***
Она действительно позволяет себе отвлечься на какое-то время: когда уходит Юхён, закрывает дверь на замок — по привычке — и падает в кресло, взяв ручку в подрагивающую руку — страшно и до жути интересно. Юбин не знает, что написать: быть может, хватит и одного слова, или стоит написать огромную тираду, которую нужно читать чуть ли не взахлеб — она не имеет ни малейшего понятия о том, что за человек сейчас сидит ровно с таким же блокнотом и сто процентов чего-то ждет. Наверное, чуда. Ну или чужой инициативы. Последнее проявлять не особо привлекает, но что поделаешь — раз человек «стесняется», то можно и первой написать. «Привет.» В итоге быстренько выводит на первой же странице вверху. И понимая, что этого мало, тут же добавляет: «Это Ли Юбин, твой соулмейт» И в ту же секунду, не выдержав, захлопывает тетрадку: спокойной отныне ей больше не быть. Уж слишком она, внезапно, чувствует — будучи заинтригованной тем, с кем ей придется общаться всю, возможно, оставшуюся жизнь — многое. То ли тепло, разносящееся по всему телу и согревающее даже замерзшие пальцы на ногах, то ли холодок, пронесшийся по спине: такой контраст немного пугает, заставляя все отложить и прикрыть глаза. Пара действий, и Юбин понимает, что ночью уже не уснет. А будет лежать, представляя, кто ждет ее, кто, быть может, будет искать, а после — согревать своим теплом, обнимая и утыкаясь в шею холодным кончиком носа. Она не думает о том, что мечты её — сплошная романтизация. Она не думает, что все не так просто, что находится не в той самой известной сказке с хорошим концом, что и завтра ей не напишут, и послезавтра. И даже через пару дней на написанное приветствие никто и не ответит, принуждая в какой-то момент сдаться, опустить руки и, зажав в мокрых ладонях уже породнившуюся стопку листов, опуститься на кровать и вздохнуть. На улице сверкает молния, освещая темную комнату. Гром, последовавший следом, заставляет тут же вздрогнуть, поджать ноги и еще больше прижаться к углу — там, где обычно стоит заправленная кровать; сейчас же везде бардак — ей попросту не хочется убирать за собой. Губы дрожат, а пальцы, видимо, синеют то ли от ужасного холода, несмотря на пыльный обогреватель, что стоит подле, то ли из-за волнения. Такое бывает, правда бывает. И ей ни капельки не стыдно за то, что мысли ненавязчивые сейчас одурманивают разум — а что, если это все ошибка? Что нет никакого соулмейта, а она сама — бракованная, пошедшая против системы. Фактически — никто. Ветер, просочившийся сквозь ставни, тут же поднимает настоящий ураган в комнате. Листы с текстами песен и стихами мгновенно слетают со стола, опадая на пол. А та злополучная тетрадка, мирно лежавшая на столе, на самом углу, всего лишь открывается, показывая ту самую первую страницу с таким знакомым «Привет» и «Пожалуйста, ответь».***
Ким Юхен приходит через дня три, а то и четыре — кто-то сто процентов забывает мало-мальски посмотреть на календарь. У нее есть свои ключи от квартиры, поэтому проблем с «черт возьми, что ты там делаешь так долго, давай уже!» никогда и нет. И сейчас она все также выуживает из ветровки черный ключ, немного покрывшийся ржавчиной, и открывает дверь. В комнатах тихо — ни единого звука. Будто бы все, что сюда попадает, замирает во времени, и Юхен, перешагивая невысокий порог, заходит, озираясь. Стук её каблуков тут же разлетается к каждому уголку, оповещая о прибытии кого-то; хотя, услышь Юбин какие-то шорохи со стороны входа, не сомневаясь, ответит, что это её подруга. Потому что никто другой к ней не придет. Но сейчас гостью не встречают, и она, все также пугливо оглядываясь — ибо успела уже на себя накрутить всякий бред, — заходит сначала в зал, потом на кухню. Подозрительно чисто, пусто, и ничем не пахнет — словно Ли Юбин здесь и не живет, а квартира ей нужна так, для условностей. Будто бы здесь никто не готовит, не убирает, и вовсе ничего не делает. Юхён знает, что подруга её всегда с какими-то странностями и непонятными мыслями в голове, иногда доходящих до абсурда; та ужасно любила порядок, идеальную тишину, но в то же время очень необычную музыку, которую слушает на полной громкости — это действительно считалось краем какого-то безумия, выходящего за рамки дозволенного, адекватного. И, внезапно для себя, слышит какие-то постукивания, доносящиеся откуда-то справа, там, где и находится спальня, там, откуда кое-кто не выходит уже несколько дней. И Юхён, внезапно осмелевшая, направляется туда, а потом — как в голливудских фильмах, по ее нескромному мнению — резко открывает дверь и вваливается в помещение. Юбин, стучавшая по столу, вероятно, отбивая какой-то ритм, снимает наушники и с каким-то то ли с едва скрытым отвращением, то ли недоумением, то ли с непонятно выразившемся страхе смотрит, распахнув глаза максимально широко. — Ты чего тут делаешь? — задает вопрос серьезно, не моргая и не улыбаясь. Будто бы её прервали от ужасно важной миссии по спасению человечества. — Хе-хе, — неловко смеется Юхён, понимая, что своими действиями чуть не довела человека до инфаркта. Возможно. Ну или до высшей точки кипения. — А ты просто не отвечала на звонки, вот и подумала, что что-то да случилось с тобой… — Как видишь, ничего. — Чем занята? Вопрос брошен в пустоту — он так и висит в воздухе, дожидаясь ответа. Его, наверное, и не будет. Юбин по старой привычке откидывается на спинку уже потрепанного временем кресла и долго смотрит на листки перед собой, потом на телефон — до этого, на самом деле, действительно вибрировавшего из-за звонков, — а после — на подругу, которая без капельки стеснения присела на какую-то маленькую деревянную тумбочку возле стола. — Тексты пишу. Вдохновение посетило, вот и пишу целыми днями, поэтому на звонки и не отвечаю. — А если я волнуюсь? — Ничего страшного, потерпишь. — О чем пишешь? Это зря, действительно зря. Прошибает в это время, наверное, чуть ли не самым настоящим током, а просто сказать «чтобы связаться, чтобы убедиться, что все реально» становится до невозможности тяжело. Ком в горле мешает говорить, но внешне Ли Юбин, явно сдававшая обороты и выглядевшая слишком обезумевшей и жалкой, не показывает ровным счетом ничего — уж такая у нее привычка. Она чешет пальцы левой руки, думая о чем-то своем, но в то же время переживая и за сидящую рядом Юхен, которая уже наверняка чувствует чужое волнение, и за человека, что не может ответить уже так долго. Быть может, с ним что-то случилось? — Хочу написать что-нибудь в тетрадку, чтобы он понял и увидел мои попытки пообщаться, — голос предательски дрожит, заставляя нахмуриться и отвернуться; ей стыдно за такие эмоции. — Не то, чтобы меня это очень сильно волновало, — на самом деле, еще как беспокоит. До бессонных ночей. Настолько она эмоциональна в душе. — Но мне правда интересно, мы же так долго к этому шли, да? Юхён не находит, что ответить: ей попросту нечего сказать. С одной стороны, хочется поддержать, утешить и помочь, с другой же — посоветовать опустить руки, сдаться и принять, что поиски соулмейта иногда могут привести в тупик. Никто не виноват, что Юбин достался тот, кто, видимо, не хочет встречи, не хочет каких-либо отношений, каких-либо связей. «Он любит тишину», — про себя осознает, понимая всю ироничность ситуации. С кем же не бывает, так? — Ты неплохо пишешь, — Юхен все же подает внезапно севший голос, смотря куда-то в пол и рассматривая невидимые пылинки. — Может быть его зацепит? Поймет, кого игнорировал все это время и проникнется твоими текстами. Ли Юбин лишь как-то горько усмехается — все её записки, вероятно, были в пустоту.***
Она не знает, сколько проходит с того момента: последние листы календаря, стоящего ранее посреди большого рабочего стола, с корнем вырваны и выкинуты в мусорное ведро — некоторые смятые листы валяются рядом: поднимать их никто не собирается. С ужасом осознавать, насколько сильно, в принципе, преображается уютная спальня в какую-то непонятную свалку — до одури тяжело. Настолько, что подниматься с кровати, у которой уже долгое время не меняется даже постельное белье, становится невыполнимым заданием. Настолько, что прогонять Юхён, когда она забегает с какой-то новостью, уже нет сил — она сама уходит, с грустью в глазах закрывает за собой дверь и больше не пишет. А после связывается со своим соулмейтом чуть позже; больше не нужно заботиться о чьем-то здоровье, даже если это её лучшая подруга. Когда она берет изящную и фарфоровую ручку какой-то миловидной девушки с белыми и волнистыми волосами, то больше ни о чем не думает — даже о Ли Юбин, что царапает предплечья короткими ногтями, лежа на кровати и свернувшись в непонятной позе. Страницы блокнотика Ким Юхен заполнены маленькими и неловкими сообщениями, рисуночками кроликов и собачек, а листы в тетради ее — уже бывшей — лучшей подруги мокрые от слез; на месте легко написанного «Привет» теперь красуется размазанное черное пятно из-за поплывших чернил. Это последний раз, когда она действительно поднимается, идет, укутавшись в теплейшее одеяло, ударяется о все тот же обогреватель, ругнувшись про себя, идет к столу и буквально падает не в силах больше совладать с собой и своими эмоциями, что сейчас невыразимым потоком плещутся в её душе. Иронично, что чувства к соулмейту бьют по сердцу настолько сильно, что в груди режет до невозможности больно; она все еще не слышит, не видит, не понимает, кто он — а голова каким-то непонятным образом все равно им забита, давая вздохнуть. Она чувствует нежность, смешавшуюся с металлическим вкусом крови на языке, чем-то до ужаса больным, чем-то, из-за чего суставы сводит, не давая нормально встать и пойти. Ощущение того, что всё обострилось в какой-то момент — удручало. И отчаяние, некогда теплившееся в каждом уголке отощавшего тела, выплеснулось неразрешимым ураганом, сметая все на своём пути. Не могла та самая Ли Юбин, все же заявляющая о своей бесстрастности ко всему, кроме работы, пасть ниц, умоляя где-то глубоко в душе прекратить эти терзания — она с удовольствием избавится от всего, что связывает её с родственной душой. Даже если это невозможно. И она все также будет продолжать сидеть, оперевшись о ту самую тумбу, где когда-то сидела Юхён и пыталась хоть что-то придумать. Муки её прерывает звон, исходящий откуда-то сверху, со стола. Ей кажется, действительно кажется: никаких звуков нет, это просто плод ее воображения, еще один повод подняться, взглянуть на знакомые, уже опротивевшие ей листы и снова заплакать, снова удивляясь своей откуда-то взявшейся эмоциональности. Трясущимися руками она хватается за край стола и на таких же ногах поднимается; одеяло сползает с ее плеч. За окном — кровавое зарево, не скрытое облаками и туманом. Впереди — верхушки многоэтажек, немного мешающие смотреть на рассвет. Перед ней — все тот же стол, где никто уже давным-давно не убирается. На — тот самый предмет, что не дает ей нормально жить. Она переворачивает обложку. Пара колечек криво вырваны вместе с некоторыми листами в линейку, где-то размазаны чернила, а там, где осталось хоть одно живое место — написаны коротенькие стишки. Юбин никогда не была уверена в своих работах: чаще всего те писались про мотивацию, про силу духа, но ей они не нравятся — все равно не помогают. А сейчас она видит строчки о какой-то дружбе, чувствах и какой-то неловкой, едва признаваемой любви. Той, что она испытывает в перерывах между очередной паникой и истериками. Той, что согревает и не дает так просто сдаться. Той, что дает возможность одними уголками губ улыбнуться, когда перечитывает строки. И переворачивает на последнюю страницу. Громко вздохнув без веры в происходящее, делает пару шагов назад, с ужасом смотря на написанное словно не её почерком — странным и корявым, будто бы пишет тот, кто совершенно не знает ни языка, ни того, что он пишет. Переломанные линии, написанные тупым карандашом, гласят…***
Темная комната, освещаемая только соляной лампой, отдающей рыжим, теплым и приятным светом. Она его чувствует по какой-то причине, потому полностью отдается лучам, подставляя лицо и как-то улыбаясь чему-то. Ей правда хорошо в своей квартире, где никто не побеспокоит, где никто не обидит, где никто не воспользуется. С какой-то стороны горько думать о бросивших её когда-то давно, с другой — глубоко наплевать. Руками она ищет на столе что-то, что спрятано от чужих — хотя здесь никого нет и не будет — глаз. Чтоб никто не смог дотронуться до того, что ей дорого. Однако, когда все же находит ту самую вещь, с грустью осознает, понимает, что все еще не может чего-то сделать, что-то подсказать, намекнуть; в ее руках абсолютно нет никакой силы, она не может так просто взять и сказать то, что болью отдается в её сердце — признаться в секрете, в котором, на самом деле, нет ничего постыдного, все равно страшно. Руки немного подрагивают. Хандон берет рядом лежащий карандаш — «точилка сломалась», недовольно ворчит про себя, когда понимает, что конец грифеля тупой — и что-то пишет на маленьком кусочке бумаги. Голова ее забита какими-то непонятными мыслями, она по памяти пишет на корейском когда-то наученные одним другом слова; они несут в себе ужасную самоиронию, что немного раздражает, но сейчас — выбора никого, это обязательно нужно написать. За окном, чувствует, идет ливень. Капли дождя барабанят по крыше, когда она, положив левую руку на листок, легонько проводит кончиком карандаша, рисуя первую черточку. Вздох. Где-то снаружи поднимается настоящий ураган. И только она сидит в своей безопасной комнате совершенно одна и пытается писать, про себя вспоминая руки на своих ладонях. Если написать так, то выйдет первый слог. У нее выйдет все, Хандон верит, наполнившись никогда не бывавшей в ней решимостью. Следующее слово выходит у нее практически без проблем. И когда, заканчивает, рвано выдыхает. На том самом лоскутке, что когда-то находит в почтовом ящике возле дома, где позже чувствует кончиками пальцев следы, оставленные ручкой, написано следующее:«Прости. Но я ничего не вижу.»