Уральские сказы

1 ГЛАВА.ПРИЕЗД. Давно это было, еще при крепости. В ту пору жил барин Турчанинов на Полевой за какой-то надобностью. То ли с женой поссорился, да ушед из дому, то ли завод строил, сам за всем приглядывал, дабы братцы-хватцы из Шатальной волости на строительство не забредали. Не ведаю. Только как-то в ночь, аккурат на Петра-Павла, подлетела к турчаниновску дому кибитка, гостей привезла. Все в доме спали за поздним временем. Один сторож Мокейка кругом в колотушку бил. Сторож горнишну Глашку побудил, обсказал, прибыли, дескать, барский троюродный племяш Михал Петрович к дяде погостить. Глашка расшевелилась, растолкала мальчика дворового Петьку, дабы Турчанинову об гостях доложил. А сама-от побежала огонь вздуть, да верхнюю одежу гостевую принять, как положено. Племяш сам-друг прибыл. Михал Петрович в парадном мундире с браденбурами, с ним девка росту огромного, мужик не всякий тако вымахает. В темную накидку закутана, что-то вроде башлыка сзади к вороту пришито. И низехонько надвинут тот странный башлык, лица не видать, Только глазищи горят во тьме, ровно кошачьи. И рыжая коса змеей вьется. Видать, краля из тех страмных, что по ночам с парнями в кибитке разъезжают, песни галанят, шампаньску хлебают. Ну, да не крестьянское это дело, о барах смотничать. Приняла Глашка у племяша верхний-то кафтан, повесила – все чин чинарем. Обернулась к дылде, накидку принять, да рот и раззявила. Наместо страмины-девки стоит перед горнишной парень молодой, красавец писаный. Улыбкой так и играет. А через плечо скрасна рыжая коса трубчатая перекинута. Глашка, на что кремень-девка была, а тут и сомлела с такой невозможности. А по дому уж подлокотники забегали. Стряпка печурку вздула, чтоб гостям чем ни на есть с дороги ужну вечерять. Девки в спальнях порядок наводят, камины палят, да перины взбивают. А Глашка в девичьей про гостя сказывает. И уж такой он у нее баской, да ладный выходит – ровно с облака свалился. В плечах широк, в поясе тонок, глаза звездами ясными, а дух от него такой прелестный идет, словно на пригорке в летний полдень: полынью-земляникой тянет. Девки ахают, дивятся. Тихомолком в столовую шастают, через щелку дверную исподтишка зорят, много ль Глашка про рыжего набухвостила. Полночи бегали, пока баре почивать не разошлись. Уселись тогда девки кружком у себя в девичьей, принялись судить-рядить, барам приезжим кости перебирать. Племяш Михал Петрович всем хорош вышел: статей немалых, собой видный, одежа богатая. Одно плохо: тонконог, ровно кузнечик, да плюется, когда говорит, ажно на аршин кругом себя все слюнями забрызгает. А племяшова-то дружка, напротив, совсем уж за херувимский чин сочли. Только лишь Аксютка бойкая, кухонна девка, зубы моет. Дескать, не слыхано что-то про рыжих ангелов, а вот с нижней, не райской стороны примеры имеются. Скучно бабьему племени, вот и косоплетки плетут почем зря. А утром рыжий всех удивил. Барам спать до полдня положено, тянуться, да глаза продирать. Фриштык завтракать по-парадному, потом наряжаться-выхорашиваться. Гостенек странный ни свет, ни заря вскочил. Лицо умыл, волосья слегонца пригладил. Фриштыка ждать не стал. Чаю с хлебом напился у стряпки Маланьи, да пошел по поселку промяться. Поселок-от наш простой был, без вычур. Разве что турчаниновский дом на пригорочке стоял с колоннами, да на лужайке перед им статуй каменный, девка с кувшином разбитым. И течет вода с того кувшину в каменну чашу. Фонтан тот статуй прозывается. И глядеть вроде антиресу нет, а рыжий по улкам похаживает, кругом поглядывает. Видать, любопытно барину рабочий-от поселок вблизи разглядеть. Такого рыжий в Полевой сполоху навел, какого с начала времен не видано. Каждому охота заморского гостя, мужика с косой, поглядеть. Особливо бабий пол антиресуется. Так вроде по делам идут: к соседке лучку занять, аль за водой, а сами украдкой так и зыркают. Да и мужики не отстают. Тож дивуются, ус крутят. Эти-то про себя посмеиваются маленько. На тое время привязалась к рыжему бабка Палагея, прозваньем Костометиха. С ней-то и с младых ноктей никто дела иметь не хотел по причине ехидного карахтера. А уж как ее племянника Сеньку, прозваньем Недоенного, приказчиком поставили, последнюю совесть Костометиха растеряла. Только и глядит, к кому бы привязаться, да погалиться. Так вот, не разобравшись, и к рыжему присуседилась, давай донимать: «Ты мужик, аль баба?» Тот идет, ровно не слышит. А она вдругорядь спрашивает. Да еще, еще. Вот ехидная баба попалась! Потом последний страм растеряла, таку беду сзаду подобралась, приноровилась промеж ног хватануть – проверю, мол. Да гость не допустил поношенья. Слегонца локотком двинул и полетела стара охальница в бурьян. Хрипит, слова сказать не может. Подхватили ее добры люди, домой свели, а Костометиха на ладан дышит. Через неделю лишь оклемалася. На свет-воздух уж осенью вышла, как листья с дерев падать стали. Все отлеживалась. Только надобно сказать, к делу удар тот пришелся. Стала поостерегаться бабка с тоей поры добрых людей задевать. 2 ГЛАВА. КУЗНИЦА. А рыжий втепоры в кузницу к Алехе Намятышу заглянул. Поздоровался уважительно, не по-барски. Прошелся, оглядел кузню, горн, инструмент – будто кумекает в кузнечном деле. Спросил, чего Алеха кует. Мастер не потаился. Турчанинов, вишь, с Демидовым об заклад побились, у кого кузнецы важнее. И велел Алехе, как наипервейшему искуснику из своих, таку важну решетку для камина сробить, дабы сам Демидов удивился, а мастера его оконфузились. А за тую решетку обещал барин волю самому Наметышу, нареченной его, Даренке и детям их на веки вечные. Да только где ж турчаниновским кузнецам с демидовскими тягаться – жидкое место. Вожгается Алеха над решеткой, вожгается, а не выходит у него. Что ни придумает, зазнамо у демидовских почище будет. Вот он со зла и не сдержался, язык распустил. Все, как ни на есть пришлому барину поведал. И что за решетка, и зачем оная столь надобна. Шибко рыжий огневался, как про крепость услыхал. Какого-то Васю Така припомнил – знать крепко этот Вася Так рыжему насолил, ажно до печенок беднягу дерет: на улку выскочил, красный весь, сквозь зубы ругается на неведомом языке. Постоял маленько, охолонул, назад ворочается. Понастовал, сколь Алеха над решеткой бьется. Огонь похаял, холодный, мол, с такого проку не будет. Видит мужик – делать нечего, барин потешиться желает. Знамо, господам поперечить – спину под палки подставлять. Слукавить пришлось. - Скажи на милость! - руками хлопнул кузнец, - сном дела не знал! Спаси тебя бог, барин добрый, что подсказать изволил! А рыжий, будто не слыхал. Запон нацепил, присел над корзиной, уголь перебирает. Отобрал кучку, остатние уголья в печи разметал, выбранные кинул, сам за меха взялся. Силища у барина непомерная, на белых булках, видать, отъелся. Так и качает без устали, ровно пароход по железке сквозь леса бежит; да еще каку-от песенку поет рыжий на неведомом языке. Наметыш глянул в печь, сойкнул. Пламень белый, сголуба так и хлещет. Того гляди печка прогорит насквозь. А рыжий повернулся, решетку в огонь метнул, за молот хватается. Наметыш нали застонал с досады. Барину охотку стешить, а Алехе-то как жить, коль кузню спортят? На другу денег нету, придется крестьянствовать мастеровитому кузнецу. Однако ж, скрипит зубами, молчит, терпит. Только как заскал барин рукава, да увидал кузнец железну правую, крикнул мужик диким голосом. Однорукому ковать – что безногому плясать. Рыжий, однако же, балодку-молот прихватил, да так звосиял на беднягу кошачьими глазищами, что у Алехи вся прыть пропала. Стоит, трясется, богу лишь молится, чтоб не раскатал барин кузню по бревенышку. Однако, пригляделся, поостыл. Ловко железная рука клещи с решеткой зажала. Умело барин балодку держит, справно бьет. Не с кондачка, видать. Занятно Алехе стало, поутишился, разговор зачал. - Экой мастер, ваша барская милость! Хватко, однако ковать изволите. - Какой я мастер, - благодушно откликнулся рыжий, не переставая робить, - так, подмастерье. Вот отец у меня настоящим мастером был! Из серебра кружево плел, свет в камне заключал... Никто его дел повторить не может. Наметыш ахнул, да в затылке зачесал. - Вот диву даюся я, как это из мастеровой семьи ваша милость в баровья знатные заступили? Рыжий весело на Алеху глядит, зубы скалит и обсказывает, молотом постукивая: - У меня дед королем был, и отец, да и сам я недолгое время королем звался. - ЧуднОе дело! – мужик изумляется, - чтоб цари-короли, да по-кузнечному робить могли! Рыжий посмеивается: - Каков это закон писан, что королю заказано железо ковать? - С чегой-то король, да горбатиться должон? - Совсем Наметыш страх потерял, разболтался. – У него казны в подвалах немеряно. Все купит. А надоть чего, прикажи только - специальные мужики враз смастерят. У нас эдак-то заведено спокон веку. - А пироги королю вашему целиком в рот кладут, или специальный мужик жевать приставлен?– Рыжий зубы мыл-мыл, да серьезным стал. – Помолчи, хозяин, дела в гору пошли. Алеха заткнулся, смекает себе. Каки таки велики мастера царь с королем – и пню ясно. Ударил царь молоточком, все кругом изумляются. Каку ни на есть чушку сковал - ахают, да прельщаются. А Алехе не напоказ, по-настоящему сработать надобно. Придется после барина-кузнеца перековывать, дай бог, чтоб железку не пережег. Тем временем рыжий байку тихохонько завел. И така байка мудрена, никак мотив не ухватишь. Поет ли странный кузнец, причитает ли на своем заморском языке, а будто ему железо на наковальне откликается тонким голоском. И балодка по-иному бить стала, то глухо стучала, а то ровно в набат ударили. Помучнел Наметыш, оторопь взяла – неуж колдун вырит? Потом глаза протер, засомневался. Откуда парню молодому, неженатику, старинны дедовы наговоры знать? Что заморский королевич, что заводский парень об эти годы, не заклятья, чай, твердят - под девичьим окошком дорожку торят. Поблазнило, видать, с угару. Да и рыжий петь-ковать перестал, в воду поковку свою сунул. Зашипела вода, забурлила, до крыши паром поднялась. А королевич как раз запончик снял, на гвоздь повесил, балодку на место положил, да рукава обратно расправляет. Наигрался, видать, с железным делом. Вздохнул Алеха Наметыш, закручинился. Время-то потрачено, а решетка не готова. Как бы ни баско барин ковал, куда ж ему, сосунку, противу настоящих мастеров. Внезапу маленьки ножки в сенях застучали. Отворилася избяная дверь. Стоит на пороге Алешка-сосед самых малых лет. Волосенки копна копной, рубашечка спереди молоком заляпана, слезы капают крупные, ровно дождь бежит, и губенки дрожат. - Дядя Алеха, помогайте за-ради бога! У нас дядька домовой Сергуньку щекотит, есть-спать не дает. 3 ГЛАВА. МЛАДЕНЕЦ. Упросил Алешка Намятыша поглядеть, что за домовой такой-сякой Сергуньке спать не дает. Пошли они в соседский дом. А там уж на крыльце слыхать, как мледенчик криком заливается. Забоялся Алешка по малости лет итить, за дядю прячется. А тому и самому не по душе. Чего неженатик в младенчиках-то понимат? Однако ж, делать нечего, вошли Алеха Намятыш, Алешка малой, а следом барин-кузнец прилез. Глядит Алеха, хозяйки нету, рожок опрокинулся, молоко разлилось. А в зыбке Сергунька криком зашелся, ажно посинел весь, хрипит-задыхается. Алеха струхнул, крикнул старшему, дабы каку ни на есть бабу в дом тащил. Отходит, видать, младенчик. Да тут рыжий вмешался. Курточку свою на лавку метнул, сам к Сергуньке кинулся. Подхватил дитенка, тряхнул, да еще раз, да еще, ровно побрякушку! Алеха обомлел – ну как душу из ребенка вытрясет. Глядит, ничего однако ж. Оклемался Сергунька, лицом скраснел маленько, дышать зачал. А рыжий эдак строго на всех глядит: «Алеха, давай воду грей, чтоб локотку приятно было. А ты, малец, рожок помой, молоком заправь наново». Намятыш водицу греет, а сам дивуется: неужто королевич с крестьянским дитем кышкаться будет? Мужик и тот не станет бабничать. А рыжий, ровно так и надобно, обгаженный свивальник развернул, дитятко в руки берет безо всякой брезгливости. Малой гукает, улыбается, аккурат на хороших руках. Тут и вода подоспела. Стал барин Сергуньку мыть, вытирать, в чистый свивальник пеленать. Подивился Алеха, уж больно умело барин мальца заворачивает, не всяка баба тако справится, одной-то левой. А как зачмокал младенчик у рыжего в руках, рожок засосал, так и вовсе Алеха успокоился. Спрашивает Алешку: - Тезка, куда мамку подевал, что на тебя брателка оставила? - Она, дядя Алеха, - малец ответствует, - к бабушке Палагее пошла, ее кто-то нынче на улице зашиб. Да припозднилась чуток мамонька. Хмыкнул тут Наметыш, кому, дескать, бабушка Палагея, а кому и ехидна бабка Костометиха. Тем временем, рыжий пустой рожок отложил, младенчика столбиком поднял, по спинке ему похлопывает зачем-то. Сергунька отрыгнул маленько, воздушок выпустил. И сразу посапывать начал, носиком свистеть. Положил рыжий барин крестьянского мальца в колыбельку, одеяльцем сверху прикрыл, качнул зыбку раз-другой, да и откланялся. А тут и Наталья домой ворочается. Слышь, полегчало бабке, в ум пришла. Алеха рассиживать не стал, к себе побежал урок делать, решетку после барина перековывать. Перво-наперво кинулась Наталья к зыбке, дите оглядела. Спит младшенький, сытый, чистый, обихоженный. Ай да Алешка! Мал-маленек, а придумал, как братца прибрать. Одно бабе чудится: слабый дух полыни с земляникою, будто ветерком пахнуло, да не до конца развеялось. Видать, Алешка на лужок бегал, пока малой спал. Побранилась Наталья на старшенокого, дескать, не след по ягоды бегать, пока малой один спит. Не дай бог, приключится чего, уголек из печки упадет, али свинья забредет. Беды не миновать. Хоть и божился Алешка, не бегал, мол, не поверила мать, отходила веником. Только стала наутро Наталья свивальник разворачивать, все дивуется: «И справно закручено, а все не по-нашему, будто под леву руку подвернуто. Ни Аксинья, ни Маланья, ни невестка Марфа тако не закрутят. А других-то подходящих баб на нашем конце вроде и нетути.» Повинился тут Алешка, что братца кормил, да свивал рыжий барин. Осердилась Наталья, но уж что поделашь? Дело-то спроворено. Сторожилась, конешно, мать перво-то время: не спортили ль дитятко, не сглазили. Потом глядит, спит-ест Сергунька справно, растет, как младенчику положено. Баба и успокоилась. 4 ГЛАВА. СНОВА КУЗНИЦА. Припозднился Алеха Наметыш с Алешкиным-то домовым. К себе затемно вернулся. Куда ж по темноте ковать. Так и лег спать, да всю ночь проворочался с беспокойства о брошенном уроке. Утром встал затемно, едва в лицо водицей плеснул, в кузницу побежал, не емши. Не успел огонь в печи вздуть, приволоклись Семен Кузьмич, да Матвей Фомич, стары мастера по кузнечному делу. Поглядеть, справно ли решетка каминная выходит у Намятыша, а то и помогчи чем ни на есть. Ведь барин ослабу давать не будет, не понравится работа – живехонько кузнец на пожарну пойдет, спина ответит. Знатье бы Намятышу, что старики с утра подойдут, хоть работу начал бы. А так и показать нечего, акрома вчерашней бариновой поделки, кою Алеха и сам-от позорить не удосужился. Расправил седу бороду Семен Кузьмич, откашлялся: - Ну, мастер, показывай, что наробил. Хороша ль решетка выходит у Намятыша? Стоит кузнец, что сказать не знает, лишь-только глаза прячет, да рукой машет. А Семен Кузьмич усмехается. - Али столь плоха работа, что и показать совестно? Не тушуйся, зараз поправим, да поможем. Для того и явилися. Достал втапоры Матвей Фомич баринову поделку. Изготовился Алеха к укорам с попреками. А старики молчат, головами белыми лишь-только качают. Глянул Сергей-от Кузьмич из-под кустистых бровей, ровно филин из дупла, понахмурился. - Застукали молодца на горячем. Ясно теперь, с чего кузнец работу прятал. Повинись, Алеха, перед добрыми людьми, кака за работу уплата? Не многонько ль обещано? А Матвей Фомич на стол решетку кладет, усмехается. - Известно, какова работа, такова и уплата. Только по мне, лучше в крепости век коротать, да потом честно помереть, нежели душеньку свою единую на потеху нечистому после смерти отдавать. - Кака така уплата? – Намятыш удивляется. – Никто у меня уплату не требовал, ни с кем я не уговаривался. И то, откуда в нашей Полевой нечистому взяться? - А ты глянь, какова работа-от. – Сергей Кузьмич ответствует. – Не наших мастеров, да и не подгорных тож. Глянул Алеха на решеточку - дух захватило! Сверху-от крупные звезды горят, снизу малые травы цветут. А посередке два дерева красоты неописуемой. На одном цветы колокольцами, на другой вроде-как багульника цветом. И бегут от обоих дерев капли росные аж до самой земли. Колокольцы те и не позвякивают, а звон слышен, багульника цветки не светятся, а в кузнице, вроде, светлей стало. И гуляют промежду деревьев по траве звери небывалые, вверху птицы летают невиданные. Испужался Алеха, припомнилось, как рыжий ковал, да пел. Неужто взаправду с нечистым духом счунулся Намятыш? Хотел уж повиниться, голову склонил, вдруг его как стукнуло. Натальин-то Сергунька к рыжему своей охотой пошел. Невинный младенец, ангельска душка злому колдуну не улыбнется, есть-спать на руках у нечистого духа не станет. Так пришлось к мысли, очухался со страху Намятыш, объяснил старикам ошибку их. Те, однако ж, не слишком поверили. А чего поделашь? Лучшее решетки не сковать. Так и порешили Турчанинову баринову поделку отдать, пущай господа сами разбираются. Слышь-ко, выиграл Турчанинов заклад тогда, посрамил демидовских. И решетку тую себе на камин поставил в Сам-Питербурхе, говорят. А еще гуторют, когда от революции бежал внук-то его, с собой решеточку в Лондон-город увез. И там, сказывали, самый что ни на есть наибольший аглицкий прохвесор слезно молил тую решетку за огроменные деньги продать. 5 ГЛАВА. ЮВЕЛИРНАЯ МАСТЕРСКАЯ. Назавтра все пошло на иной лад. С утра все семейство Турчаниновых, что ни на есть в Полевую прикатило: супружница, сын с женой, сестрица вдовая, сестрины детки. Сели кругом чай пить, разговоры разговаривать. Долгонько сиживали. Потом по саду гуляли. Песни девичьи слушали. У барина Турчанинова на такой случай хор был припасен голосистых девок. Все в шитые сарафаны разряжены, кокошниками убраны, кружевными платочками машут. Одна пуще другой соловьями заливаются. Ради гостя заморского, барский племяш Михал Петрович расстарался, кажной девке за песельное ее мастерство выдал по пятачку деньгами, а барыня Турчанинова, господская жена, по тульскому прянику печатному присовокупила. Обедали господа в летней беседке, тут же, в саду, на холодке. Яства носили не нашенски. Ради такого случаю повара из города выписали, чистого француза мусью Амбара. И готовил он не щи, да кашу, а канапе с галантирами. Только, сдается, не больно-то гостю по вкусу пришлось бламанже французкое. До каждого кушанья едва касался рыжий, а все больше тонкие разговоры застольные вел. Отобедамши, поехали всем кагалом на лошадях кататься. Рядком едут, справно. Мужчины по-казацки, женщины ножки на одну сторону свесили, юбки по крупам лошадиным разложили. Хлыстиками машут. Сидят аккуратненько, покачиваются, ровно гуски на лужок пастись идут. А у рыжего и тут посадка на особицу: ладная, свечкой. Идет конь – всадник не шелохнется. Даром что руки нет - коленями правит. А конь под им так и играет, спорого всадника чует. Втепоры была у Турчанинова сноха, Лександра Максимельяновна. И шибко нехороша тая барыня уродилась. Глаза пучит, рот до ушей и лицо в зелень отдает, будто в малахитовой шахте робила. Настырна к тому же и ума невеликого. Как прицепится, чисто репей к собачьему хвосту – не оторвешь, покуда своего не добьется. А хуже всего, никому спуску не давала. Коль не угодишь ей, будь ты хоть старый старик, хоть дите малое, привяжется к мужу да свекру, неуваженье, мол, оказывают подлые люди. И не отцепится, пока неугодного под битье не подведет. Из-за нее людей чаще всех на пожарну таскали. Она, слышь, барыня-то эта, из небогатых была, хоть и из благородных польских князьев. А как замуж за Турчаниновского наследника вышла, богатство ей в голову и кинулось. Решила барынька, что уж краше, да разумней ее и на свете нету, коль такой молодец позарился. А того и в разумении не имеется, что Турчаниновский-то наследник не на ее стати убогие польстился, а на высокий род. Теперь и ему не зазорно в Дворянском собрании повеличаться: хоть сам и из простых, а супруга-от наипервейших знатных кровей. И вот присуседилась тоя Лександра Максимельяновна к рыжему. Едет рядышком, стихи французски читает, все бел амор, да бел амор. А что за беламор такой – и не ведомо. Потом петь начала. Про тройку коней, про вечерний звон, про цветы, что завяли без любви. Поет мотивно, слушать противно. Голос-то, что в ж**е волос: тонок, да не чист. И вон чего удумала, дурафья. К барскому гостю пристала, ровно банный лист. - Коль по нраву, - говорит, - Вам, гостенек дорогой, пенье мое, отдари ты меня подарочком самоличной твоей работы, чтоб я на туалету себе поставила, каждодневно им любовалася и нашу беспечальную встречу тем вспоминала. Ну, рыжий, ясно дело, улыбается. Чего ж ему делать осталося, после таких-то слов хозяйской снохи. - Непременно! - ответствует. – С искренним удовольствием за звонкий голосок ваш и баские песни. Потом извиненья спросил, к племяшу Михал Петровичу тихим скоком подъезжает. Поговорили они промеж собой, головами покивали, да разъехалися. На обратном пути вызвал Михал Петрович приказчика Сеньку Недоенного, обсказал все порядком. Барский гость, мол, сейчас изготовится, чтоб Лександре Максимельяновной памятку делать, так помогчи ему во всем и чтоб не было барину ни в чем отказу. Приехали баре с гулянья. Все-от снова в беседку пошли чай кушать, да разговоры разговаривать. А рыжий откланялся. Переобологся в простую одежу, волосы свои знаменитые копной собрал, спицей сколол. Платком батистовым легоньким подвязал. Ни дать, ни взять, наша, здешняя модница. Пошел к мастерам-малахитчикам. А и ничего. Пригляделись уж наши-то деревенски к заморскому барину, не дивуются. Мало ли что в ихних землях учудить могут. Не то платок, нали кокошник мужики наденут – заморские нравы не человескски. Да и то, право слово, рыжий барин не худой был, народ не донимал. Даже девок не замал, даром что неженатик. Идет себе барин вдоль улицы, глядит внимательно. Недоенный за ним шлепает. Почти до околицы дошли. Рыжий про мастерскую спрашивает. По турчаниновску приказу, свел рыжего Недоенный в малуху. Избенка маленька, да все, как положено: станок с кругами, печка-жестянка. Там Терентьич работал. Второй мастер по малахитному делу после Прокопьича. Только у Прокопьича нрав ядреный, а Терентьич тихой, да смирной. Заводит приказчик гостя, сам мыслит, авось либо вырежет мастер достойну памятку, будет барской снохе игрушка. Обсказал Терентьичу Недоенный все как его по порядку. Покачал головой Терентьич, однако ж делать нечего. Пригласил рыжего: располагайся, мол, оглядывайся. Зашел барский гость, кругом глядит, головой качает. Присел, было, за рабочий стол, да видит, приказчик тут же на лавку мостится. Понахмурился. - Иди-ка, ты, - говорит, - голубчик, по своим неотложным делам, не толкись под дверью. Да скажи барину, что завтра сам в гору пойду камень для поделки выбирать. Чтоб все порядком было. Да так глянул на беднягу, того нали ветром сдуло. А рыжий повернулся к хозяину, очесливо просил разрешенья поработать в его мастерской, поелику негде боле. Дескать, нынче я подлажусь инструмент держать, да приемы вспомню, завтра-послезавтра же за дело примусь настоящее.Терентьичу что – перечить не стал. На инструменты кивнул, камешок предложил самому выбрать. Постоял рыжий, поглядел камешки, что на полке у Терентьича лежали. Один взял, другой. В руке покачал, будето примерился. Третий взял, со всех сторон зорит. Хмыкнул насмешливо. И камешок-от пустой; скололи лишнее, пока рамку к зеркальцу ладили. И узору на нем не видать, акрома пятнышек, навроде лягушачьей шкурки. Терентьич его уж бросить хотел, да пожалел. Взял бросовый камешок рыжий барин, улыбнулся вдругорядь, сел обтесывать. Потихоньку работает левой, правой помогает по мере сил, под нос себе песенку мурлычет. А Терентьичу любо. Припала к сердцу иноземная песенка, ловчей под нее работается. Недолго мудровал гость, околотил камешок, обточил, полер навел, на стол поставил. Снова очестливо Терентьича благодарил за камешок, за инструмент. Обещал на днях еще наведаться. Тогда уж и всерьез за работу примется, мол. А за беспокойство оставил Терентьичу аж три целковых. За таки-то деньги Терентьич и совсем размяк. Еще доскажу. Как отправился рыжий в барский дом ужну вечерять, оторвался Терентьич от своей работы. Занятно старому мастеру стало, чего барин наробил из пустяшного сколка. Вначале-то сумлевался, однако же любопытство верх взяло. А как глянул, Терентьич барску поделку и чести приписал. Сидит на столе жива лягушка, лапки подобрала, рот приоткрыла, сейчас квакнет. А глянул мастер сбоку, что за притча? Как ни на есть, барска сноха Лександра Максимельяновна глаза выпучила, злится. А головой кивнешь, и никакой барыни, сидит себе лягушка, комара поджидает. Приглядишься, вновь с барыней молодой сходственность необычайная. Тут и старуха Терентьича подоспела. Вишь, тож старой любопытно, что тут барский гость поделывал. Увидавши лягушку, давай гнать, мужа честить: - Никак сдурел, старый хрен! По кой-то нужде лягву приволок! Кыш! – Руками машет, головой трясет, - вон пошла, чучела болотная! Терентьич со смеху покатывается, а старуха пуще огневалась. - Последнего ума лишился, старый хрен! Стол – престол домашний, его в чистоте блюсти надобно! А ты на него тварь поганую взгромоздил! Она же, наглянка, сидит, не шелохнется! Через смех и говорит мастер разошедшейся жене. - Да ты, мать, видать, глазами стала слаба на старости лет! Каменну поделку от живой квакуши отличить не в силах. Ты хоть пальчиком до ней ткни, увидишь, какова она на самом-то деле. Не поверила, было, старуха, брань, однако ж прекратила. А бабье-то любопытство все – ж таки взыграло. Протянула бабка руку, мизинчиком дотронулась до каменного лягушачьего боку. Руками всплескивает. - Мудро удумано, красно сделано. Емко мастеровит ты у меня, да увидит барыня молодая, так и голову снимет. Спорть скорей. - Не моя поделка. – Терентьич головой качает. – Барский гость руки разминал, к инструменту приноравливался. - Пусть баре меж собой и полаются, а отвечать все одно нашей спине придется. Порушь лягушку, муженек, нали и званья не осталось. - Одно свое старуха талдычит. А старику забедно баринову поделку рушить. Слышь, больно к душе ему барыня-лягушка пришлась. Худо-бедно, оболтал старуху, согласилась баба оставить красавицу. Тоим временем, пока старики на лягуху-барыню глазели, да бранилися, встретил Сенька Недоенный барина у малухи, поволокся следом, приказанья ждет. Рыжий и глазом не повел, идет, насвистывает. А Недоенный боится, кабы не на пожарну не послали, что барскому гостю плохо служил. Идут они себе, каждый о своем думают, как вдруг выскочила ровно из-под земли девчонка махонька. Артуть-девка, так на месте и крутится. Платьишко исжелта с зелененькими крапинками, платочек пестренький, на затылке косица русая. Увидала барского гостя с приказчиком, да как закричит: - Велела, горная хозяйка тебе, рыжему котищу, передать. У ней и без твоей косы на Гумешках меди довольно. А, коль в гору нос сунешь, пеняй на себя. Оторвет хозяйка тебе вторую руку, самого в камень закатает. Сказала девчонка и назад подалась, ровно за камешком спрятаться норовит. Недоенный-приказчик к ней кинулся. Шумит-гамит, кулаками машет: - Ах ты, такая-сякая, немазанная-сухая, каки бранны слова барину сказать насмелилась? Забежал за камень, глядит, нет девчонки. Только ящерка исжелта с зелеными крапинками по камню побежала. Зачесал приказчик затылок, напужался. Говорит рыжему: - Видать, не след вашей милости в гору-от лезть. Сама Медной горы хозяйка острастку дает. А рыжий лишь посмеивается. - Я дома своих таких не боялся, неужели чужих испугаюсь? - Воля ваша, - приказчик говорит. – Все ж донесу я их барской милости господину Турчанинову об словах малахитницы. - Доноси, - пожал плечами рыжий, да и пошел себе. Вернулся в дом рыжий барин, заморский гость, как ни в чем не бывало. Вечерять не стал, к себе в спальну отправился. А тут и Сенька прибежал. Затесался в беседку, где баре ужну затеяли, да бухнул про девку-ящерку, малахитницы служанку при всем-то кагале и с женщинами. Недоенного, ясно дело, на пожарну поволокли, дабы людей не смущал, сполоху не наводил. Посмеялись Турчаниновы «сельским суеверьям наивным». Сами сели чай-от пить, да, видать, кусок в горло не полез. Так стол и бросили, не доемши Скоренько собрались всем семейством, в гостинной заперлись, горнишну Глашку отправив гостя караулить. Совет хозяева собрали семейный. Перво-наперво, давай на том совете, Лександру Максимельяновну отговаривать от подарочка. Да барыня по обычаю своему так полоскать душу принялась, что оставили ее в покое, махнувши рукой. Дальше думать стали. И надумали: коль сил нету гостя удержать от похода в гору, оберечь надобно. Пущай рабочие рядом будут. Пожалится малахитница народ губить. А, кроме того, поставить в тую шахту рабочего Ганю Зарю с ребеночком. Вроде, единым разом пожалела Хозяйка Медной горы малое дитя, удержала обвал. Авось вдругорядь смилуется. 6 ГЛАВА. В ГОРЕ. Спустились поутру мужики в шахту, а у самих поджилки трясутся. Виданое ли дело, самой Хозяйке поперечить! Один рыжий не пужается, идет себе, по сторонам поглядывает. Мужики блендочки засветили, по местам своим рабочим расходятся. А рыжий в темноте пригляделся и света ему не надобно. Только мужики каелки разобрали, на руки поплевали, замахнулися ударить… Загудело в горе, загремело. И будто женщина крикнула: «Обвал, мужики, беги поскорей, спасайся!» Знамо дело, никто мешкать не стал. Помчались шибче зайца. Лишь малая девчонка Таютка Заря, дочка Ганина, растерялась. В сторону, было, кинулась. Отец за ней, подхватил малую, бежать к выходу. Тут заскрипело над ними вверху, осыпь пошла. Жамкнуло на весь забой. Только и успел отец дочку собой прикрыть. Так и упали рядышком. Чует Ганя, камнем ноги придавило, да не на шутку совсем. Сознает мужик, что смертонька пришла. За себя не боится – видать час пробил. Лишь за дочку печалится. Куда девчонке малой, сиротине одинокой без отца-матери податься? Любой обидит. Придется с малых лет милостыньку просить под чужими окнами. И то, коли повезет. Не приведи господь, останется Таютка одна в горе, помрет с голоду. Лежит Ганя, глаза закрыл, отойти готовится, Хозяйку молит, чтоб за дитем приглядела. Да самому долго мучиться не дала бы, одним разом прихлопнула. Лежали отец с дочерью так незнамо сколько времени. Уж и Ганя ждать устал, и Таютка притихла под ним. Нежданно-негаданно посветлело чуток. И ногам полегчало. Неуж кто из рабочих воротиться насмелился? Поднял голову мужик, пригляделся. Горит на полу блендочка тусклым светом. И стоит рядом рыжий барин с распущенной косой, каменюку ворочает, которая на Ганю свалилась. Надулись жилы у парня, лицо скраснело, пот проступил, а не бросает тяжесть. Наконец подалась глыба неподъемная, откатилась в сторону. Ганя ажно крякнул от облегчения. Встать хотел, да ногу эдакой болью пронозило - перекривило всего мужика. Парень втепоры на коленки присел, щиколку Гане оглядывает. Тут с-под отца девчонка вылазит. Мордаха в слезах. - Ой, тятенька, ножку дюже больно! Рыжий к Таютке повернулся, коленку крутит. - Тут болит, девочка? - Нет, дяденька. - А тут? – К икре руку спустил. Девчонка головешкой трясет: - И тут ничего. - А здесь? – За самую щиколку ухватился, как потянет! Завопила Таютка дурным голосом: - Ой, дяденька, не хватайте, в глазах темно! - Ничего, голубушка, потерпи немножко. Сейчас пройдет. Схватил рыжий девчонку чуть пониже больного места, да дернул сильненько. Завопило дите пуще прежнего. А парень спрашивает: - Чего ж ты, девочка, кричишь так громко? Таютка сквозь рев ответствует: - Как же мне дяденька не кричать, коли ты мне ножку оторвал? Тот смеется: - Левая ножка месте. И правая на месте. Видать, третью оторвал? Ничего бегать сподручнее будет. Глянула Таютка: так и есть. Обе ноги на месте. Подвигала больной ногой, удивляется. - Гляди-кось, а не болит боле! Встала было, да вновь реветь. - Стоять-то могу и ходить могу, наступать больно. - Это горе – не беда, придумаем что-нибудь. - Усмехнулся рыжий. Волосы упавшие узлом стянул на затылке, к мужику поворотился. – У Таютки лодыжку выбило, я вправил. Полежит денек, снова бегать будет. А тебе, Ганя, хуже пришлось: берцовая кость сломана. Я тебе боль облегчу немножко, лубок наложу, а дальше к лекарю надо. Молвит рыжий, а сам тем часом, где погладит, где пальцем прижмет. Напоследки пошептал над раной. Тем часом боль утишилась, на нет сошла. Мужик хоть сесть смог по-людски. И тут же удивился Ганя не хуже Намятыша. - За какие такие небывалые заслуги ваша милость голубых кровей меня, крепостного мужика, черную кость спасти норовит? Жизнью своей барской рискуючи. Парень на то отзыватся с прежней усмешкою: - Мне до твоей крепости дела нет. А что ты с дочерью по моей вине в переделку попал, так мне вас и выручать. – Принахмурился, губу куснул, говорит тихохонько, будто про себя. – И без того на совести много лежит... За разговорами выдрал рыжий пару дощечек тележных, оторвал полосу от рубашки, приложил дощечки к больной ноге, замотал. Приподнялся Ганя, на ногу стал, а идти не может, ровно Таютка. Тем часом подхватился рыжий, закинул ганину себе руку на плечо, сам больного подмышки железной кистью осторожно придержал. Левою Таютку на локоть себе посадил. И похромали они потихоньку инвалидной командою прочь от обвала. Блендочку Таютке держать дали. Да что с девчонки возьмешь? Уронила малая фонарь. Покатилась блендочка по камням. Разбилась, видать, поморгала чуток она и погасла. Тьма кругом кромешная разлилась, руки не разглядишь. И тихо все. Ни камешок не шелохнется, ни вода не капнет нигде. Лишь поверху легонько так погудывает. А рыжий идет себе, ровно ясным днем, не спотыкается, ровно дорогу видит. Несет девчонку, Ганю поддерживает, тож несет почти. Чует Ганя: усилилась каменна дрожь. Скрипит вверху, ровно круги по воде расходятся. Смекает бывалый мужик, вновь обвал идет. Сипит рыжему: «Не дойдем мы все... Брось меня неподъемного, сам спасайся, да Таютку убереги!» А рыжий и в ус не дует, дальше Ганю тянет. Таютка тож неладно почуяла. Ручонками парня за шею охватила, мордахой в плечо ткнулась, ревет – страшится пуще прежнего. Рыжий ей чего-то нашептывать стал, страх отгоняет. Успокоилась Таютка малым делом, носиком повела, засмеялась даже на какие-то слова. Бежали они долго таким макаром. Чудом барин дорогу во тьме находил. Понемногу затихло вокруг. Успокоилась каменна дрожь. Тропка кверху пошла. Усмирился Ганя, вдруг и в самом деле все трое живьем из горы выйдут! Дух перевел, да рано, видать, расслабился. Разом блеснуло в темноте, ровно кто с блендочкой идет. Шибче народ подхватился, будто сил прибавилось. Пригляделся Ганя. Так и есть: движется кто-то не разобрать, вроде женщина по походке. Недолго еще пробежал барин с живой ношей. Остановился, Таютку к себе покрепче прижал, Ганю половчей перехватил. Стоит парень, ждет человека с блендочкой, а сам и не рад вроде встреченному. Ганя же вперед глядит, идущего разглядеть норовит. Точно женщина. И юбка длинная, и шаг короткий. Подошла женщина ближе, блендочку подняла, кругом осветило. Стоит красавица зеленоглазая с черною косой, брови у ней принахмурены, глаза угольями горят. Глянула на Ганю хромого, на Таютку с распухшей лодыжкой, отошла сердцем вроде слегка, потом на рыжего глазами звосияла, вновь огневалась. - Говорила я тебе, котищу рыжему, чтоб в гору нос не совал? - Говорила. – Рыжий откликается. - А ты все ж таки полез? - Как видишь. – Голос покойный, ровно в барском дому с Лександрой Максимельяновной чаи распивает. - А ответ держать готов, коль полез? - Я в твоей власти, Хозяйка Медной горы. – Не робеет парень. – Только не за что этим двоим со мной отвечать. Они по моему приказу в гору шли. - Про Ганю с дочерью – не твоя печаль. У меня с ними разговор особый. Схлопнула женщина в ладоши, прибежала уйма ящерок, шкуру медвежью несут. Велела хозяйка Гане садиться. Неохотой мужик от рыжего оторвался, да ничего не поделашь. Хозяйка Медной Горы во гневе пострашней самого Турчанинова будет. Улегся на шкуру, примостил больную ногу. Глядь, тройка ящерок приспособилась на хребтинках лубок держать, дабы не растрясло. Успокоился маленько Ганя, видать не имеет зла малахитница на них с дочкой. Только за рыжего страх берет. Да уж тут ничего не поделашь… Тем часом подошла еще девица, список первой, капля в каплю. Хотела Таютку на руки перенять. А девчонка – ни в какую! Вцепилась дуреха в рыжего, криком кричит: «Это Мой Тима, я без него никуда не пойду!» - и ножонками отбивается. Отступилась вторая девица, руками разводит, нипочем не идет Таютка, дескать. Стали втроем с отцом малую улащивать. А та супротивничает. Лицом в шею парню ткнулась и на все уговоры головенкой лишь мотает, не согласна, мол. Уж и сам рыжий уговаривать девчонку принялся. - Ты сама говорила, что к Хозяйке Медной Горы в гости рада бы попасть. Так что не идешь, когда приглашают? Она тебе цветок горящий подарит, с искорками. - Не нужен мне цветок никакой, - заливается Таютка, - и искорки не нужны! С тобой, Мой Тима, остаться хочу… Да рыжий ловок оказался. Убедил девчонку со второй малахитницей пойти. С рук на руки передал. Пообещал придти через малое время. Предупредивши, что, коль не придет, чтоб не обижалася: не своей волей задержался, мол он. Сморщилась вся Таютка, как на руках девицы оказалася, да смолчала. Ладошкой лишь рыжему махнула: - Жду тебя, Мой Тима, разыщи меня! Девица рада-радехонька, потащиля малую в покои, пока та снова рваться не стала. Глядит рыжий девчонке вслед, нижнюю губу кусает. - Подожди, Хозяйка, пока они подальше отойдут. Не стоит ребенку глядеть, что тут делаться будет. Усмехнулась малахитница, да не по-доброму. - А ты, барин гладкий, зря хорохоришься. Куражом меня не проймешь, огневишь только. Усмехается и гость в ответ, слова не говоря. Сам железну руку отстегнул, запястье трет. - Не дородный Ганя мужик, а тяжен оказался. Руку намял я маленько. – Замер, в глаза Хозяйке глядит и озабоченно так спрашивает. - Скажи-ка, напрямую все-таки,что мужику с ребенком готовишь? - Ничего страшного, отпущу их невозбранно. – Хозяйка отзывается, вроде и отмякла сердцем маленько. - Ты-то в гору пошел, играючи. Их неволя погнала. Сам, небось, людей заставляешь под свою дудку плясать. Признай напоследки: часто плеть твоя по спинам крестьянским гуляет? - Нет у нас такого обычая, чтоб живых людей плетьми стегать. Да что людей! Нет у нас в обычае никого мучить: ни птиц, ни зверей, ни диких, ни домашних. А мне плетка и не требуется. Коль понадобится, я и кулаком так приложу, что полгода он кровью плевать будет, не глядите, что леворукий я. Воротилась вторая девица, слышит последние слова, хмурится хуже первой. Обрубок глазами сверлит. - Ты, барин, на расправу скор, как я погляжу. Не в благодарность ли тебе за кулаки-то за твои руку отчекрыжили? Первая женщина согласна. Головой кивает, косой трясет, а глаза костром разгораются. - Человечья рука ко всякому делу касательна по руке о делах дознаться можно. (*) Рыжий в сторону глядит, брови супит. Ни словом не отзывается. А Хозяйка пуще того расходилась. - Видать, прошелся барин кулаками не по той спине, обидел зубастого. Вот и откусили лапу длинную, чтоб кулаками не творил лишнего. Чего молчишь-то? Признаться совестно? - Руку я на войне потерял, - только и обронил парень. 7 ГЛАВА. РАЗВЯЗКА. Внезапно стемнело. Зазвенело, будто рядом натянулась огромная струна, лопнула и раскатилась тысячью маленьких колокольчиков. Перезвон пробежал по пещере, отдался под сводами. Начал медленно затихать. По мере того, как уходил звук, возвращался свет. Но не простой - странный, нежный, матовый, будто перламутровый. Клубился этот свет зыбкими жемчужинами, ходил волнами, перетекал с места на место. Волновался, ложился под ноги туманом. Становился все более ясным. В этом светящемся тумане постепенно обрисовывались силуэты людей. Хозяйка Медной Горы, ее двойница, рыжий, еще какие-то неясные замершие фигуры. Последним проявился высокий черноволосый мужчина с усталыми и грустными глазами. Он стоял(и стоял ли?) чуть поотдаль, будто парил в вышине. Светящийся туман затягивал его и все не мог затянуть, размывая черты, окутывая темно-фиолетовые одежды. Плащ черных длинных волос парил за спиной, словно крылья, то поднимаясь почти к потолку, то опадая с беззвучным шелестом. Рыжий уставился на черноволосого с немалым удивлением, словно диво дивное увидал. Аж головой помотал, дабы морок отогнать. Удивленно протянул: - Намо Мандос? Парящий в вышине кивнул рыжему и прижал палец к губам, словно призывая к молчанию. Хозяйка Медной горы подняла голову, чуть принужденно улыбнулась пришельцу. - Здравствуй, собрат. Откуда ты и зачем пришел к нам? - Здравствуй, сестра. – Черноволосый спустился немного ниже, оставшись тем не менее парить где-то чуть в стороне, вежливо улыбнулся в ответ. Кивнул в сторону рыжего. - Прибыл из его мира. Видишь, принц Нельяфинве меня узнал, по имени назвал. А зачем... Это мы вместе разбираться будем. Замолчала Хозяйка, нахмурилась, будто непонятны ей чужака слова. Но, слушает. Тот продолжил. - Долго рассказывать, да и не к чему, только из осужденной семьи парень к вам пришел. Прокляты до скончанья веков отец его с сыновьями. Много зла натворили они на своей земле, много крови невинной пролили. Не видать им прощения, даже если бы все убитые ими стали просить за них.* Но, не все так просто складывается. И добра сотворили родные его немало, оборону держали пятьсот лет, боролись с темными силами, себя не жалея. Сколькие проклинают их, столькие и благословляют. Чувствую я, что неправильное нечто происходит, это понемногу разрушает основы мироздания. И дальше так продолжаться не может. Решили мы... - Кто вы? – Резко и жестко прервала одна из Хозяек. Голос ее на миг стал жестким, почти мужским. Пришельца сия резкость не сбила, а, кажется, даже позабавила. Во всяком случае отвечал Намо Мандос мягко, спокойно. - Валар, творцы того мира, в котором жил и погиб несчастный принц. К ним принадлежу и я, вала Намо Мандос. Малахитниц этот ответ вроде бы удовлетворил. Во всяком случае, больше ни одна не перебивала. - Решили мы, - повторил Намо Мандос, как будто не прерывал речь, - если уж так дело пошло... Пусть посторонние решают, нет этой семье прощения, или есть. Во всяком случае, беспристрастность жителей чужого мира гарантирована. Нельяфинве недоверчиво усмехнулся. Хозяйки Медной Горы среагировали по-разному. Одна согласно кивнула головой, другая в недоумении пожала плечами. Волосы Намо Мандоса взметнулись и опали, почти скрыв под собой фиолетовые одежды. Небрежно отведя с лица мешающую прядь, вала закончил речь. - Сей раз, выбор пал на ваш мир. Поглядим, сколько жителей попросят за гостя. И сколько против. В какую сторону чаша весов склонится, будет ясно, простится ли Нельяфинве. Сей же миг из жемчужного тумана рядом с рукой пришельца соткались огромные весы и, покачавшись, замерли в воздухе. Все молчали, ошеломленные. Внезапно заговорил рыжий. - А отец и братья? – Голос принца срывался от напряжения. Намо Мандос отрицательно покачал головой. - В моих Чертогах каждый отвечает сам за себя. Феанаро и каждому феанариони тоже будет предоставлена такая же возможность. И каждый ответит в ином мире. Пока же мы заслушаем твоих защитников и обвинителей, старший принц нолдор. Намо повел опущенной рукой. Жемчужный свет вновь заклубился, очерчивая фигуры уральцев. Будто вылепленные из тумана статуи неподвижно стояли мужчины и женщины. По мере того, как туман таял, фигуры обретали краски, становились все более похожи на живых людей. Вот уже некоторых возможно узнать. Самая яркая фигура стряхнула оцепенение, оказавшись молодым парнем в простой крестьянской одежде и кожаном фартуке кузнеца. Вот кузнец оттаял окончательно. Поклонился. Поздоровался вежливо. - Скажи мне, кто таков, да чем занимаешься. – Намо спрашивает. А кузнец отзывается спокойно так, будто во сне, где можно ничему не удивляться. - Прозываюся Алеха Намятыш, а есть я свободный кузнец. Жительсто имею в деревне Полевой. До недавнего же времени числился в крепостных господина Турчанинова, из коих отпущен по причине доброй воли моего владельца. - Знаешь ли ты, Алеха Намятыш, этого барина? Повинуясь жесту Намо, кузнец повернулся, разглядел рыжего, засиял улыбкой. - Ай, ваша милость, не признал, простите великодушно! Примите нижайший поклон от нас с Даренкою. Век за вас бога молить будем и детям своим закажем. - Алеха Намятыш, - голос Намо громыхнул недалеким громом, привлекая к себе внимание кузнеца. – Тот, кому ты кланяешься, виноват великой виной. Будешь ли ты просить за него? - Буду, ваше величество! – Алеха решительно шагнул вперед. Отвесил поясной поклон. - Прошу простить его вину, как бы велика она ни была. За себя прошу и за нареченную мою. Задал барин мне работу непосильную. Вовек бы мне ее не исполнить, не пособи чужой барин. Теперь мы с Даренкой люди свободные, и дети наши под барскую плеть не пойдут. Отпусти ж, твое величество моему спасителю грехи и даруй прощение! Дважды прокатился гулкий звон по пещере, будто в набатный колокол ударили. Весы дернулись и одна из чаш наклонилась книзу, будто положили в нее чего тяжелое. Другая кверху приподнялась. Глянул Намо Мандос на весы, ничего не сказал. Растаяла в тумане Алехина фигурка, будто и не было. На ее место старуха проявляется. Дрожит, колеблется. Успокоилась немножко. Вот уж и совсем бабку Палагею Костометиху видать стало. Ожила старуха, огляделась кругом, платок поправила, запавший рот обтерла двумя пальцами. Не успел Намо Мандос и слова сказать, как принялась Костометиха Нельяфинве честить. И такой-то он, и растакой-то, и рыжий, и бесстыжий. Туман клубится, весы колеблются, скрип раздается невыносимый, так что у всех уши закладывает. А бабка все грехи рыжему припоминает. Косу носил, девок завлекал, мужиков с пути сбивал одним видом своим. Ее, стару женщину, в бурьян столкнул, чуть грудку не пробил, едва к черту в пекло не отправил. И пошла, и пошла... Слушал Мандос, слушал. Терпел-терпел. А потом рукой махнул и рассеялась бабка, как дым, только долго еще брань ее в воздухе висела. Весы покачались-покачались, да и замерли в прежнем положении, правая чаша вниз, левая – вверх. Глянул Намо на весы, усмехнулся. - Эта не считается. Еще чуть-чуть, и я сам бы ее куда-нибудь отправил. Рыжий фыркнул. - Эх, Намо Мандос, оплошал ты с бабкой Палагеей. Запустить бы ее к Моринготто. Глядишь, и без Войны Гнева обошлось – сам бы черный вала сдаваться прибежал. Лишь бы от старушки подалее... Отвернулся Намо Мандос, губы кусает, руки сжимает, а плечи от смеха ходуном ходят. Постоял немного, откашлялся. Прежним тоном беседу повел. - На этот раз осечка вышла. Я продолжаю вызывать людей. Готовься, Нельяфинве. Снова туман загустел, собрался комом, фигуру вылепил. Еще раз светом обернулся, да развеялся потихоньку. На сей раз женщина перед Намо предстала. Молодая, худая, босая. В стареньком полотняном сарафане и выцветшем платке домиком. С младенцем на руках, другой за юбку крепко ухватился, сам спит вроде, глазки закрыты и посапывает. Намо женщине те же вопросы сначала задавал, какие Намятышу. Представилась женщина. - Баба я крестьянская. Наталья именем, Волокуша прозвищем, крепостная барина Турчанинова. Мать двоих детей: Алешки, да Сергуньки. Юфима-плотника вдова. Не бедствую, слава богу. Себя кормлю, детей поднимаю. Намо о барском госте разговор завел. Баба вздыхает, глаза концом платка утирает, малое дитя к себе прижимает, старшего по головке гладит. - Прошу за рыжего, ото всей бабьей материнской души. И то правда: не побрезгал моим дитем батюшка барин. Коли б не его милость, задохнуться Сергуньке с натуги, плачем изойти. Своими руками белыми, мягкими крестьянского-то младенчика обос**ного мыл-пеленал, молочком теплым поил, спати укладывал. С моими сыновьями за него просим, со старшим и младшеньким. Отпусти вину рыжему, ваше величество! Вновь набатом ударило. Еще сильнее чаша весов книзу пошла, а другая вверх так и ринулась. Кивнул головой Властитель Чертогов, отпустил Наталью. Гляднул на рыжего испытующе. Тот ничего, стоит, поясом играет, будто до него не касается. Покачал головой Намо Мандос, одно лишь слово уронил вполголоса. - Феанарион... Поднял руку, собирая волшебный туман. Вновь заволновалось марево, волнами, кругами пошло. На этот раз сразу две фигуры выплыли. Немолодой крестьянин с такою же старою женщиной. Их по порядку Намо Мандос спрашивать принялся. На сей раз явились мастер-камнерез Терентьич, да супруга его. И у них Намо Мандос о рыжем спрашивает. Первой старуха заголосила в ответ, Терентьич и рта раскрыть не успел. Да такая звонкая баба оказалась, чуть только потише Костометихи. - Ой, батюшка, нет ему окаянному прощения! Ить что учудил, голова баранья! Вырезал из камня лягуху-барыню, с тех его пор живем, ровно по перволедью идем. Ледочек тоненький, а под ним глубина немеряна. Не дай господь, увидит Лександра Максимельяновна малахитову лягушку со своим патретом, ведь насмерть запорет нас со стариком! Издали весы тонкий фальшивый звук. Правая чаша чуть вверх пошла, левая приопустилась. Намо глянул на весы, хотел что-то сказать, но удержался. Тем временем очнулся и сам Терентьич. Откашлялся, поклонился в пояс Намо Мандосу. -Доброго здоровьичка, ваше величество! Глянул на супругу, поморщился. Локтем свою половину назад задвинул. - Ишь, раскудахталась, стара курица! И ума-то как у тоей птицы. – Вновь Мандосу поклонился. - Не слушайте дуру-бабу, ваше величество. Прошу я за рыжего барина, да не один я, всем кагалом мастера просить будут. Что человек он уважительный и мастер отменный – про то я говорить не стану, авось либо, сами ведаете. Я про другое скажу, про что моя супружница говорить пыталась, да по бабьей дури своей все переврала. Глянул Терентьич на жену искоса, усы расправил, еще разок откашлялся. - Я про поделку его скажу. Очень уж лягушка-барыня его нам всем по сердцу пришлась. Вроде и ничего наособицу, а утешительная вещь. Не выходит барский заказ, тоска скрутит, нали наорет собака-прикачик, хоть в петлю лезь. А глянешь на лягушку - словно солнышко пригрело после холодного дождичка. Выпучилась квакуха на тебя, того и гляди, со стола спрыгнет. Улыбнешься маленько, отмякнешь сердцем. Вроде, и дальше жить впору. Прости вину парню, кланяюсь тебе на том я, старый мастер и собратья мои. В очередной раз весы набатом голос дали. Покачались маленько, правая чаша снова вниз пошла. Растаял Терентьич вместе со старухой своей. Серьезно глядит Намо Мандос на весы, задумчиво. - Много у тебя тут, Нельяфинве, защитников находится. Только две старухи против и выступили. Дернул плечом рыжий, будто не имеет значения все это. Только тем и показал волнение, что отстегнул железную руку, стал обрубок растирать. Вала к малахитнике повернулся, ее спрашивает. - Ну а ты, сестра, чего сказать можешь? Задумалась Медной горы Хозяйка. Брови соболиные нахмурила, губку алую закусила. - Задал ты мне задачу, собрат! С одной стороны, насмеялся рыжий над запретом моим, сам в гору пошел, народ подневольный за собой потянул. С другой стороны один-единственный на выручку Гане с дочерью кинулся. Тащил обоих до последнего. И на правеже хорошо стоял, спокойно и с достоинством. Мало кто так-то может. Мужчины, меня завидев, сперва бранятся-грозятся, напоследки плачут-рыдают, о пощаде умоляют... - Мамонька, - вторая хозяйка голос подает, глядя на железную кисть отстегнутую, - рука-то его, которой нет... - Ах, да совсем беспамятная стала, - смеется первая Хозяйка. – Не по нраву нам с дочкой Танюшкой лапа его железная. Вольному, да сильному; богатому, да честному добрые люди правую руку зазря не отсекут. И объяснять он ничего не хочет, молчит. Кто бы нам рассказал его историю, мы бы с Танюшкой и решили, простить ли вину... Вскинулся рыжий, вновь плечом дернул, отвернулся. Голову опустил, губы кусает, железную кисть обратно прилаживает. Спрашивает Намо. - Может, сам, принц Нельяфинве, поведаешь Хозяйке с дочерью? Не хочешь? Ладно, могу и я. – К малахитнице обернулся. - Ты, сестра, не удивляйся его молчанию, это гордыня семейная в нем играет. Замолчал Мандос. Глядит на Хозяйку Медной Горы, будто молча рассказывает. А она чернокосой головой кивает, слушает долгий рассказ. Голову опустила, волосами завесилась, только пальцы тонкие подрагивают, кольцами звенят. Танюшка к матери подкатилась было. - Мамонька! Та дочери рукой машет, отстань, мол, не до тебя, после расскажу. Надула губы вторая малахитница. Принялась рукав ощипывать. Отщипнет ниточку – на мать глянет. Еще ниточку – на Намо. А к рыжему и головы не повернет, будто его и нет совсем. Тот все руку свою приладить пытается, да пальцы срываются. Глаза опущены, на щеках алые пятна досады, губа закушена. Рыжий тишину и нарушил. Уронил руку свою железную, зазвенело по камням, дрогнул народ. Очнулась Хозяйка, глядит на парня. - Вот, стало быть, каков ты, королевич. Гордый. Жалости не хочешь, милости не ищешь. Что ж, так тому и быть. И мы не просим для тебя милости. – Обернулась малахитница к вала, - Прими же, собрат, наши с дочерью голоса, чтоб снять вину с принца Нельяфинве, ибо сколь ни велики провинности, не вижу я в его сердце настоящего зла. Наклонил голову Намо, хотел сказать свое слово, но из тумана рванулся быстрый комочек. Таютка Заря к рыжему кинулась, за ногу обхватила, прижалась, голосит. - Знала я, Мой Тимочка, что злые люди тебя обижать станут, оттого и уходить не хотела! Едва тебя разыскала, бедного... Ну, уж теперь в обиду не дам...- Повернулася к Мандосу, - дяденька, прости его! Мой Тима хороший, добрый! Он нас с отцом из-под камня вытащил, мне ножку вылечил, тяте помогал. А, когда нас тащил, мне сказки веселые сказывал, чтоб не боялась! Спаси его, дядечка! Я за тебя вечно бога молить буду... Наклонился Нельяфинве, девчонку на руки взял, по спинке гладит: - Тихо, маленькая, не кричи. Дай дяде подумать. - Да чего думать тут! – Таютка повернулась ко взрослым. Одной ладошкой под носом трет, другую к Намо тянет. – Будьте ласковы, дядечка... А тут весы как звоном набатным вдарят, да еще, да еще. У всех аж в ушах зазвенело, в головах загудуло. И пошла правая чаша вниз, ровно переполненная. А левая кверху так и взвилась. Переглядываются Намо с Хозяйкою, пересмеиваются. Какая, мол, заступница выискалась! А потом посерьезнели. Подумал черноволосый немножко, вздохнул и ответствует. - Что ж, сей голос посильней других будет. И ты, сестрица, к тому же склоняешься. Быть по сему! Даруется прощение принцу нолдор Нельяфинве Майтимо Руссандолу, лорду Маэдросу! Затянуло гору туманом, ровно молоком залило. ЭПИЛОГ. Сидит на земле Таютка, глазки трет. Рядом Ганя Заря прикорнул маленько. Вскочил, отряхается: - И как мы с тобой, дочушка, из горы вышли, не упомню уж. - Заспали, видать, тятенька. - И то дело, не иначе сонный газ глаза застил. Ну, да ладно, пошли-ка домой, Таютка. Тем временем, Алеха Намятыш, очнулся, на лавке сел, дивится. Как это его сон посреди дня сморил, и како чудо-виденье приблазнилось. Видать, с устатку. И не диво, намаялся. Баско вышла решетка, вдругорядь такой не смастерить. Не зря Турчанинов вольную им с Даренкой подписал. Терентьич на лягушку-барыню любуется, посмеивается, удивляется, как это он таку забавуху вырезал. От бабы поделку прячет. Старуха по дому хлопочет, головой качает, сон стряхивает. А в барском доме и памяти нет о странном госте, рыжем барине. Только лишь Глашка-горнишна постель застилает, удивляется, какой от подушки легкий, да тонкий дух идет, навроде, полынью с земляникой тянет.. *цитата из «Сильмариллиона» Объяснение отдельных слов и понятий, встречающихся в рассказе. Замучил меня этот словарик, не хватило терпения выверять строго по алфавиту. Основан на словаре из "Малахитовой шкатулки". Артуть-девка – подвижная, быстрая. Байка – колыбельная песня с речетативом. Балодка – одноручный молот. Баской – красивый, пригожий Братцы-хватцы из Шатальной волости – присловье для обозначения вороватых бродяг.(Шатаются по разным местам и хватают, что под руку попадет). Вожгаться – биться над чем-нибудь, упорно трудиться. Втепоры – в то время. Вырит – колдует, ворожит. Галанить – кричать, горланить. Гаметь – шуметь, кричать. Единым разом – один раз. Емко – сильно. Жидкое место – слабый. Заскал – засучил. Забедно – обидно. Зорит – глядит, смотрит Запон – фартук. Звосиял – сверкнул. Знатье бы – если бы знать. Зубы скалит - смеется. Исжелта – желотоватый. Каелка – кайло, инструмент горняка. Крепость – крепостная пора, крепостничество. Косоплетки плести – сплетничать. Кышкаться – возиться. Набухвостила – наврала. Нали – даже. Огневался – прогневался, рассердился. Оболтал – уболтал, уговорил. Обсказал – рассказал. Околотил – обтесал, придал камню основную форму. Очесливо – почтительно, вежливо. Пароход по железке – (здесь) паровоз по рельсам. Поблазнило – почудилось, померещилось. Подлокотник – близкий слуга, доверенный помощник. Пожарна – место, где секут рабочих. Пожарники фигурируют как палачи. Позорить – (здесь) поглядеть, посмотреть. Понастовал – понаблюдал, последил. Полевая – Полевский завод в 60 км. к ю/з от Екатеринбурга. Переобологся – переоделся. Полер навел – отшлифовал. Помучнел - побледнел. Погалиться –насмехаться, издеваться, измываться. Сам-друг – вдвоем. Спроворено – сделано. Сробить – сделать, сматсерить. Сном дела не знал – даже не предполагал. Сойкнул – вскрикнуть от испуга, неожиданности (от междометия «ой»).. Сголуба - с голубым оттенком, бледно-голубой. Страмные – бесстыдные, бессовестные. Смотничать - сплетничать. Скрасна – красноватый, с красноватым оттенком. Слегонца – слегка. Сполоху навел – переполошить, привести в беспокойное состояние. Супит – хмурит. С младых ноктей – с детства. Счунуться – связаться, заняться с кем-нибудь. Страм – слово срам произносилось с нарощенным «т» - страм. Таку беду – в смысле сильно, очень. Ужна – ужин. Улка – улица. Фриштык – завтрак. Чести приписал – похвалил.