шрамы

Когда Раулю было тринадцать, в его жизни было море. Были пробежки против соленого ветра, были деревья, где можно увековечить свое имя или какую-нибудь непристойность, пока никто не видит и никто не накажет. Потихоньку вынимаешь новенький перочинный ножик из кармана, морщишься, слыша противный скрежещущий звук, а потом долго любуешься, ухмыляешься, радуешься собственной шалости – и тому, что имеешь все права считать ее невинной. В жизни Рауля были ракушки, собранные по побережью рано-рано утром, пока тебя не опередили смышленые местные или не нашедшие себе другого занятия туристы. В жизни Рауля была кража персиков из соседнего сада – в их саду тоже росли, но с азартом-то все вкуснее, все интереснее, если предварительно с колотящимся сердцем срываешь с веток, мгновенно становясь местным авторитетом! Жизнь Рауля напоминала жизнь простого сельского мальчишки. Если бы не волосы, которые нещадно были уложены каждое утро рукой кого-нибудь из слуг в изящную волну, от которой к вечеру не оставалось и следа – ну что ты как оборванец какой, ей-богу! позор фамилии, ты только взгляни на себя! - и вовсе слился бы с местной побережной толпой. Когда тебе меньше пятнадцати лет, любые статусы и привилегии значат куда меньше, чем то, способен ли ты сорвать из чужого сада фрукт, увернувшись от сторожа, и насколько найденная тобой ракушка или осколок стекла с песчаного пляжа больше, чем у других. Раулю было ровно тринадцать, когда он полез на тот злосчастный забор почти в два раза самого его выше. Забор чугунный, резной, витиеватые имитации цветов и травинок, искусная работа, интересно как это красили? как-как, с трудом, как же еще. Полезешь? Или слабо? А спорим, слабо? И Рауль, не ведающий еще, как ловко те, кого легко взять на понт, превращаются в шакалов Табаки, которых можно толкнуть на любое преступление одним обыкновенным «слабо», лезет. Цепляется за лепестки, за травинки, лезет упорно, преодолевает все два с половиной метра, чем ближе к вершине, тем легче на душе, а ничего страшного, и в самом деле, и было о чем спорить! а потом перекидывает ногу - и замирает в полнейшей панике. Сердце отбивает бешеный ритм. Спокойно, спокойно, еще только шаг, а вниз уже легче… Не легче. Срывается. Проклятая покатая травинка подводит, нога скользит, он не понимает, что произошло, почему он внезапно внизу, на траве, почему кровь… почти не больно, нет, совершенно не больно, как кошка поцарапала – но кровь. Точно над левой ключицей на несколько сантиметров выше. Проклятая травинка. Повезло, безумно повезло, хоть свечку в благодарность ставь. Сонная артерия не затронута. Останется шрам, но это ничего, это не беда. Шрамы украшают мужчину. Когда Раулю было девятнадцать, больше всего на свете ему нравилось хвастаться. Тень старшего брата с рождения нависала молчаливым и неумолимым судьей, никогда не выносившим решения в его пользу, и виконт всю жизнь был вынужден носить в себе это почти патологическое желание быть впереди планеты всей, желание показать, что и он, совсем юнец, вчерашний мальчишка, на что-то способен, да и не на что-то, а на настоящий подвиг! вот он я, смотрите, восхищайтесь... Приливающая румянцем к щекам кровь стала прилипшей намертво с годами привычкой, одержимостью, зависимостью, побороть которую не было никакого желания, да и не хватило бы никогда элементарно силы воли. Шрамы украшают мужчину, он с хорошо отрепетированной перед зеркалом горькой усмешкой констатировал это каждый раз посреди рассказа о том, как вчерашний мальчишка отстоял честь юной дамы одним лишь перочинным ножом против троих вооруженных то ли бандитов, то ли шпаны. Обычно он не уточнял, либо же подгонял по контексту с тонким расчетом на аудиторию, которую он своим рассказом намеревался впечатлить. Бывает всякое, одни верят, другие неохотно, и это тоже надо учесть, надо подгадать, опыт поможет сделать так, чтобы сладкая ложь звучала искренней. И ни разу, ни разу не кольнули его муки совести, когда он видел испуг, изумление, восторг или же все вместе в глазах собеседников или собеседниц – это, конечно, особенно приятно. Восторг никогда не смешивался ни с единой каплей недоверия – расчет виконта работал безукоризненно. Когда Рауль впервые попал в подземелье, ему было двадцать три года. И ровно столько же, когда он остался там не потому, что его удерживала веревка по рукам, ногам и шее. К Эрику он был действительно по-настоящему привязан. Эрика ценил, любил, смотрел всегда снизу - чертова разница в росте. Рауль ростом обижен не был, не гигант, но и не слишком мелкий, и слава богу, золотую середину он был приучен ценить, но с Эриком, уверенно перевалившим отметку в два метра, ему было не тягаться. Впоследствии, конечно, осознает, что дело не только в росте, и даже не в количестве прожитых лет - сколько ему? точно очень много. Лучше не бросать лишний раз взгляда на седые виски. Дело было в чем-то другом, что-то другое заставляло задирать голову повыше, чтобы взглянуть на него хоть одним глазком – хоть он и не любит, когда глядят в упор. Я вам зверушка, я вам кунсткамерный уродец? Прекратите! А виконт хоть и пытался изо всех сил, но не мог перестать задирать голову вверх... Смотреть снизу задевало самолюбие, как ничто другое. Самолюбие это рвалось наружу, как рыба из сети, прогрызало себе пути, ненавязчивыми, будто случайными фразами, намекавшими о том, что и он, Рауль, не пальцем делан, чего-то стоит, пусть и без трагических подробностей сложной и неповторимой биографии, только успевай записывать в многотомные мемуары. Историю про шрам оставил напоследок, на десерт. Был уверен отчего-то, что прокатит, что снова фурор и искусственно краснеть от ненастоящего смущения. Почему-то полагал, что Эрик ничем не отличается от юных впечатлительных кокеток. Все подгадывал нужный момент, демонстративно опускал воротник рубашки, чтобы заметил, чтобы спросил. Не замечал и не спрашивал. Рауль не злился, Рауль был терпелив, был уверен, что игра будет стоить свеч, даже если он не дождется и сам нетерпеливо пойдет к горе. Приноровился, было, начать разговор. Отвлеченно, конечно, но это ничего, он найдет способ, он выведет, куда нужно. Эрик, недавно вернувшийся домой, привычным жестом снимает с себя все, вплоть до рубашки, меняет на ту, домашнюю. Рауль впервые следит за ним без стеснения, робко наслаждается своим неловким, слегка стыдливым любопытством. Эрик стоит спиной, Рауль буравит его взглядом, любуется невольно – да, и выпирающими костями можно любоваться, когда всем сердцем любишь душу, плотно заточенную где-то меж этих костей. Содрогаться и любоваться одновременно. С Эриком только так, таков его удел. Рауль смотрит внимательно, следит за каждым жестом, все так же буравит взглядом. И случайно на бледной, словно стеариновой коже видит то, о чем, конечно, догадывался, но надеялся все же не увидеть, никогда не найти догадкам подтверждения. Опровергнуть, выдохнуть спокойно и жить дальше. Нет, это было бы слишком просто. В голове всплывает все – и свист хлыста, и прутья клетки, все, о чем Эрик как-то неосторожно, опрокинув стакана три или четыре чистого виски, поведал ему. Тогда Рауль ужаснулся, конечно, но не так уж и сильно – тоже, в конце концов, был далеко не трезв, да и одно дело слышать рассказ заплетающимся языком и давать волю воображению, а другое – видеть воочию. Столкнуться лицом к лицу. И не иметь возможности представить что-то другое. Стянутая шрамами спина еще долго не выйдет из его головы – возможно, никогда. Следы многолетних истязаний, свидетельство безутешной боли, которая проходит разве что физически, когда кровавые полосы превращаются в белесые рубцы, да и то не всегда – кожу тянет при резких движениях, рука то и дело нащупывает шершавые следы, они не отпускают, не дают покоя, не позволяют забыть, что когда-то ты был совсем не человек. Рауль, казалось, в тот момент сошел с ума. Поправил воротник, чтобы наверняка закрывал след от чугунного резного забора, и еле сдержал тошноту при воспоминаниях о том, как хвалился этой бывшей царапиной, делая из нее доказательство кровавого боя и долгих страданий, на рассказы о которых так легко покупаются впечатлительные дамы. Дурак, какой же дурак, как же бессовестно брал он на себя лавры и святость, не вынеся на спине креста! Больше не мог смотреть, отвернулся стыдливо. Не попросил показать поближе, не попросил дать потрогать. Постарался выгнать этот образ из головы, хотя бы пусть не будет таким ярким, прошу! и вместе с ним надеялся выгнать щемящий душу тяжелый и громкий стыд. Безуспешно. Больше эту героическую историю от него не слышал никто и никогда. Каждый раз, стоило виконту оказаться в новой компании, где старые товарищи подбивали его на рассказ, он неловко отмахивался, отшучивался, мол, чего старое поминать, давно дело было, да и шрам-то почти не видно, и рана-то была – совсем ерунда. И моментально отворачивался, делал судорожный глоток, спеша залить крепким алкоголем собственную совесть, затягивался сигарой, стараясь унять в руках дрожь – делал все, чтобы никто не заметил, как лицо его загорается огнем, как он сгорает изнутри от мучительного стыда, стыда за себя, за свое бахвальство, за свое почти аморальное легкомыслие, и как снова и снова он прокручивает в голове зрелище, случайно увиденное им тогда в подземелье, стоило Эрику, снявшему рубашку, повернуться к Раулю спиной. Столько времени прошло, а все как сейчас перед глазами.