть через боль, спасти от самой себя — и от этого человека, что сейчас сидел напротив и смотрел на него полными чужой боли глазами. Пабло почему-то бесил этот взгляд, бесил куда сильнее измены, и предательства, и насмешки, и из глубины души медленно поднимался вопрос, который он не собирался сам себе задавать. — Вокруг меня?! — завопил он. Не потому что не мог сдержать гнев, а просто заглушая слабый внутренний голос, как в детстве, хотя и совсем иначе, нашептывающий: «Насколько же он лучше меня!». — Ну разумеется, ведь всем в этом доме известно, что мир вертится вокруг тебя! — Хватит, Пабло, — тихо попросил Иво. — Хочешь мстить мне — ладно, валяй. Но давай с тобой сами разберемся. А ее оставь в покое. Не используй. Не лги. Она… Пабло не дал ему договорить, не стал слушать о том, какая «она», — потому что для него это внезапно потеряло значение. Иво никогда ни о чем никого не просил. Впору было гордиться своей исключительностью, вот только на него Иво по-прежнему плевать хотел, и его тон, его слова, даже очевидное «как мужчины», проглоченное, чтобы не раздражать собеседника, — все это по сути предназначалось другому. И делалось ради другого, а сам он был бледной тенью, предметом мебели, проводником, внешним раздражителем, не способным затронуть ничего в глубине этой одержимой полнотой окружающей жизни души. Пабло, окончательно перестав что бы то ни было соображать, налетел на Иво. Хотел просто разбить нос, но потерял равновесие, пытаясь ударить сидящего человека, и в итоге повалил его на кровать и сам рухнул сверху. И все-таки врезал — куда-то в подбородок, потом по плечу или по груди, потом еще куда-то, бездумно, остервенело. И лишь через несколько минут понял, что Иво не сопротивлялся — только задрал голову, оберегая пресловутый нос, и лежал без движения, позволяя вымещать злость в беспорядочные бестолковые удары. Пабло затих, мгновение лежал без движения, а потом неожиданно даже для самого себя резко, так, что сразу выдрал все пуговицы, рванул чужую рубашку, надеясь хоть так добиться реакции. Иво и правда дернулся удивленно и положил руки ему на грудь, и Пабло победно зарычал, наваливаясь сильнее. Оскалился по-звериному — и впился в чужие губы поцелуем-укусом. Иво ахнул удивленно — Пабло немедленно воспользовался этим и засунул язык ему в рот. Его руки блуждали по лишенному воли телу, потом схватились за чужой ремень, быстро расстегивая пряжку. Пабло чуть отстранился, снимая свитер, но Иво не попытался вырваться, напротив, приподнял бедра, позволяя стянуть с себя джинсы. Он так и не опустил головы, продолжая отсутствующим взглядом смотреть куда-то в изголовье кровати, и Пабло, хмыкнув, аккуратно, почти нежно взял в руку чужой член. Это оказалось правильное решение: Иво снова дернулся, наконец-то вскидывая блестящие, уже начинающие туманиться глаза. Теперь он смотрел в лицо Пабло, наконец-то смотрел на Пабло, и тот потянулся за массажным маслом, так кстати забытым Пилар на его тумбочке, и провел скользкими пальцами по поджимающимся яйцам и дальше, между ягодиц. Иво снова запрокинул голову, теперь уже со стоном, и выдохнул куда-то в потолок: — Я всегда хотел только любить тебя. — Я тоже, — неожиданно признался Пабло. И потянул на себя его тело, одновременно сильно толкаясь внутрь. И взвыл, чувствуя, как сдаются его напору чужие мышцы. И пока он брал Иво, с каждым движением из него, — куда вернее, чем во время нелепой драки, — выходили злость, и боль, и обида, и даже зависть. И, чувствуя подступающий оргазм, он снова обхватил пальцами чужой член, намереваясь забрать Иво с собой — туда, где, пусть всего лишь на короткое ослепительное мгновение, нет места иной тьме, кроме вспыхивающего разноцветными звездами ночного неба. После Иво быстро поднялся, молча оделся, скептически осмотрел свою разодранную рубашку, но все-таки натянул ее на плечи. Уже в дверях он на секунду остановился и, глядя в стену, сказал: — Надеюсь, хоть теперь ты успокоишься. — Проваливай, — огрызнулся Пабло, чувствуя, как медленно — пока еще медленно — в солнечное сплетение возвращается темный колючий комок. — Я не беру плату такой валютой. — В голове мелькнула удивительно ясная мысль: Иво снова сделал то, что сделал, ради кого-то другого. Но презрительно бросить: «Шлюха», отчего-то не получилось. Послеоргазменная лень помешала, должно быть. — Знаешь, я ведь и в самом деле этого не хотел, — пробормотал Иво, снова будто разговаривая сам с собой. Пабло на мгновение заинтересованно приподнялся: он сожалеет? Тогда это все равно победа. Но Иво, разумеется, опять все испортил, уточнив: — Я не хотел соперничества. И вражды. И уж тем более не хотел твоей боли. Я сказал правду: я действительно всегда хотел только любить. — И у тебя получилось, — нехотя признался Пабло закрывшейся за ним двери. И рухнул лицом в подушку, глуша раненный, полный боли стон.

Конец