personnel

- Сё ля ви... сё ля ви... Какая страшная фраза, обрекающая на вечные ни к чему не ведущие размышления. Она... она не подходит, потому что драгоценные потомки будут думать и ни за что не додумаются о её смысле. Никогда, ни за что не додумаются... Старый князь в двенадцатый раз перечитал все от начала до конца. Вот и пресс-папье куда-то запропастилось; как назло, настежь распахнулось окно, впустив в комнату через шёлковые портьеры волну неприятного, вызывающего мурашки воздуха. Тысячи мыслей улетели от князя через эти окна, тысячи стонов врезались в стекло, распластываясь в одну невидимую лепешку; Николай Андреевич знал, что то, что он делает, неправильно, или правильно, но не совсем, никогда не мог докопаться до истинной причины и, сколько ни копал, накапывал только сырье... для новых лепешек... - Бурьен! - от резкой перемены тональности голос старого князя упал, довольно резко, до того, что вышел наружу старческий хрип. Через минуту в дверях мелькнула проворная фигура француженки. Не без кокетства оправив складки, пока Николай Андреевич разбирается с пресс-папье, с трудом наклоняясь к просторному ящику, она посмотрела на него с выражением высшей степени преданности. Князь, как и все его семейство, был мизогиничен, поэтому не знавал на себе этой самой преданности. Но иной раз доброта Бурьен его смущала. И иной раз ему бывало сложно крикнуть на нее; крикнув, он, не давая себе в этом отчёта, корчился от сознания своего бессилия над самим собой. Его сын, князь Андрей, не мог оставить этого без внимания. Вне сомнений, его отца с ней что-то связывало. Святая память матери была ему дорога, но дело было вовсе не в этом. Зная, что отец умеет говорить "нет", как умеет брать в руки охотничий кнут, он осознавал, что его тайная близость с m-lle Bourienne не случайна и носит постоянный характер; зная нрав Bourienne, он не мог предположить, что она помимо лояльного отношения своего господина получает червонцы за... нет, это невозможно. Ему настолько было противно об этом думать, что он предпочитал не замечать Bourienne вообще и не предполагать никаких тайных сношений этих двух - пусть на поверхности будет только то, что на поверхности. Но отец... не давал ему покоя. Он, в котором никогда не было замечено ни капли какой-либо слабости, - и эта безродная кокетка-француженка с лошадиным лицом? Правда, он давал себе отчёт в том, что Bourienne, хоть и имела, по его словам, лошадиное лицо, была очень даже недурна. - Ах, Bourienne, - Николай Андреевич зашагал по направлению к молодой женщине, в последнюю минуту обойдя её стороной, - закрой окно. - И дверь? Лицо Bourienne было настолько невинным, что старый князь даже осекся. Но, придя в себя, отклонил почти явное предложение. - Что с тобой, мать моя? Я говорю, окно, - с раздражением пояснил князь, несмотря на то, что оконная ручка находилась от него на расстоянии одной руки. Bourienne молча повиновалась, все так же рассеянно и, возможно, деланно улыбаясь. Когда холодный воздух ушёл, князю отнюдь не стало легче. Сейчас он понимал, что на него все тяжелее и тяжелее стали давить стены. Он огляделся и не увидел Bourienne; оказывается, она уже несколько минут назад справилась у него, не нужно ли ему чего-нибудь, и, не получив ответа, удалилась. Однако ощущение безысходности наступало князю на горло. Он осознал, что не может говорить, что связки натянуты до предела, язык прилип к небу. Что за ужас, старость? Недавно он приказал убрать старый-старый портрет, имеющий место далеко в прошлом, в прошлом веке - там он молодой и здоровый, во всех движениях ощущается сила и радость жизни, в глазах - природный огонь... Ему захотелось взглянуть на нее; но вокруг не было никого, кто мог бы помочь ему. Кто бы ещё мог проникнуться воспоминаниями о забытой Богом поре жизни? Николай Андреевич не мог разлепить склеевшиеся уста, будто туда возложили расплавленный воск. Ничто не поддавалось простым потребностям организма, все члены онемели. - Что это? - говорил себе князь, когда оставался один. Неведомый голос протяжно и даже несколько иронично отвечал: ста-а-арость. Тогда он садился, упирался руками в письменный стол, клал голову на руки и плакал безудержно, как ребёнок. Никто никогда не видел, чтобы он плакал, поэтому такой элементарный навык Николая Андреевича никому не был открыт. В такие моменты слезы вызывались откуда-то извне, а не от сердца, полного душевной боли обо всем скорбящем. Вокруг князя все были несчастны, а несчастнее всего - он сам, так как сеял хаос и непонимание и отрывал от своего сердца лучшее, что мог оторвать. Даря отеческую любовь княжне Марье, он дарил ей только отзвуки этой любви, и от самой любви ничего не оставалось - остаток поедался невозможностью княжны понять собственного отца. Получалось что-то вроде недолюбви и недоотношений; князь был жесток в любом проявлении любви. Сейчас, оставаясь в комнате, он боялся неизвестно чего и неизвестно откуда. Он знал только одно, что ему не хочется быть одному. Стремясь всю жизнь быть в одиночестве, в последний момент он разлюбил одиночество, так как оно не приносило ему уже ничего, кроме напрасной скорби. Он страдал от него, как всякий человек страдает, причиняя боль другому человеку только потому, что по другому не умеет или не может. Он решительно не мог позвать Bourienne, но все существо его именно этого и жаждало. Она должна была подарить ему какие-то минуты своего времени, чтобы эти минуты мог разделить с ней и князь, чтобы они были их общие. Он порывался делать какие-то странные, необыкновенные вещи; он переставал, так как боялся, что Bourienne его не поймёт, и им обоим станет ещё хуже. Однако давно уже не смотрел со стены портрет матери князя Андрея и княжны Марьи. Его сняли через несколько дней после рождения Николушки, младенец почему-то боялся портрета. Но молодой князь догадывался об истинных причинах того, что портрет в комнате больше не висел. Николай Андреевич ничего не делал, но ждал Bourienne, будто назначил свидание. Бедняжка, разумеется, об этом и не догадывалась. Страсть француженки к сплетням была глубоко презираема старым князем, как любая женская страсть или слабость. Шестое чувство подсказывало ему, что она знает о его прихоти, причём знает давно; у него даже появилось ощущение, что он уже когда-то говорил ей об этом, а она просто забыла, хотя сроки её прихода в кабинет князя уже сильно поджимали. Он боялся, что не выдержит и когда-нибудь допустит при ней роковую ошибку, выпалит что нибудь, что приоткрыло бы ей ворота в его сознание, чтобы она могла проникнуть туда, все тщательно изучить и потом долго-долго сплетничать с другими служанками и гувернантками. Что ему стоит один раз их приоткрыть, чтобы помочь ей, духовно поддержать её? Но она не поймёт, её французский мозг устроен по-другому и наверняка пропитан глупыми любовными романами, где все так вычурно и неестественно-сладенько. Где Bourienne входит в чужой идеальный образ и сидит в нем, думая, что автор создал его специально для неё. Она ходит по галантным французским кавалерам, как синица по крыше, где разбросано сало, - и куда ей до больного князя с его старческими примочками и прихотями, зачем ей память о его удалом прошлом, если есть красивое и элегантное настоящее? Она не поймёт, что она не в вульгарном смысле любовница, а в самом что ни на есть духовном - каково ей осознавать свою низость перед князем и перед другими служанками, сохраняющим чистоту своей наивной природы? Но в сознании князя снова ожило страшное чувство тяжести на сердце. Или, может, это сердце само отяжелело от мыслей? Ему даже захотелось, чтобы Bourienne пришла и собственными руками вырвала у него сердце, но только после того, как он аккуратно обнимет её за талию и насладится ароматом её волос. От этой мысли ему стало смешно, а это ужасно, когда страх смешивается со смехом и полностью его в итоге заглушает. Чувство страха уступило место болезненному предчувствию. Предчувствие сменилось жаждой, и князь, едва разлепляя губы, осторожно позвал француженки, чтобы та принесла воды... Эта просьба была максимально коротка и поэтому предельно внятна, и никаких посторонних мотивов в ней Bourienne услышать не могла: - Воды... Бурьен... Француженка на этот раз была действительно быстра и поэтому не заставила князя себя ждать. При виде её с графином, который почти в точности повторял собою изгибы её фигуры, такой же изящной и гибкой, как его стекло, он с большим усилием преодолел некий позыв изнутри, заставляя себя переключить внимание на посторонний объект. Bourienne, как завороженная, стояла в дверях, прямо на пороге, с подносом, испуганно бегая глазами по кабинету. "Какая она странная, совершенно бесчувственная, - так думал князь, глядя на неё исподтишка, будто ему это делать было запрещено, - откликается на ощущения, ведома и ходит за любым, как собачка. Ладно, за мной, я ей господин... но Курагин?" Эта ужасная история не выходила у него из головы; Bourienne как раз оказалась почти в центре событий, хотя княжна Марья сохраняла к ней всю ту же почти дружескую признательность. Старый князь винил во всем минутное помрачнение, вызванное безобразным поведением Анатолия в тот вечер, как и всегда. Но он знал, что за человек m-lle Bourienne, и нисколько не удивлялся. "Почему она стоит и не может подойти? Неужели мне её попросить? Она, конечно же, опять неправильно поймёт меня..." - Почему вы надели розовое платье? - выпалил старый князь с высшей степенью раздражения, ничем не обоснованной. Bourienne заулыбалась, но уже не так радушно и восторженно. В её улыбках всегда присутствовало что-то полурассеянное и даже грустное, а сейчас это усилилось ещё и неоправданным замечанием. Пыталась пролепетать что-то по французски, но князь грубо её оборвал. - Перестань французить, Bourienne! Не французь, я ничего не понимаю из того, что ты говоришь; все забыл... Зачем ты здесь? Зачем графин?.. Почём ты смотришь, почему воды не несёшь?.. Обрывки фраз, только обрывки доносились до маленьких, аккуратных ушей Bourienne, лицо которой неестественно горело; глаза её отчего то были мокры. Она повиновалась и аккуратно, но быстро поставила поднос на стол. На князя она не глядела, и это чрезвычайно злило его непонятно отчего. Сам он совсем забыл о том, зачем он позвал её. Он смотрел в стол, где лежало недописанное завещание; но это был взгляд не на буквы, а через буквы. Где-то краем глаза он все ещё видел ее: молодую, цветущую, кокетливую, даже при нем. И вот ему снова стало стыдно, снова захотелось чего-то абсолютно неожиданного и нового, точнее, хорошо забытого старого. Вспоминая старые кутежи, он удовлетворенно улыбался, чувствуя, что жизнь прожита не зря, а остатки выпитого за всю жизнь вина все ещё несутся по его крови - при взгляде на Bourienne. Из его груди собиралось вырваться удовлетворенное сопение, но вместо этого почему-то вырвался глухой стон. И старый Князь почувствовал себя несчастным из-за того, что причину этого никто никогда не поймёт и не узнает; что все положительное, что в нем есть, навсегда останется у него внутри и не выльется на поверхность. И болезненная привязанность к Bourienne, и отеческая любовь к Марье и Андрею, так своеобразно проявляющаяся - никто никогда не узнает, насколько сильны эти чувства в его груди, отяжелевшей и очерствевшей со временем. Николай Андреевич боялся, что близок к помешательству, окончательному и бесповоротному. Горькие, полные отчаяния стоны рвались из его груди, как страшный зверь из клетки. Их бы приглушить, эти стоны, иначе снова он покажется людям безобразным и жестоким! Он не надеялся застать Bourienne в комнате. Несмотря на то, что она меньше всего стремилась его понять, она всегда исполнял любые поручения, как овечка - Bourienne была похожа на овечку, такая же нежная и трепещущая, покорная, без особого характера. Князь был проницателен, он мог видеть её насквозь, не отдавая себе в этом отчета, мог заглянуть в самые глубины её сознания и узнавать такие вещи, которые обычно никому не доступны. Он не надеялся застать её, но нутром почувствовал, что она рядом. И снова его чувства не соответствовали действительности: ему стала противна эта рабская покорность, ведь получалось, что он принуждает её! - но он её не хотел принуждать, не хотел никого принуждать - не хотел казаться тираном... - Qu’est-ce qui ne va pas chez toi? - пробормотала француженка. Князь пропустил вопрос мимо ушей, потому что сам толком не мог знать, что с ним. Ощутив слабость в членах, он насколько мог плавно опустился в кресло. Оно мигом отозвалось позвякиванием пружин. - Bourienne, мне плохо... Француженка подскочила, но с места не двинулась, ожидая приказаний. - Monsieur... Je ne comprends pas ce dont vous avez besoin...¹ Князь с раздражением махнул рукой. - Avez-vous besoin d’eau? ² - Ты не понимаешь! Мне плохо, совершенно в ином смысле плохо... - князь будто бы расправил крылья, готовясь к долгому полету, но сделал это с трудом и ужасно недовольно, словно бы ему было противно и лениво начинать пускаться в бессмысленные объяснения. - Ты не знаешь, как может быть несчастен человек. Ваши мозги, мозги молодёжи, наполнены пустой и никчемной моралью. Вы не умеете быть несчастными, Вам нечего помнить и не о чем думать... Секунду князь потратил на восстановление дыхания, ещё секунду на то, чтобы удостовериться, что Bourienne здесь и слушает его. Его охватило ещё большее раздражение, и, чтобы не думать о своей минутой слабости, которую он допустил, уставился на неё и не сводил глаз. Он разглядывал её розовое платье, ненавистное ему, потому что напоминало покойницу Лизу, жёлтые ленты, свисающие на хрупкие плечи, и всю её миниатюрную наивную фигуру. Bourienne напоминала статую, которой шаловливые, не имеющие ничего святого мальчишки вымазали свёклой щеки. Румяное личико молодой женщины наливалось тем больше и ярче, чем князь распалялся и говорил. - Куда вам до этих рассуждений, до настоящей, высокой морали... Вы все - гедонисты, не всегда это признающие; вся молодёжь сплошь и рядом гедонистическая, вы ищете удовольствий там, где их быть не может. Вы (теперь он обращался исключительно к француженке) носите розовые платья, не зная, что другим они приносят только боль... Горькую, невыносимую боль!.. Однако как я могу Вам донести, что я хочу от Вас, от вас всех? Зачем Вы улыбаетесь, когда могли бы плакать, когда могли бы упасть к моим ногам и просить прощения? Зачем Вы держите эти глупые иллюзии счастья, когда мы все - и я, и Вы, и целый свет, гедонисты, мошенники, республиканцы, мизантропы, лицемеры, ханжи, все, от чего происходит все плохое - так же несчастны?.. Он кончил, отирая рукавом шлафрока слезы. Он больше не хотел никого видеть, подумал о том, чтобы дать Bourienne вольную и распрощаться на все четыре стороны. После всего того, что он сказал, она больше не могла оставаться в этом доме, не могла видеть старого князя таким, каким он стал после этого. Сам себе он стал противен, казался жалким, ничтожным, прогоревшим на собственной скорби, скорби по ушедшему, скорби по настоящему, скорби по вдруг сделавшейся неудачной жизни. Bourienne стояла в полном оцепенении, но глаза её были сухи, руки не тряслись, алые губки не дрожали. Она была на редкость спокойна, в глазах была уверенность - такая, что князь в глубине сознания удивился ей. С одной стороны, он боялся, что все, сказанное им, пролетит мимо неё стрелой и не ведётся в сознание, все речи пройдут даром... с другой стороны, он ещё больше боялся возможности ответных действий с её стороны. Что она теперь была для него? Старые люди редко любят кого-то, когда имеется в виду обыкновенная, банальная связь между поколениями. Они могут любить своих детей, даже чужих детей - но не женщин. Князь не хотел становится на путь развратного вельможи - он был выше этого, сохранял идеальное, непоколебимое достоинство. Заведя роман с гувернанткой собственной дочери, он обрекал себя на вечные споры внутри себя. Он не хотел становиться рабом своих потребностей, даже более высоких, чем обычная жажда. Но ему определённо чего-то хотелось, хотелось неизведанного ранее, но он не мог с этим смириться и боролся с самим собой. Он все ещё сидел в кресле, опершись о ручку и положив на неё голову. Ему показалось, что минуту назад (если это было минуту назад, а не полчаса и не час, ведь время стирается очень быстро) произошло что-то великое и подлежащее рассмотрению, глубокому анализу. Он пытался вдуматься в собственные слова и найти допущенные ошибки, разобраться, соответственны они действительности или нет. Он не мог найти ошибок - и это было страшно... ...ему было страшно, когда он вдруг услыхал шелест розового платья и увидел перед собой вспорхнувшую Bourienne, с испуганным, очень печальным лицом, наклоняющуюся к нему. Князь испугался, что его снова поняли неправильно, что его понимание ситуации и понимание Bourienne уходят по разные стороны сознания. Но он напрасно беспокоился, и Bourienne не стала делать необдуманных действий. Она, стараясь не обращать взора на старого князя, опустилась на колени и легла ему в ноги. Он даже будто бы услышал, как она заскулила, совсем по-собачьи... - J’ai essayé de vous comprendre et de vous trouver... Cher Nikolaï Andreïevitch, j’ai essayé... Эта фраза была насквозь пропитана трепетной вассальной любовью до такой степени, что cher Nikolaï Andreïevitch, хоть и без улыбки, без слез, без румянца, но ощутил её - возможно, впервые в жизни. Мягкий, осторожный голосок Bourienne теплил в его сердце слабый, но все же огонёк. Сохраняя серьёзность лица, из-за неумения по-доброму улыбнуться, он поднял тяжёлую руку и погладил француженку по голове, коротко, но ощутимо. - Ладно, будет... laissons-le...³- сказал, как проворчал, коротко и немного сердито, но уже спокойно. Bourienne несмело подняла на него красивые глаза и тотчас опустила; потом нашла губами его руку и - не поцеловала - дотронулась ими до неё. По прошествии нескольких секунд, когда француженка так же внезапно упорхнула из кабинета, как вспорхнула, унеся с собой какой-то свежий неявный аромат, князь все так же сидел в кресле, но на этот раз уставившись на стол, где лежала заветная бумага. Исписанная, полускомканная. На столе также находилось пресс-папье, которое он упустил из виду, и поднос с графином воды, который принесла Bourienne. Все это так и не нашло применения. Старый князь надеялся погрузиться в думы, но неожиданно для самого себя впал в какую-то черную дыру сознания и заснул. * * * Смерть не заставила ждать старого князя после удара, и он умер с именем княжны Марьи на сухих устах. Он хотел поговорить, говорить долго, но было не с кем; хотел увидеть Андрея, но забыл, что его нет рядом; не знал, что сын его тоже на волоске от смерти, и скоро у него будет возможность говорить с ним долго, о чем только можно и сколько можно. К тому моменту у старого князя полностью изменится сознание, он переменит взгляд на жизнь, перестанет гнушаться собственными слабостями... Незадолго до смерти, когда ему не хватало воздуха, он отчаянно и не переставая просил дышать и пить, он даже не вспоминал о существовании какой-то француженки, которую он два раза в жизни обнимал. Перед глазами была не столько молодой князь, сколько княжна, и его ужасно мучила совесть - но нельзя было ничего сказать, хотя Марья и без слов могла понять своего отца в ту минуту. Он знал, что на смертном одре никакие допущения слабости не могут быть пропущен мимо, они все имеют какое-то значение. Bourienne о смерти Николая Андреевича могла только догадаться, в воздухе летало что-то нехорошее и как будто бы пахло ею; княжна долго молчала о произошедшем и почему-то во многом винила себя. Она целыми днями мгла прохаживаться вдоль аллеи и не говорить ни слова - да и было не с кем, разве что с Тихоном. Глаза и все её существо было напряжено, но она не плакала или не позволяла себе плакать, боясь, что отец все видит - сверху. Сознание безысходности положения тяготило её все больше и больше; сознание, что князя придется хоронить, не отпевая, ещё больше. Bourienne не подавала ни малейших признаков великого горя. Она по-прежнему бесшумно передвигалась по комнатам, только тише и реже; почти перестала говорить по-русски, хотя раньше изредка вставляла русские выражения в речь. Она надеялась на что-то чудное, что должно произойти с ней и со всем семейством; что во французском отряде ей повстречается сердобольный земляк, какой нибудь стройный, красивый, молодой офицер, спасёт их всех, а потом возьмёт её в жены. После всего, что произошло, Bourienne ощущала острую потребность в замужестве. Всё имение превратилось в место с застоявшейся, нудной, всем надоевшей печалью; Bourienne, как ни в чем ни бывало, продолжала ходить, неслышно напевая какой-то мотив из родных мест. Но в первую же ночь она ощутила чувство непереносимой тяжести. Как будто ей было стыдно за то, что она живёт, что предается жизненным увеселениям и удовольствиям. С ней никогда не бывало подобного; она вспомнила, как уносили из кабинета тело, а позже зачем-то унесли портрет. Портрет с молодым и здоровым, цветущим князем Николаем Андреевичем. - C'est la vie, - вдруг пробормотала она; на последнем слове дыхание её прервалось... Да, распахнутое в ночи окно, оставленное на столе пресс-папье, надоедливое пение сверчков на улице - все напоминало, все подсказывало. Под покровом этой ночи, в полной тишине, француженка лежала на пышной кровати, положив голову на руки, и чувствовала движение слезы на своем лице. Она плакала - долго, долго, и так грустно, так тяжело, что звук падения слез на подушку был почти ощутим, почти слышим ею, все существо её трепетало и билось в судороге. Она плакала, и слезы отдавались где-то внутри нее; на следующее утро они обыкновенно засыхали, но превращались в огромные, острые булыжники, режущие сердце, и волшебную воду, омывающую незалеченные сердечные раны.